Нил Гейман - Сошедшие с небес
Глаза кололо от слез, в груди начинал раскручиваться маленький смерч страха. В пятьдесят восемь лет — сама почти старуха — я чувствовала себя напуганной и беспомощной, как ребенок на пороге сиротства. Но что я могла поделать?
Я наклонилась над ней и поцеловала ее сухую, сморщенную щеку. Выпрямилась и выпалила:
— Я люблю тебя. — Раньше мы с ней никогда не говорили такого друг другу, но, может быть, напрасно я принимала многие вещи как данность. И я неуверенно продолжала втискивать в последние минуты все слова любви и благодарности, которые должна была говорить ей на протяжении многих лет, просить прощения за свои грехи и ошибки. Но я знала, что она встревожится, если услышит меня, решит, что я несчастлива, станет выбиваться из сил, пытаясь утешить меня, и все кончится неловкостью и взаимным непониманием; так что я могла еще натворить бед, вздумав просить прощения за то, что я уже не могла, да и не хотела изменить, поэтому я умолкла так же внезапно, как и начала.
А от нее по-прежнему ни слова, ни даже дрожания ресниц; лишь хриплое, болезненно-тяжкое дыхание.
Немного погодя, не в силах выносить молчание, я шепнула:
— Как бы я хотела что-нибудь сделать. — Она-то сделала для меня так много. Это она всегда давала, а я только брала. Моя мать была одной из тех старомодных женщин — думаю, они еще не совсем перевелись, — которая искала самовыражения через отношение к другим. Она жила через свою семью и людей, нуждавшихся в ее помощи, а ее наградой было само действие. Никакие просьбы других она не находила трудными или обидными, просить же для себя стеснялась. Ей хотелось иметь с полдюжины своих детишек, а пришлось удовольствоваться мной, единственным младенцем, которого она смогла доносить до положенного срока, да еще в таком возрасте, когда у нее почти не осталось надежды. Много лет она заботилась об умственно отсталой сестре моего отца, до самого конца ходила за своей матерью — ей даже пришлось переехать в дедушкин дом, когда бабушка перестала сама справляться. Правда, никакой жертвы тут не было, мой отец был тогда жив и с радостью последовал за женой в дом побольше, к тому же моя бабушка принадлежала к тому поколению и к тому социальному слою, для которого иметь в доме слуг было в порядке вещей, так что моя мама вовсе не превратилась в сиделку и домработницу в одном лице, — но для меня обречь себя на такую жизнь, взвалить на себя такую ответственность казалось тогда немыслимым. Я-то всегда была свободна в выборе жизни и любви, вольна уходить и приходить, когда захочется, и вообще следовать за своей звездой. С тех пор как я начала сама зарабатывать себе на жизнь — а я всегда так или иначе справлялась, — отпали последние ограничения моей свободы.
С тех пор как умер отец, мама осталась одна. За последние шесть лет в любое время дня и ночи меня мог настигнуть звонок с сообщением о том, что я должна ехать в Хьюстон, решать ее судьбу, нанимать ей сиделку, помещать в дом престарелых, брать на себя ответственность за человека, сломленного старостью… Я страшно этого боялась, но этого не произошло. Она оставалась в здравом уме и приличном физическом состоянии, несмотря на усиливающуюся старческую хрупкость. И продолжала жить одна в том большом доме, где компанию ей составляла экономка да несколько подруг помоложе, так что моя дочерняя любовь и верность не подверглись испытанию.
И тут червь сомнения шевельнулся у меня в груди. А может быть, это не случай? Не простое везение, ее и мое? Она же знала, какая я. Конечно, она просто не стала просить. Она скорее пожертвовала бы собой, чем стала обузой для меня.
Не надо было мне ждать, когда меня попросят.
Заболело горло. Страшно захотелось плакать, хотя было уже поздно, оставалось только жалеть себя.
Она открыла глаза и посмотрела на меня мутным взглядом. У меня подпрыгнуло сердце. Проглотив свои сожаления, я наклонилась к ней.
— Ма. — Моя рука нежно сжала ее руку. — Как ты себя чувствуешь?
— Немного… немного осталось.
Я задрожала.
— Принести тебе что-нибудь? Хочешь, чтобы я что-то сделала?
Едва заметная улыбка раздвинула уголки ее рта, и я почувствовала, как ее пальцы шевелятся в моей руке. Она гладила мою ладонь. Ее конец был близок, а она заботилась обо мне.
— Я серьезно. Что угодно. Если, конечно, есть что-нибудь. Я знаю, уже поздно, слишком поздно, но… я люблю тебя. Ты это знаешь? И мне так жаль… — Я судорожно вздохнула, заставила себя успокоиться. — Прости, если я разочаровала тебя. Ну, ты понимаешь, внуков тебе так и не родила, жизнь веду сумасшедшую, далеко, и вообще…
— Шшшш, шшш. — Нежный, тихий звук напомнил мне детство, как я плакала, когда у меня была температура или что-то болело, или мне было страшно, или я просто капризничала, а она утешала меня.
— Просто я хочу, чтобы ты знала. И мне жаль, что я раньше не сделала ничего, чтобы показать тебе мою любовь. И еще жаль, что я ничего не могу сделать теперь.
Тут я закрыла рот, осознав, что опять все переворачиваю с ног на голову, перевожу на себя стрелки. Я выпрашивала у нее благословения; вот в чем была моя настоящая цель.
Она не сразу ответила, на ее лице мелькнуло непонятное выражение, и она еле слышно вздохнула:
— Не хочу просить…
Мое сердце испуганно подпрыгнуло.
— Ма! Что угодно! О чем ты?
— Дом твой. Я оставила его тебе.
Я не знала, что сказать. Я и без того полагала, что после ее смерти все достанется мне, но никогда не спрашивала ее о завещании. Но если она решила поделить свое имущество между несколькими заслуживающими доверия благотворительными организациями или оставить все церкви, она имела на это право. В суд я из-за этого не пойду.
Раздался ее сухой и ломкий шепот.
— Но он тебе ни к чему, ты продашь его. Ведь так?
Я уклончиво пожала плечами, хотя, конечно, я собиралась его продать. А что же еще? Она была последним звеном, которое связывало меня с городом; все эти годы я приезжала сюда лишь ради нее. Дом был красивый, но зачем мне жить в нем, когда я могу долго безбедно жить на деньги, вырученные с его продажи; а если вложить их с умом, то мне вообще хватит до самой смерти.
— Может быть… если ты не против.
Она закрыла глаза.
— Не могу просить…
Мой пульс участился. Так какую жертву я должна принести? Что сделать, чем доказать свою любовь? Может, она хочет, чтобы я формально отказалась от своих прав на наследство?
— Ты должна, — сказала я, ненавидя себя за дрожь в голосе. — Говори. Я сделаю, как ты хочешь.
Она открыла глаза.
— За ним надо приглядывать. Когда я умру, у него совсем никого не останется.
Такого я не ждала.
— Ты хочешь, чтобы я отдала кому-то дом?
Глубокие морщины взбугрили ее лоб.
— Нет, конечно, нет. Ему это не нужно. Дом твой. Он привык там жить, но, по-моему, место жительства не имеет для него значения.
— Ма, что-то я ничего не понимаю. О чем ты толкуешь?
Она вздохнула.
— Я хочу, чтобы ты о нем заботилась. Ему нужно быть с кем-то. А ты…
— О ком ты говоришь?
Ее бледные брови поднялись в изумлении.
— О мистере Будро, разумеется.
Это было имя, которого я не слышала много лет.
Старый мистер Будро был бабушкиной симпатией.
Не знаю, где я взяла это выражение, но помню, что в детстве оно мне нравилось, и еще мне казалось, что оно как-то подходит старичку, который жил в доме бабули. Он был тем, кто пробудил в ней симпатию, с кем она была милой, и сам он был милый и славный, прямо сладкий, как те маленькие пирожные, покрытые толстым слоем глазури приятных пастельных тонов, которые назывались «каприз».
Конечно, разразился скандал, когда Нэнни вернулась из Нового Орлеана с этим коротышкой, который буквально висел у нее на локте, и, ничего никому не объясняя, не пытаясь придать их отношениям лоск, принятый в обществе, просто поселила его у себя. Она продала дом на Ривер Оукс и перебралась в особняк, который начал строить еще ее покойный муж, да так и не достроил. В обществе, где она прежде была хозяйкой, такое поведение считалось недопустимым, и ей до конца не дали об этом забыть.
— Почему бы вам с мистером Будро не пожениться? — помню, спросила я как-то раз у бабули. Обычно дети воспринимают все, что происходит у них в семье, как норму, но я знала, что бабушка повела себя неправильно, потому что мои родители сильно из-за этого беспокоились.
— Брак для тех, кто помоложе, дорогуша, — ответила она. — Я не хочу выходить замуж еще раз, а мистеру Будро вся эта канитель не нужна.
Я так и не узнала, как этого человечка звали и где он жил до тех пор, пока не сошелся с бабушкой. Не потому, что это была тайна; просто я никогда не спрашивала. В детстве меня совсем не интересовали отношения между взрослыми, а когда я подросла и у меня завелись свои отношения со сверстниками, дела стариков стали мне тем более безразличны. Я вообще считала, что он умер через пару то ли недель, то ли месяцев после бабушки, а не то за несколько лет до нее.
