Ирина Грекова - На испытаниях
— Колюшка, — кричала она. — Колюшка!
Тут Теткин открыл один глаз и сказал:
— Колюшка — это не человек, а рыба.
— Жив, дорогой мой, жив! — запричитала Лора.
Теткин закрыл глаз.
— Ну, хватит, — сказала Лида. — Надо его осмотреть. Давайте сюда нож.
Скворцов подал ей перочинный ножик. Она разрезала голубую рубашку Теткина сверху донизу. Шелк резался с противным скрипом. Теткин снова открыл один глаз, сказал: «Паразиты, моя лучшая тенниска» — и опять закрыл. Лида осмотрела рану. Небольшое отверстие под ребром — наверно, осколок снаряда. Крови много. Она вытирала ее косынкой, может быть, не надо было, но она вытирала, косынка намокла, пальцы склеились.
— Немедленно госпитализировать! — кричал Джапаридзе.
Ведущий инженер Мешков стоял тут же, руки в карманах комбинезона, с медным равнодушным лицом.
— А вы чего стоите? — закричала на него Лида. — Есть у вас, черт возьми, походная аптечка?
— Есть.
— Так давайте ее сюда, да поживее!
Мешков затрусил за аптечкой. Кровь все текла. Принесли аптечку. Лида зубами распечатала бинт и сделала перевязку. Лора помогала ей и все приговаривала:
— Осторожней, ему же больно.
Теткина понесли к машине. Перепуганный Тюменцев помог устроить раненого на заднем сиденье. Ноги не укладывались.
— И я с ним, и я! — кричала Лора.
Голову Теткина положили к ней на колени.
— Колюшка, Колюшка, — повторяла она.
Теткин открыл на этот раз оба глаза и сказал ей:
— Не ори, дура. В чем дело? Ну, женюсь я на тебе, женюсь обязательно.
Лида с аптечкой в руках села рядом с Тюменцевым. Машина тронулась и скоро скрылась из виду.
— Я же предупреждал: не надо рисковать, — сказал Джапаридзе.
— Молчи, убью, — ответил Скворцов.
Ведущий пошел к телефону сообщать начальству о ЧП — чрезвычайном происшествии.
Скворцов вспомнил, как девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, будучи дежурным по части, он щегольски докладывал начальнику: «Товарищ генерал, за время моего дежурства случилось чрезвычайное происшествие: победоносно закончилась Великая Отечественная война». И как просто седой генерал, подавая ему руку, ответил: «Здравствуйте».
Дорастет ли он когда-нибудь до простоты? Или так и умрет старым щеголем?
Самолет горел на ветру рьяно и радостно. Куски пылающего металла отрывались от него и летели в степь. Красота огня, бегущая красота огня. Скворцов смотрел на любимый огонь и чувствовал себя пустым, виноватым, брошенным судьбой. Он сбивчиво думал: «Был бы жив. Ничего мне не надо. Был бы жив. Чтобы нашел шляпу и хохотал уже до вечера».
— Кто-то сюда едет! — крикнул Джапаридзе.
По дороге двигалось пыльное облако — шла серая легковая машина.
— Достанется тебе по первое число.
Скворцов молчал.
Машина подошла к площадке. Из нее вышел генерал Сиверс. Скворцов подошел к нему, взяв под козырек:
— Товарищ генерал, докладываю обстановку. Испытания начались в девять ноль-ноль местного времени. Израсходовано шесть снарядов первого образца. Пять выстрелов оказались незачетными, так как попадания в мишень получить не удалось. Последний, шестой выстрел дал попадание. Стрельба производилась по фюзеляжу, но, из-за неудачно взятой поправки на ветер, попадание произошло в район баков. Взрыватель не сработал. Видимых признаков пожара не было. Чтобы сохранить ценную мишень, принял решение извлечь и обезвредить снаряд. Попытка не удалась. Произошел самопроизвольный взрыв, по-видимому в результате нагревания. Самолет воспламенился. При взрыве ранен старший научный сотрудник Теткин. Отправлен в госпиталь машиной. Доложил майор Скворцов.
Генерал Сиверс посмотрел на догорающий самолет и сказал:
— Вот за...цы.
21
Первое августа. Последний день командировки. Вылет в девять тридцать Москвы.
Майор Скворцов кончил укладывать вещи. Нехитрое дело: бритвенный прибор, эспандер, трусы, две колоды карт, одеколон, мыло — вот и все. Главное, ничего лишнего. Чемодан маленький, как портфель.
Не забыть побриться перед отъездом. Он позвонил на метео:
— Как у вас с погодой?
— Нормально. Пять — семь метров в секунду.
— Полеты разрешены?
— Так точно.
Значит, летим. Все в порядке. Времени вагон.
...В самолете будет холодно, я накрою ее и себя чехлом от мотора и будем сидеть плечом к плечу до самой Москвы. А дальше? Там видно будет.
Скворцов начал бриться. Он, не торопясь, взбил мыльную пену в тазике (он любил, чтобы много пены), намылился, взял бритву и провел по щеке. В дверь постучали.
— Войдите.
Вошла Лида Ромнич. Он вздрогнул и порезался.
— Вы? — сказал он, опуская бритву.
Она молча глядела на него. Какой же он странный — с пеной до самых глаз. А глаза — серьезные, в лохмах ресниц. Красивые. По пене — извилистая красная дорожка.
— Вы, кажется, порезались.
— Это ничего. Простите.
Он взял вафельное полотенце, вытер лицо, так и стоял, с полотенцем в руках.
— Павел Сергеевич, дело в том... Я сегодня не лечу. Прислали продление командировки. Сейчас еду в поле. Пришла попрощаться.
Он стоял, постепенно бледнея, и вдруг сказал:
— Любимая, что же нам-то с вами делать, а?
— А ничего, — быстро ответила Лида. — Ничего нам с вами делать не надо.
— Верно, — сказал Скворцов. — Делать нам с вами, пожалуй, нечего.
— Ну, вот. Мне сейчас пора ехать, и я вас больше не увижу, так давайте попрощаемся.
Он взял ее за руку и посмотрел в глаза.
— Нечего, нечего, — сказала она. — Нечего вам на меня смотреть.
— Ну, будьте здоровы.
— И вы.
Лида сбежала с лестницы, села в газик и хлопнула дверцей:
— На десятую, пожалуйста.
— А товарищ майор? — спросил Тюменцев.
— Он не едет. Он сегодня в Москву улетает.
— Как же так? А я не знал.
Тюменцев даже побледнел под своим пухом и повторил:
— Как же так?
— А вот так. Поедемте.
Тюменцев медлил, что-то искал у себя под ногами и вдруг спросил:
— А вы не имеете против, если я зайду с товарищем майором попрощаться?
— Пожалуйста. Я подожду.
Тюменцев постучался в номер.
— Войдите.
Майор Скворцов стоял с полотенцем в руках.
— А, это ты, Игорь. Так ведь еще рано. Через полчаса поедем.
— Товарищ майор, меня на десятую разнарядили. Вас, наверно, Букин повезет.
— А ты что?
— Проститься зашел. Извиняюсь, товарищ майор.
— Да, да. Проститься. Очень хорошо, что зашел. Садись, Игорь.
— Некогда, товарищ майор.
— Постой. Папиросы возьми.
— А как же вы, товарищ майор?
— Обойдусь. Бери, бери.
Тюменцев взял папиросы.
— Будешь в Москве — заходи, звони. Вот тебе адрес, телефон.
Тюменцев бережно сложил бумажку и сунул ее за борт пилотки.
— Разрешите идти, товарищ майор?
— Иди. Всего тебе. Будь здоров. Руку давай.
Они попрощались за руку. Тюменцев вышел.
По дороге на десятую площадку он был молчалив. Нет, не так хотел бы он попрощаться с майором. А как? Он и сам не знал. Он вел машину и придумывал варианты. Вот как он должен был сказать: «Товарищ майор, вы такой человек, прямо редкий человек. Если бы все люди у нас были такие, можно было бы строить коммунизм». А майор ответил бы: «Спасибо, Игорь. И я тебя полюбил. Хотел бы я иметь такого сына. Желаю тебе больших успехов в учебе и личной жизни». Нет, так бы майор не сказал. Он бы сказал по-другому...
И всю дорогу Тюменцев маялся, придумывая свой разговор с майором Скворцовым, но так и не придумал.
А Лида Ромнич смотрела в степь: она лежала кругом, истерзанная огнем и солнцем, расстрелянная, замученная, потерявшая облик земли.
Ефрейтор Букин довез его до аэродрома. Скворцов вышел из машины и присоединился к группе ожидающих. В центре ее стоял генерал Сиверс, а перед ним, навытяжку, полненький капитан с красными ушами.
— Паа-слуш-те, капитан, — говорил Сиверс врастяжку, с каким-то даже гвардейским акцентом, — вы знаете, какая разница между мужчиной и женщиной?
Капитан, на мгновение озадаченный, что-то сообразил и расплылся:
— Знаю, товарищ генерал.
— Да нет, что за пошлость. Кроме той элементарной разницы, о которой вы сейчас подумали, есть еще одна, более существенная. Знаете вы ее?
— Никак нет, товарищ генерал.
— Так знайте. Разница в том, что мужчина застегивается слева направо, а женщина — справа налево. Теперь поглядите на себя и наглядно убедитесь, что вы — женщина.
Капитан уставился на свои двубортный китель, растерянно пошевеливая то правой рукой, то левой.
— Экой вы бестолковый, — сказал Сиверс и перестегнул ему китель на другую сторону. — Советую заучить, где правая сторона, а где левая. Поняли?
— Понял, товарищ генерал.
— И больше никогда так не застегивайтесь. Вы же называетесь: офицер. Уважение к форме — часть воинской доблести. Вам когда-нибудь говорили о русской воинской доблести?
Капитан оживился:
— Мы — наследники Суворова...
