Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Она все еще улыбалась, показывая белоснежные точеные зубки.
— Месяца два назад один мой приятель пригласил на ужин в «Капше» ученицу из консерватории, девушку к тому же очень хорошенькую. Так вот, она пришла туда впервые, давно мечтала об этом и попросту оробела от элегантности официантов во фраках, в то время как в зале находились, хоть она этого и не подозревала, самые блестящие представители румынского общества, да в придачу — компания молодых людей, которые водят все котильоны в Бухаресте. Таков был ее идеал изящества, как для провинциала высший шик — грохот и шум больших городов...
— Чтобы дополнить твое справедливое наблюдение, разреши мне заметить, что воинственные усы теперь носят только архивариусы, а старший унтер-офицер производит как военный гораздо большее впечатление, чем офицер генерального штаба; те, кто старается принять так называемый вид интеллектуалов — бородка клином, рассеянность, пышные волосы — это учителя деревенских школ, а настоящие ученые всегда выглядят как самые обычные люди и им никогда не приходит в голову облечься в некую интеллигентскую униформу... Ибо все, кого мы с тобой перечислили, одержимы определенной идеей и удовлетворяются ее внешней формой. Извозчичья лошадь принимает облик чистокровного коня, кельнер одевается под лорда Дерби, церковный староста напяливает фрак, архивариус, — не ведая, что Наполеон не носил усов, — придает себе вид безжалостного воителя; та же самая история — с унтер-офицером и с преподавателем лицея, который подделывается под свое представление об ученом. Однако они по-своему правы, ибо знают, что будут иметь дело только с себе подобными, а те судят лишь по одежке.
Я постепенно убеждаюсь, что новенькая, приглашенная в «Капшу», влюбилась в кого-то из официантов. Так что ты, конечно, прав. Кстати, — она сказала «кстати» именно потому, что никакой связи идей тут не было, она это чувствовала и испытывала необходимость создать хоть какую-нибудь, пусть нелепую связку, — я только что видела, как ты страдаешь-маешься по своей бывшей жене.
Я буквально окаменел с улыбкой, завязшей на губах. Употребленное ею выражение было ужасающим варваризмом, которое могло бы поднять из могилы всех поборников литературного языка. Его пустили в ход в первую очередь в театральных кругах, в частности, в выражении, которое стало исключительным достоянием кулис: когда молодая хорошенькая актриса влюбляется в столь же молодого и красивого актера, который предлагает ей пожениться, она рассудительно отвечает ему: «С ума ты сошел? Чтоб нам с тобой вдвоем голодом страдать-маяться?» Теперь она употребила тот же оборот, но с самым насмешливым оттенком. Я съежился, как медуза, но она так мило смеялась, показывая свои зубки, словно белые ядрышки экзотического фрукта, что я ограничился вопросом:
— Неужели так смешно — страдать от любви?
— Нет...
— Ты говоришь искренне?
— Да, уверяю тебя. — Она продолжала смеяться.
Я вспомнил, что у нее есть сын — мальчик лет пяти, которого она обожает до безумия, сама не зная точно, кто его отец, и иногда подшучивая: «Я сделала выгодное дело, ведь он будет любить только одну меня».
— Послушай, а ты бы хотела, чтоб твой малыш, став мужчиной, был равнодушен к женщинам и его целиком захватывали бы другие интересы и увлечения?
Она ответила мне четко, без малейшего колебания:
— Нет...
— Ты бы хотела, чтоб его любили?
— О да!
— И чтобы он тоже любил?
— Тем более...
— Любил бы даже без взаимности?
— Да, да... непременно...
— Подумай хорошенько: вот ты, женщина, которая любила, была любима, вероятно, изменяла...
— Не «вероятно», а определенно...
— Ладно; так ты хотела бы, чтобы твой сын любил женщин, даже если ему будут изменять? Ты бы хотела, чтоб он страдал от любви?
И со всей душевной горечью, словно ставя на ее ответ, как на карту, я повторил, стремясь добиться от нее полной искренности: «Подумай хорошенько».
Она стала серьезной, словно в момент драматической паузы на сцене.
— Я говорю тебе абсолютно честно и откровенно: я хочу, чтобы моего сына любили женщины, и надеюсь, что так и будет; но, клянусь тебе, я хочу, чтоб он обязательно любил и сам, даже с риском быть обманутым... Ну а теперь скажи, на какую лошадь мне ставить?
Я улыбнулся с какой-то глупой признательностью, сказал, что играю на скачках наудачу, пожелал ей выиграть и ушел, чтоб отдать купленные билеты.
Лошади, на которых хотела ставить моя «почтенная приятельница», все остались позади, словно подыгрывая мне, столь нуждавшемуся в успехе в глазах моей жены. Не знаю, что с ними там случилось, но первой пришла лошадь, на которую почти никто не ставил.
— Ох, я специально дожидалась старости, чтоб играть на скачках, а все-таки проигрываю. Теперь-то, когда мне уже нечего больше ждать...
— Мне очень жаль, не знаю, что вам и посоветовать... Но все же мне кажется, что ваше суеверие необоснованно... Я подозреваю, что вы выиграли... Посмотрите-ка на свои билеты. Лошадь под номером шестым, верно? Чему вы удивляетесь? А теперь посмотрите на таблицу перед судейской беседкой у финиша... Шестая? Не так ли?
Она засмеялась, восхищенная и довольная. Смеялась и моя жена, вовлеченная в эту игру случая — женщина, до мозга костей женщина, — оправдывая мою жажду успеха. Публика потекла мимо нас с трибун и от ограды к паддоку, и в тенистую аллею.
— Три билета на шестой номер? Да мне кажется, что на. эту фантастическую клячу никто и не ставил. Я выиграла целое состояние. Мой юный друг, приходится признать, что соседство с вами драгоценно для женщины... с вами выигрываешь даже при проигрыше.
— Проигрываешь даже при выигрыше, — поправила моя жена, намеренно подчеркивая слова, чтобы придать каламбуру особую глубину.
Мимо нас проходили группы людей, которым, казалось, только и было дела, что нас разглядывать. И предавались они этому занятию с удивительной неделикатностью. Мужчины и женщины глазели на нас, словно на манекены в туалетах от модных портных. Разумеется, здесь все рассматривали друг друга, но я не замечал этого, пока мы сами не стали объектом такого внимания. Вот, например, когда моя жена порой (и как раз именно сегодня) смотрела мне в глаза со страстной силой, мне казалось, что этот взгляд (когда вся душа как бы сосредотачивается в глазах и в выражении лица) предназначается мне одному. И все же я подозревал, что она поглядывала так и на других мужчин, но в профиль ее лицо не отражало такой бездумной страсти. Чтобы убедиться в этом, следовало оказаться впереди нее, на линии ее взгляда. Разумеется, это было невозможным, и мне оставалось лишь прибавить это подозрение к числу невыясненных неизвестностей любви.
Публика продолжала спускаться по узеньким лесенкам с трибун и, отхлынув от ограды, устремилась к паддоку и в каштановую аллею, облегченно дыша, словно попав в невидимую струю свежего воздуха.
Я остался очень доволен этим днем и боялся продолжать свои расспросы, словно игрок в «железку», который, выиграв несколько пунктов, колеблется — не бросить ли игру, боясь спустить все разом. В то же время мне грустно было думать о расставании, которого я никак не мог себе представить; мне тяжело было бы видеть, что она уходит, а я остаюсь. У меня возникло бы физическое ощущение, что я брошен, покинут, и я страдал бы, как в то первое мгновение. Я собрал остаток воли и, неожиданно взяв ее за руку, сказал сколько мог беспечно и кратко:
— Ну, целую руку.
Она с удивленной улыбкой вскинула на меня большие голубые глаза и, нервно постукивая зонтиком по ограде, спросила:
— Ты уезжаешь?
— Я не останусь на последний заезд.
— «Завоевал, что должен был завоевать»? — Усмехнувшись, прошептала она строки марша, который распевали на всех митингах, призывая перейти Карпаты.
— Тебе бы лучше спросить меня: «отвоевал ли то, что должен был отвоевать?»
— Как?
— ... я б тебе тогда ответил...
— Что? — она устремила на меня долгий взгляд.
— Нет... скажи сначала ты сама, что я могу ответить...
— Не знаю... — Она улыбалась все нервнее, все ироничнее, — никогда ничего нельзя знать...
Подошла седовласая дама с охапкой банкнот, которые она прижимала к груди, как цветы, вызывая дружеские и восхищенные улыбки у окружающих.
— Дорогая моя, ничего не поделаешь, но ваш муж, как видите, оплатил мне портниху на целый год. Я уверена, что он сделал это благодаря моему неотразимому очарованию. — Но большие глаза, красиво прищурившись, недоверчиво улыбались.
Я пристально посмотрел на нее.
— Честное слово, мадам, именно так... Она тепло посмотрела на мою жену.
— Кто же из нас двоих должен считать это дерзостью? Ах, я совсем потеряла голову, если задаю такой вопрос... Этот господин умеет запутать самые ясные ситуации и всех сбивает с толку.
Рядом с нами шли мимо буфетных столиков молодые светские дамы в открытых платьях, с обнаженными руками, словно на пастельных портретах, мужчины в смокингах и цилиндрах, с биноклями на шее; эта посыпанная гравием дорожка между весовой, рестораном и входом на трибуну жокей-клуба была прибежищем высшего общества, в то время как остальная толпа теснилась у паддока, тотализатора и в каштановой аллее. Я все же простился и ушел.
