Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
- Какая красота! - Дон Хайме восхищен.
- О, счастливица! - прослезилась бабушка.
И Соледад, напряженно улыбаясь, уходит к себе.
Мигель стоит дома у окна, смотрит во двор. Слуги выносят из кареты покрывала, свертки с едой, ухмыляются.
Мигель злобно отвернулся, бросился к окнам, выходящим к дому Соледад, порывисто захлопывает ставни и опускает шторы.
Одиночество, гнев, раненая гордость сжимает ему горло.
Он хватает плащ, шляпу и бежит из дому, полный горечи, злости и сожалений, что женщина, которой он хотел отдать свою жизнь, воспротивилась его пылкости, разбила его представления, осмелилась восстать против его себялюбивого желания.
* * *
- Я была у вечерней мессы, дон Мигель, - говорит, улыбаясь, Мария.
- И вам не повезло, донья Мария, - слова потоком рвутся из груди Мигеля. - Едва вы покинули храм, как встретили грешника, которому стала мерзка церковь и все, чему она служит...
- Ваша милость!.. - испуганно шепчет девушка.
- Свершить тысячу грехов, тысячу несправедливостей, высечь в камне их названия, рассыпать их вокруг себя, как сыплют зерно курам - пусть все клюют, всем хватит! Посеять заразу, чтоб даже на куртине, окропленной святой водой, взошел грех...
- Что говорите вы?.. Что с вами стряслось? - Мария в ужасе... - Вы меня пугаете...
- Я ищу лампу, чтобы затоптать, задушить все источники света, ибо да здравствует тьма и все, что в ней копошится, от червей до всех тех, кто, побуждаемый высокими стремлениями, целиком отдается великой цели. Поставить все на карту - прекрасно, но я говорю вам, я вам клянусь, донья Мария, что проигрывать - тоже прекрасно, если можно побежденному заглушить боль свою и гнев в подушках столь мягких, как ваши очи, донья Мария! Не кажется ли вам, что у каждого из нас - свой бог? И что боги эти - разные?
- Что вы говорите, дон Мигель?!
- О да, у каждого свой бог. Я вчера потерял его, - с горечью признается Мигель и вдруг разражается резким хохотом: - А я куплю себе нового! Хотите, донья Мария, я стану служить вашему богу? Да, я буду ему служить, если вы пожелаете. Сегодня мне надо опереться на него. Я шатаюсь. Не хочу быть одиноким. Разбить одиночество на сотни черепков, окружить себя чем угодно, кем угодно...
- Вас кто-то обидел, дон Мигель?
При свете уличного фонаря он заглянул ей в глаза. Засмеялся дерзко и надменно:
- Разве меня может кто-нибудь обидеть? Меня могут только оскорбить. И тогда - если оскорбитель мужчина - кровь, если женщина - презрение и равнодушие.
- Мне страшно за вас, - шепчет Мария. - Вас сжигает какое-то пламя, опаляя все вокруг...
Мигель, не слушая ее, внезапно бросает:
- Если б я предложил вам уйти с моею любовью от брата, от друзей, в неизвестность, сейчас же, куда бы то ни было, что бы вы мне ответили?
- Куда бы то ни было! - не раздумывая, выдохнула она.
Мигель, пораженный восторгом, смотрит ей в лицо.
- О чем вы думаете, дон Мигель? - тихо спрашивает Мария.
- В пустыне неба я открыл новую звезду, Мария, - тихо отвечает он.
- Могу ли спросить - какую? - И в голосе ее отзвук тоски.
- Имя ей - Преданность, - серьезно произносит Мигель.
* * *
Мигель и Альфонсо перешли через мост и углубились в улочки Трианы. Над входом в трактир "У антилопы" висит фонарь, раскачиваясь на ветру. К каменному косяку привалился человек - обхватил камень руками, словно подъемля весь мир.
- Эй, сеньоры, сдержите шаг и выслушайте меня! - кричит этот человек Мигелю и его другу. - Я - Клементе Рива! Как? Это имя ничего вам не говорит? Вы собираетесь пройти мимо, словно я придорожный камень? Остановитесь, кабальеро, ибо у Клементе Рива, моряка со "Святой Сесилии", испанская кровь и бессмертная душа...
- Привет тебе, капитан, - смеется Альфонсо, трепля пьяного по плечу. Смотри, не проворонь земли! Как бы она не уплыла у тебя из-под ног и ты не свалился бы в волны океана!
- Волны - мой дом родной, - разошелся моряк, - триста пятьдесят дней в году я плаваю по морю...
- Вина, - заканчивает Альфонсо. - И держишься за мачту!
- Да, я держусь за мачту, - кивает моряк, - и это не простая мачта, потому что на ней, изволите ли знать, развевается флаг Испании. А я клянусь, - пьяно божится он, ударяя себя в грудь, - клянусь, нет ничего возвышеннее этого флага. Я и империя - мы качаемся на волнах, как разбитое судно...
- Качаемся, качаемся. - И Альфонсо, отстранив моряка, входит в дверь; Мигель - за ним.
Трактир встречает их коптящим пламенем масляных светильников, а трактирщик - подобострастными поклонами.
- Дон Диего уже тут... Следуйте за мной, высокородные сеньоры...
За столом, рядом с Диего, Паскуаль и еще двое. Один из этих двоих, тщедушный человечек, вскочил, кланяется Мигелю, чуть ли не лбом об стол:
- Капарроне, актер Капарроне, к услугам вашей милости...
Второй, молодой совсем человек, встал и поклонился молча. Мигель с любопытством посмотрел на него.
- Ваша милость не узнает меня, - вежливо сказал юноша. - Я Вехоо, сторож лошадей, и уже имел честь...
- Вспомнил, - перебил его Мигель.
- Прошу прощения за то, что сел с дворянами, но так пожелал дон Альфонсо, - объяснил Вехоо.
- Добро пожаловать, - говорит Мигель, - Вы желанный гость, хотя бы уже потому, что любите театр больше, чем сторожить лошадей.
- Этот лошадиный страж на веки вечные запродал свою душу поэзии, вступает Альфонсо. - Он, как и я, пишет стихи.
Мигель разглядывает юношу, чьи глаза горят восторгом.
Вот она, одержимость, говорит себе Мигель. Одержимость как сущность человека, непосредственная сила, вырывающаяся из его подсознания, подземная река, что пробивается к поверхности земли, унося в своем яростном стремлении всех, кто с ней соприкоснулся. Мигель чувствует духовное родство с этим юношей, но актер Капарроне, столь долго остававшийся без внимания, разматывает клубок учтивого щебета:
- Ваша милость изволила видеть первое наше представление? Ах, что же я спрашиваю, тупица, ясно же, что сеньор...
- Какую роль играли вы в пьесе Кальдерона? - прерывает Мигель подобострастные излияния.
- Четвертого солдата, ваша милость. В явлении третьем первого акта я выхожу вперед и говорю...
- "Сеньор!" - и роль твоя окончена! - смеется Альфонсо.
Капарроне горделиво надулся:
- Простите, из малой роли иногда можно многое сделать...
- Ну, этим ты похвастаться не можешь, - улыбается Вехоо.
- Что ты в этом понимаешь, о собиратель конского помета!
- Ошибаешься, Капарроне, - вмешивается Диего. - Вехоо в этом понимает. Он сам пишет хорошие пьесы. Превосходный малый, только вот вступается за этого безумца Гонгору.
- Гонгора - безумец, ваша милость?! - в ужасе оборачивается к нему Вехоо. - Нет, это вы несерьезно...
- Он еретик, - стоит на своем Диего. - Помешанный с языком пьяницы, бормочущий нечто такое, чего никто не понимает.
- Нет, нет! - восклицает Альфонсо. - В стихах этого полоумного есть зерно, друзья! Что против него Кеведо, Эррера или Леон?
- Говорите - его трудно понять? - снова заговорил Вехоо. - Но разве это недостаток? Разве поэзия - будни, а не праздник?
- Смешно, - пожал плечами Паскуаль. - Гонгора - не поэзия. Это игра в слова. Игра словами. Словоблудие. Много слов без смысла.
- Сколь высок по сравнению с ним Кальдерон! - Теперь Альфонсо переметнулся на сторону Паскуаля.
- Конечно! - обрадовался тот. - Кальдерон - вот поэт!
Вехоо, встав, продекламировал громким голосом:
- "Дай мне коня и, дерзостью влекомый, пусть молнией сверкнет, кто вержет громы!"
- Кто написал эти строки, Капарроне?
- Кто же, как не твой сумасшедший Гонгора!
Взрыв смеха.
- Попал пальцем в небо! - хохочет Альфонсо. - Твой Кальдерон это написал! Это слова Астольфо в седьмой картине вчерашней пьесы!
Смех усиливается.
- Ага, четвертый солдат! - победно усмехается Вехоо. - Вот я тебя и поймал. Теперь ты видишь, что даже великий Кальдерон подпадает под влияние еще более великого Гонгоры. Мы можем проверить это на множестве стихов Кальдерона.
- Вы знаете наизусть какие-нибудь стихи Гонгоры, Вехоо? - спрашивает Мигель.
- Знаю, ваша милость. Я знаю на память почти всю легенду об Акиде и Галатее.
- Не прочитаете ли нам отрывок?
- С удовольствием!
И, выразительно подчеркивая каждое слово, Вехоо декламирует:
Там нимфы стан исчез и лик сокрылся,
Где лавр от зноя тайно ствол спасает
И дерн, что снегом чресл ее покрылся,
Источнику жасмина возвращает.
Вздох соловьиный трелью раскатился
Гармонию из рая возвещает
И очи дреме отдает бескрыло,
Чтоб день тройное солнце не спалило.
Тихо стало в трактире. Слушают идальго и поденщики, обернувшись к Вехоо. Но стих Гонгоры сумбурен и невразумителен и, отзвучав, тянет за собой светящийся шлейф, отмечая его пламенный, неуловимый путь. Диего поднял руку в отвергающем жесте, но Вехоо в экстазе продолжает:
Там на циновке бледной рядом с девой
Нектар небесный, густотою томный,
