Фарли Моуэт - Собака, которая не хотела быть просто собакой
Моих родителей это раздражало больше, чем Матта, больше, чем меня. Матту в любом случае ничего не надо было прятать, а мне было тогда только двенадцать лет. Мои родители начали отказываться от удовольствия поплавать вечерком без одежды, но Матт и я были гораздо смелее.
Матт отлично плавал и очень любил нырять. Он предпочитал входить в воду, прыгнув с трамплина, и было забавно смотреть, как он медленно раскачивается на конце доски, выбирая момент для прыжка.
Как-то вечером мы оба вышли из прицепа, и Матт помчался вперед.
К тому времени, когда я достиг берега, Матт уже добежал до середины трамплина, и было слишком поздно что-нибудь предпринять, чтобы остановить его; мне оставалось лишь наблюдать.
Трамплин был уже занят. На самом краю лежал скунс и задумчиво смотрел в пронизанную лунным светом воду, на сверкающие стайки мелких окуней. Хотя Матт не имел еще никакого опыта общения со скунсами, он проявил все же ничем не оправданную тупость -- первый признак некоей странной слабости, с которой мы так хорошо познакомились позднее. Он не попытался ознакомиться со скунсом. Он просто опустил голову, отвел назад свои длинные уши и ринулся вперед.
Оборонительная струя скунса поразила Матта с расстояния не более трех футов и так отклонила его в сторону, что он вылетел с трамплина и плюхнулся в воду на порядочном расстоянии от мостков. Он, вероятно, пролетел над каноэ, так как когда вынырнул, визжа от боли и обиды, слепо молотя лапами по воде, то оказался рядом с лодкой со стороны озера.
До этого момента я не замечал каноэ, но затем ни я, ни другие жители этого пляжа не остались надолго в неведении о том, что случилось с этим каноэ. Попытки Матта вскарабкаться на борт довершили испуг и смущение парочки молодых влюбленных. Мужчина, будущий священник, обнаружил благородство, соразмерное его призванию и голосовым данным. Но юная дама была дочерью приходского священника -- она и вела себя соответственно. Ее выражения были далеко не церковными, и, хотя я провел в Саскатуне много времени среди невоздержанных на язык мальчишек, которые и вели себя не так, как положено, виртуозность речи этой девицы произвела на меня большое впечатление.
Наше раздражение против Матта и его безрассудного поведения сменилось чувством благодарности, так как все остальное время пребывания на озере Лотус-Лейк нас больше не беспокоили юные влюбленные иод луной, а наша бухточка среди местных обитателей приобрела далеко не лестное прозвище.
Спокойствию нашему тоже пришел конец: после этого первого знакомства Матт и скунсы стали почти неразлучны. В разгар зимы была небольшая передышка, но в первые весенние дни, с пробуждением скунсов от спячки, начались наши муки.
Это не зависело от того, в какой местности мы находились. Как-то мы встретили весну там, где в течение тридцати лет не видели ни одного скунса. Но в эту весну скунсы появились в таком количестве, что местные жители только дивились и, понизив голос, говорили о небесном знамении.
Пристрастие Матта к скунсам пошатнуло его популярность среди местных жителей, некоторые из которых, возможно, втайне желали, чтобы Матт исчез раз и навсегда. Помощник владельца похоронного бюро на кладбище Хэппи-Хоум был первым среди них. Столкновение его с Маттом имело место июньским днем 1939 года.
Хэппи-Хоум расположено в центре Торонто и отделено от окружающей дикой природы многими милями асфальтовой пустыни. Однако на этом кладбище много зелени, и, по крайней мере весной, оно звенит голосами птиц. У кладбища удачное название 37, так как со своими деревьями и ручьями оно выглядит оазисом в серой унылости большого города. Там мог обрести свое счастье почти каждый. Конечно, для нас, Матта и меня, это была счастливая находка, наше единственное убежище в тот ужасный год, который мы прожили в Торонто. Мы провели много часов в Хэпни-Хоум, разыскивая птиц или просто гуляя среди ив. Мы лелеяли мечту, что в один прекрасный день повстречаем другого изгнанника вроде нас -- фазана или кролика.
Июньский день, о котором идет речь, задыхался от такой жары, которую может породить только истекающий зноем большой город. Матт и я бежали в Хэппи-Хоум, где бродили часами между пышущих жаром надгробий и фантазировали, что под каждым из них может быть скрыта нора гофера. Об охоте на гоферов мы думали часто и всегда жалели об их отсутствии, и если мысленно и населяли Хэппи-Хоум мелкими грызунами, то это никак не означало неуважения к кладбищу -- единственному нашему убежищу в знойные дни.
Как-то раз я услышал пение желтой славки в кронах деревьев позади искусственного пруда и пошел на этот голос, а Матт, которого никогда не привлекало пение птиц, убежал, поводя носом в надежде обнаружить что-нибудь более интересное. Вдруг он напал па след и с громким лаем пустился в погоню. Я обернулся вовремя, чтобы увидеть, как его белый зад скрылся из виду среди деревьев.
"Кролик, наконец-то!"-подумал я и, желая не пропустить чего-нибудь важного, побежал вслед за Маттом.
Когда я появился на ровной площадке за прудом, Матт был уже на несколько сотен футов впереди. Его странный кособокий галоп походил на сильный крен на правый борт, как у небольшого парусного судна со слишком легким килем, выполняющего поворот при устойчивом бризе. Фактически Матт шел против ветра, причем стремительно и прямо.
Дул легкий, но вполне достаточный ветерок. Он пронесся мимо Матта, достиг меня, и я резко остановился. Я понял, в чем дело, и мне стало горько. Я так хотел, чтобы это был кролик.
Теперь я знал, какая сцена ждет меня впереди, когда увидел в отдалении мрачную группу людей, похожих на пингвинов. Вид похоронной процессии пробудил у меня сильные опасения. Я громко свистнул Матту, но он был глух к моему призыву. Разгоряченный отголоском своего давнего помешательства, он решительно бежал вперед.
Он уже быстро приближался к похоронной процессии сзади, а люди в трауре его не замечали. Однако мой свист, вероятно, услышал помощник владельца похоронного бюро, так как этот высокий молодой человек медленно обернулся. Меня клерк не заметил, так как я уже укрылся за ивами и предоставил несчастного его незавидной судьбе. Мужчина увидел Матта, приближающуюся обезумевшую собаку.
Тут появился скунс: маленький, возможно родившийся только в эту весну зверек; он, должно быть, заблудился в незнакомой местности. Неуверенно двигаясь между надгробными плитами, он пытался определить, который из врагов наиболее опасен -- Матт или высокий человек в цилиндре, -- и сделал ошибочный вывод, свернул не туда. Я сомневаюсь, чтобы помощник владельца похоронного бюро или Матт видели, куда скунс спрятался, но Матт во всяком случае чуял, что зверек где-то близко. Помощник же не знал этого. Он побежал навстречу Матту, очевидно чтобы перехватить собаку. Губы его сердито шевелились, он был зол.
Все трое сошлись в одном месте -- под сенью обелиска из розового мрамора.
Произошел весьма неприятный инцидент, правда, не без некоторой компенсации, так как он убедил моих родителей, что центр большого города -не подходящее для нас местожительство. Печальный случай сразу же привел папу к решению переехать в деревню примерно в сорока милях от города.
Мне, недавно расставшемуся с просторами Запада, эта деревня казалась странным маленьким селением. В ней царила нездоровая атмосфера корсетов, потрескивающего китового уса и заносчивой воображаемой светскости, которая присуща многим жителям деревушек в восточной части Канады. Мне было не по себе среди здешних мальчиков и девочек моего возраста, меня озадачивала их трезвая и решительная враждебность. Я не понимал настороженности наших соседей и не мог найти средства развеять нависшую над нами атмосферу подозрительности.
Возможно, что большей долей этого холодного приема мы были обязаны нашему новому дому. До нас он принадлежал скульптору, человеку, недостаточно талантливому в своем искусстве, но скрывавшему эту слабость вызывающей сверхмодной манерой творчества. Дом у него был завален плодами его опытов, и мы подозреваем, что он продал свое жилище именно потому, что видел в этом единственную возможность избавиться от детищ своего комплекса неполноценности. Большинство его творений составляли бесконечно однообразные повторения нагого женского торса, а многие другие были совершенно загадочны. Мне вспоминается, например, одна скульптура, вырезанная из дерева, которая больше всего походила на велосипедное колесо, помятое паровозом. Она называлась "Дырки в душе". По какой-то причине скульптура раздражала Матта, и, когда мы выставили ее на задний двор, он мог стоять и пялиться на нее по целому часу, слегка оскалив зубы, с гримасой явного отвращения.
Однако печать отверженности на этом доме объяснялась не манерностью исчезнувшего скульптора. Он был художником, а этого было достаточно для того, чтобы почти в любом уголке аграрного Онтарио он и его жилище считались бы подозрительными. В мире найдется мало таких мест, в которых жители были бы так агрессивно настроены против любого проявления причастности к культуре, как в деревнях Центрального Онтарио. Там люди обладают в этом отношении стойкостью, которая восхитила бы самого святого Игнатия Лойолу 38.
