Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды
Пашута был единственным человеком, к мнению которого Шпунтов прислушивался, разумеется, со многими оговорками. Бегство Пашуты из Москвы Шпунтов пережил как большое личное потрясение. Он не осуждал Киршу и не жалел его, как все прочие, предполагавшие в этом деле какие-то причины интимного свойства. Он ему завидовал. Пашута, по его представлению, сумел бросить такой вызов общественному мнению, какой ему и не снился, хотя он оценивал себя очень высоко и полагал, что самим фактом своего существования противостоит рутинному течению жизни. Но он лишь полагал, а Павел Кирша осмелился выказать противоборство. Что за этим крылось, было неважно. Сознание горчило от мысли, что его, Шпунтова, блестящего любимца дам, пользующегося уважением стариков и молодёжи, кто-то небрежно обогнал в сумасшедшей житейской гонке. Пусть не кто-то, пусть Павел Кирша, личность, конечно, незаурядная. Это не меняло дела. Кирша бросил всё: дом, хорошую работу, красивую женщину, обрезал, не задумываясь, все концы и отправился туда, где человека ждут не почести и достаток, а приключения и воля. А он, Шпунтов, кому назначение было высокое, остался прозябать и барахтаться в тине давно приевшихся утех. Как такое перенести? Сошёл ли Кирша с ума» ослепила ли его мечта о лучшей, неведомой доле, но он решился, а Шпунтов — нет. С той минуты, как он понял этот неумолимый расклад, душа его не ведала покоя.
Дня через три после отъезда Кирши он позвонил к нему домой и, отчего-то робея, пригласил Вильямииу в ресторан. Она спросила: «Зачем мы пойдём в ресторан?» Шпунтов не мог ей честно объяснить, что надеется вызнать, что же такое есть в Пашуте, давшее ему удаль и напор, чего нет в нём, Шпунтове, и потому ответил иронически: «Зачем в ресторан? Посидим, поохаем».
Вильямина согласилась поохать, и тот вечер Владик запомнит надолго. Тогда у него получилась вторая осечка в жизни. В ресторане после двух рюмок и закуски Шпунтов малость пригляделся к Вильямине прицельным взглядом — и у него сомнений не осталось: своя в доску деваха, вполне контактная. При этом в обиде на Пашуту. Женщине в таком состоянии достаточно словцо ловкое ввернуть, чтобы подтолкнуть её на сумасбродство. Это он просто так в уме зафиксировал, для галочки, поначалу у него и в мыслях не было охмурять беспризорную Вильямину. Он наблюдал, как она ела и пила, много и с аппетитом, и уже гадал, чем могла привадить Пашуту именно такая женщина, незатейливая и нечванливая. Пашуту, гордеца и выпендрежника, который под маской простачка, наверное, скрывал непомерные требования к женщинам.
— Какой бес всё же вселился в твоего Киршу? — осторожно спросил тогда Шпунтов, переждав, пока
Вильямина капельку захмелеет. — Куда он понёсся? Да ещё от такой женщины?
У Вильямины ответ был заранее готов.
— За длинным рублём погнался, — заметила добродушно. — Я его не осуждаю. Только он не понимает, всех денег не заработаешь. И счастья за деньги не купишь.
Шпунтов ни на секунду не поверил в оголтелое корыстолюбие Кирши, гнул свою линию, подзадоривая девушку.
— Неблагодарная он свинья, твой Пашенька. Я в нём даже разочаровался. Взрослый вроде человек, а ведёт себя как мальчишка. Знаешь, всегда лучше там, где нас нету. Не люблю таких людей, которые рыскают. Ошиблась ты в своём выборе, Вилечка. Ну, да это дело поправимое.
Тут он послал ей многозначительный, туманный взгляд, тоже более в силу привычки, чем по наитию. Вильямина на приманку не клюнула, а будто насторожилась.
— Напрасно вы так говорите, Владислав. Вы Пашу плохо знаете, раз так говорите.
— Говорю, как думаю. Ты же сама сказала — за длинным рублём погнался Кирша.
Вильямина была женщиной, и логика ей была чужда.
— Вы думаете, он жадный? Да у него если копейка лишняя заведётся, он места себе не находит, пока — не истратит. А длинный рубль — это так, для видимости.
Вильямина надулась, отвела глаза. Но Шпунтов продолжал настаивать и дождался нового объяснения, такого, что хоть стой, хоть падай.
— Боялся, что я его разлюблю, — мечтательно призналась Вильямина, и на смуглом её лице отразилось сложное борение страстей. Будто её за ногу щиплют, а она терпит. — Да, да, вы так не смотрите, Владислав. Это надо понять. У Паши склад ума особенный. Он не ревнивый, как все, а всё-таки сравнивает. Я, сами видите, женщина привлекательная. — Вильямина первый раз пококетничала, наспех стрельнула бедовыми очами. — За мной ухаживают. А Паша об своей внешности мнения невысокого. Страдал из-за этого, переживал. Всё думал, как меня покрепче к себе привязать. Решил, что вернее всего богатством. Вот и укатил на заработки… Только зря он это затеял. Я Пашу бескорыстно любила.
Шпунтов намерился ввернуть подходящий к случаю анекдотец, но вовремя сдержался. Женщина изложила эту чушь вполне серьёзно, словно свято веря в каждое слово. Шпунтов и подумал, что лучше бы потолковать с ней в интимной обстановке, а не в казённом приюте, где собираются полудохлые любители шикарной жизни. Дальше он действовал строго обдуманно. Азартно, с красивыми тостами подпаивал её коньяком, потом пригласил танцевать. Прижимал к себе без наглинки, но достаточно властно, и она не противилась, посмеивалась вкрадчивым смехом. Короче, дозревала в обычном темпе. Слова могут обмануть, но руки, движения — никогда. Как у них всё будет, он предвидел наперёд, с некоторой даже скукой. Он пригласит её к себе на чашечку кофе, но извинится, дома, мол, родители. В ответ на любезность она, естественно, позовёт его к себе. Надо не забыть прихватить вина из ресторана. Хотя Шпунтов предпочитал любовные забавы на трезвую голову, иное считал плебейством, но для первого раза бокалы на столе могут создать соответствующий настрой. В подъезде он её непременно невзначай поцелует, при этом пошутит: «Извини, Вилечка, не понимаю, что на меня нашло. Какие-то от тебя токи идут!» В Пашутиной обители сразу удалится в ванную, сославшись на то, что в ресторане была жарища и он вспотел. Спокойно разденется, не запирая дверь, примет душ. Потом накинет на себя что-нибудь лёгкое, лучше всего её собственный халатик, женщины обыкновенно вешают его в ванной, и вернётся в комнату. Вильямина для видимости удивится, а он объяснит, что неловко оступился в ванной и намочил брюки, пусть немного подсохнут. Почему-то чаще всего упоминание о мокрых брюках вызывало у его подружек радостный истерический смешок. Они выпьют по бокалу вина… Потом он привлечёт её к себе… Конечно, могут быть вариации, но незначительные. С такими, как Вильямина, достаточно искушёнными и всё же простодушными женщинами подобные приёмы действуют безотказно. Они не решаются обидеть мужчину отказом, если он не хамит.
Вариаций и не предвиделось до самого решающего момента. Поцелуй в подъезде в качестве предварительной психологической настройки сошёл гладко, более того, она на него с готовностью ответила; и халатик в ванной нашёлся подходящий, розовый, в цветочках, в нём Шпунтов таким предстал херувимом, что сам себе позавидовал; и посмеялись они дружно шутке о подмоченных штанах, а дальше началась фантасмагория. Вильямина продолжала смеяться одна, упала в кресло и оттуда как-то оскорбительно тыкала в него пальцем. Наконец сказала зло:
— Как же ты подумал обо мне, Владик, боже мой! Неужели я Пашу променяю на такого шута горохового, — и добавила уж совсем как бы в забытьи: — А вот что, цветочек ты мой лазоревый, убирайся-ка ты вон!
Шпунтов посмотрел на свои волосатые клешни, торчащие выше колен из короткого, нелепого халатика, и стало у него так мерзко на душе, как никогда не было. Не слова его задели — что слова? — а какая-то неподдельная брезгливость в её голосе. Молча он шагнул к ней, намереваясь то ли силком восторжествовать, то ли уж размозжить ей голову, но Вильямина, опередив его, метнулась к серванту, ухватила с полки увесистый бронзовый подсвечник.
— Не рискуй, парень! Ох, не рискуй…
Он рисковать не стал. В ванной с трудом попадал в штанины, натягивал рубашку, рвя ворот. Из квартиры вымахнул, как медведь вывалился из чужой берлоги. Единственно, о чём жалел в ту минуту, что бутылку оставил на столе. Как бы она ему сейчас пригодилась! Из горлышка бы её, родимую, вогнать в желудок клокочущей струёй — и всё забыть.
Он не понимал, как дальше жить. Привыкший более к действию, чем к размышлению, мучительно тяготился движением обидных, сосущих сердце мыслей. Всё враз ему опостылело: работа, женщины, хохмы с друзьями, развлечения — ни в чём не находил он прежней отрады. Течение дней застлало серой мутью, в которой он передвигался почти на ощупь. И было удивительно сознавать, что его долгое и радостное существование, как по мановению волшебной палочки, потеряло остроту и прелесть. Словно все яблоки, вчера ещё сочные, оказались червивыми, и все цветы насытили воздух дурным запахом тления.
Помаявшись несколько дней без цели и смысла, он сообразил, что, как это ни унизительно, надо обязательно позвонить Вильямине и попытаться клин вышибить клином.
