Эрих Кестнер - Фабиан. История одного моралиста
— Я оставила свою дверь открытой, чтобы слышать, как вы придете, — сказала она. — Здесь была уголовная полиция. Хотели вас забрать.
— Уголовная полиция? — спросил он в изумлении. — Когда?
— Три часа назад — первый раз, а потом всего час назад. Вы должны незамедлительно к ним явиться. Я, конечно, рассказала, что прошлой ночью вы домой не приходили и что вчера фрейлейн Баттенберг, ни слова не сказав, освободила комнату и скрылась. — Вдова хотела подойти к нему поближе, но вместо шага вперед, сделала шаг назад. — Какой ужас, — взволнованно прошептала она. — Что вы такое натворили?
— Милая фрау Хольфельд, — отвечал Фабиан. — У вас слишком пылкая фантазия. Вам, верно, пришлась бы по душе небольшая любовная драма с летальным исходом. Свидетельница фрау Хольфельд в трауре, портреты двух ее жильцов во всех газетах, убийца Фабиан на скамье подсудимых. Но не надо обольщаться.
— Меня это вообще не касается, — сказала она, черствость Фабиана глубоко уязвила ее. Два года прожил у нее этот человек, она холила и нежила его как родного сына, а теперь он даже не считает нужным излить ей свою душу!
— Куда мне идти? — спросил он. Она протянула ему записку. Фабиан прочитал адрес.
— Ага, значит что-то есть! — торжествующе сказала она. — Почему вы так побледнели?
Он рванул дверь и бросился вниз по лестнице. На Нюрнбергерплатц он остановил машину, назвал адрес и добавил:
— Поезжайте как можно быстрее.
Старую дребезжащую машину подбрасывало даже на асфальте. Фабиан поднял стекло.
— Поскорей же, прошу вас! — крикнул он. Он попытался закурить, но у него дрожали руки и ветер задувал спички. Он откинулся назад и закрыл глаза. Иногда он открывал глаза и смотрел, где они находятся. Тиргартен, Тиргартен, Тиргартен, Бранденбургские ворота. Унтер-ден-Линден. Машина останавливалась на каждом углу. Стоило им приблизиться к светофору, загорался красный свет. У Фабиана было такое чувство, будто они едут по густому, вязкому клею. После Фридрихштрассе стало полегче. Университет, Оперный театр, собор и дворец остались наконец позади. Машина свернула направо и остановилась. Фабиан расплатился и опрометью кинулся в дом.
Дверь открыл какой-то незнакомый человек. Фабиан назвал себя.
— Наконец-то, — сказал тот. — Я комиссар уголовной полиции Донат. Без вас мы не можем сдвинуться с места.
В первой комнате сидели пять молодых женщин, рядом стоял полицейский. Фабиан узнал Зелов и скульпторшу.
— Наконец-то, — сказала Зелов.
В комнате все было вверх дном. На полу валялись стаканы и бутылки. В соседней комнате из-за письменного стола поднялся молодой человек.
— Это мой помощник, — пояснил комиссар. Фабиан огляделся и обмер. На диване лежал Лабуде, белый как мел, с закрытыми глазами и простреленным виском. Волосы его слиплись от запекшейся крови.
— Стефан, — выдохнул Фабиан и сел рядом с покойным. Он положил руку на ледяные руки друга и покачал головой.
— Но, Стефан, — сказал он, — разве так можно? Оба полицейских отошли к окну.
— Доктор Лабуде оставил вам письмо, — сказал комиссар. — Мы просим прочитать его и сообщить нам, поскольку это может представлять для нас интерес, содержание такового. Мы разделяем ваше предположение, что здесь имело место самоубийство. Пятеро девиц, которых мы временно задержали, утверждают, что находились в соседней комнате, когда раздался выстрел. И все-таки случай не совсем ясен. Вы, вероятно, обратили внимание на разгром в той комнате. Как вы его объясняете?
Помощник комиссара подал Фабиану конверт.
— Не будете ли вы так любезны прочесть письмо? Барышни утверждают, что беспорядок — результат выяснения ими личных разногласий. Доктор Лабуде здесь ни при чем. Его даже не было в комнате, он якобы сказал, что хочет написать письмо, и прошел сюда.
— Судя по некоторым признакам, эти дамы состоят друг с другом в непозволительной связи. Я подозреваю, что здесь было нечто вроде сцены ревности, — сказал комиссар. — Они, и это как раз подтверждает их непричастность, сразу же известили полицию и дожидались нас здесь, вместо того чтобы удрать. Будьте так любезны, прочтите письмо!
Фабиан вскрыл конверт и вытащил сложенный листок бумаги. При этом из конверта выпала пачка банкнот. Помощник комиссара поднял деньги и положил их на диван.
— Мы подождем в соседней комнате, — деликатно заметил комиссар, и они оставили Фабиана одного.
Он встал и зажег свет. Потом опять сел и посмотрел на мертвого друга, чье желтое лицо, с застывшим выражением усталости, находилось как раз под лампой. Рот был слегка приоткрыт, нижняя челюсть отвисла. Фабиан расправил листок и прочитал:
«Дорогой Якоб!
Когда я сегодня днем зашел в институт, чтобы еще раз справиться о своей работе, тайного советника опять не было на месте. Но там был Векхерлин, его ассистент, и он сказал, что моя работа отклонена. Что тайный советник охарактеризовал ее как абсолютно неудовлетворительную и добавил, что передать ее на факультет значило бы только зря обременить профессуру. Кроме того, не имеет смысла разглашать мой позор. Пять лет жизни стоил мне этот труд, пять лег жизни — во имя позора, который только из милосердия не хотят предавать огласке.
Я подумал, не позвонить ли тебе, но мне было стыдно. Я не способен выслушивать утешения, даже в этом я бездарен. Наш разговор о Леде несколько дней назад лишний раз убедил меня в этом. Ты стал бы объяснять мне все ничтожно малое значение моего научного провала, я бы для вида признал твою правоту, мы оба лгали бы друг другу.
То, что моя работа отклонена, означает, фактически и психологически, прежде всего психологически, мой полный крах. Леда меня отвергла, университет тоже отвергает меня, я повсюду получаю оценку „неудовлетворительно“. Для моего честолюбия это непереносимо, Якоб. Что мне проку от исторической статистики, от того, что множество значительных людей были плохими учениками и незадачливыми любовниками?
Моя политическая поездка во Франкфурт' потерпела фиаско. Под конец мы просто передрались. Когда же я вчера вернулся, в моей постели валялась Зелов со скульпторшей, еще несколько девок сидели „в запасе“. Теперь, когда я пишу, они в соседней комнате швыряются стаканами и вазами. Короче говоря: эта жизнь не для меня! От всего, чем я дорожил, меня отторгли. Туда, где меня бы приняли, я сам не пойду. Не сердись же, дорогой мой, я сматываю удочки. Европа и без меня будет существовать или прекратит свое существование, я ей не нужен. Нас угораздило попасть в такое время, когда мелочная закулисная возня ничего не меняет, а лишь ускоряет или оттягивает крушение. Мы подошли к одному из поворотных пунктов истории, сейчас должно утвердиться новое мировоззрение, все остальное бесполезно. У меня уже не хватает мужества сносить насмешки профессиональных политиков, которые своими лекарствами залечат наш континент до смерти. Я знаю, что я прав, но сегодня мне этого уже недостаточно. Я стал комической фигурой, я провалился на экзаменах по двум основным предметам — любви и профессии. Пойми, такому человеку нет места в жизни. Револьвер, который я недавно отобрал у коммуниста возле Бранденбургского музея, опять дождался своего часа. Я взял его тогда, чтобы предотвратить несчастье. Мне бы стать учителем: идеалы в наше время доступны только детям. Итак, Якоб, прощай. Чуть было не написал: я буду часто о тебе думать. Но и с этим покончено. Не поминай меня лихом за то, что я не оправдал наших надежд. Ты единственный человек, которого я любил, несмотря на то, что знал тебя насквозь. Передай привет моим родителям, но прежде всего — твоей матери. Если случайно встретишь Леду, не говори ей, как тяжело я пережил ее обман. Пусть думает, что она здесь ни при чем. Не надо всем все знать.
Я бы попросил тебя уладить мои дела, но улаживать, собственно, ничего. Второй квартирой распорядятся мои родители. С мебелью они могут поступать, как им заблагорассудится. Мои книги принадлежат тебе. Я только что нашел у себя в столе две тысячи марок, возьми эти деньги, их немного, но на небольшое путешествие хватит.
Будь счастив, мой друг. Живи лучше, чем я. Постарайся. Твой Стефан».
Фабиан осторожно коснулся рукой лба покойного. Нижняя челюсть еще больше отвисла. Рот раскрылся.
— То, что мы живем, — случайность, то, что умираем, — закономерность, — прошептал Фабиан и улыбнулся другу так, словно еще хотел его утешить.
Комиссар тихонько приоткрыл дверь.
— Извините, что я опять вас беспокою. Фабиан протянул ему письмо. Комиссар прочитал его и сказал:
— Значит, я могу отпустить этих девиц. — Вернув Фабиану письмо, он вышел в соседнюю комнату. — Дело можно считать закрытым. Не смею вас больше задерживать, — объявил он.
— Еще минуточку, — произнес женский голос, — у меня слабость к покойникам.
