Вашингтон Ирвинг - Сочинения
Перевод Михаила Гершензона (1937)
Всякий, кому случалось путешествовать вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Это – дальние отроги великой семьи Апалачианов; к западу от реки гордо возносятся они ввысь, господствуя над окрестной страной. С каждой новой порой года, с каждой переменой погоды, даже с каждым часом дня преображаются волшебные краски и очертания этих гор, и у всех добрых хозяек, ближних и дальних, слывут они безупречным барометром. Когда погода ясна и устойчива, они одеты в синеву и пурпур, и смелые контуры их четко вырисовываются на ясном вечернем небе; но порой, когда все кругом безоблачно, они стягивают вокруг своих вершин капюшон серой дымки, и в последних лучах заходящего солнца он пылает и светится, как венец славы.
У подножия этих волшебных гор путешественнику, быть может, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над деревней, гонтовые крыши которой блестят среди деревьев как раз в том месте, где синева предгорий сменяется яркой зеленью ближних лесов.
Это старинная деревушка, основанная колонистами-голландцами в давние времена, в самом начале правления доброго Питера Стьюивезента [20] (да покоится прах его в мире!), и еще не так давно стояло тут несколько домиков первых поселенцев, домиков, сложенных из маленьких желтых кирпичей, привезенных из Голландии, с решетчатыми окнами и флюгерными петушками на гребнях крыш.
В этой-то деревушке, в одном из этих самых домов (который, правду оказать, порядком пострадал от времени и непогоды), жил много лет назад, когда край этот был еще провинцией Великобритании, простой и добрый малый по имени Рип Ван Винкль. Он был потомком тех Ван Винклей, что отличались такой доблестью в героические времена Питера Стьюивезента и сопутствовали ему в дни осады форта Христины [21]. От воинственного характера своих предков унаследовал он, однако, немного. Я сказал, что это был простой и добрый человек; сверх того, он был хороший сосед и послушный, многострадальный муж. Выть может, именно последнему обстоятельству он был обязан той кротостью духа, которая снискала ему всеобщую любовь; потому что «окладистей и услужливей всего бывают те мужчины, которые дома привыкли слушаться сварливых жен. Их нрав, без сомнения, становится гибким и податливым в жарком горниле домашних невзгод, и наставления супруги лучше всех проповедей на свете воспитывают добродетели послушания и терпения. Поэтому сварливую жену можно считать в некотором отношении за благо, а если так, то Рип Ван Винкль был одарен этим благом в избытке.
Одно можно сказать – он был любимцем всех хозяюшек деревни, которые, по обычаю женского пола, держали его сторону во всех семейных передрягах и, обсуждая эти дела в своих вечерних сплетнях, никогда не упускали случая взвалить всю вину на госпожу Ван Винкль. Деревенские ребятишки тоже неизменно встречали его радостными криками, Он участвовал в их играх, мастерил им игрушки, учил их запускать змей и играть в камешки и рассказывал им длинные сказки про духов, про ведьм и про индейцев, Когда бы ни брел он по деревне, его окружала ватага ребят; они хватали его за полы, карабкались ему на спину, безнаказанно проделывали с ним тысячи шуток, и не было такой собаки в округе, которой вздумалось бы на него залаять.
Большим недостатком в характере Рипа было его неодолимое отвращение ко всякого рода полезной работе. Не то, чтобы ему недоставало усидчивости и терпения. Сидел же он на мокром камне с удочкой, длинной и тяжелой, как татарская пика, и удил рыбу весь день-деньской безропотно, хотя бы у него и не клюнуло ни разу! Он часами таскал на плече ружье, бродя по лесам и болотам, по горам и долам, чтобы подстрелить двух-трех белок или диких голубей. Никогда не отказывался он пособить соседу даже в самой тяжелой работе и был первым человеком, когда народ всей деревней собирался лущить кукурузу или класть каменные заборы; и соседки постоянно обращались к нему со всякими поручениями, с мелкими делами, которых не стали бы делать их менее сговорчивые мужья. Короче говоря, Рип готов был взяться за чье угодно дело, лишь бы не за свое собственное; исполнять же обязанности отца семейства и держать в порядке свою ферму он никак не мог.
Он уверял, что со своей фермой ему и возиться не стоит – это самый незадачливый клочок земли во всей округе, все там не ладится и не будет ладиться, что он ни делай. Заборы у него то и дело разваливались; корова то уходила в лес, то сворачивала в капусту; бурьян, конечно, рос у него на поле быстрей, чем где бы то ни было; дождь всегда норовил хлынуть как раз в ту минуту, когда он должен был взяться за какую-нибудь работу на дворе. И хотя отцовское имение все уменьшалось да уменьшалось в его руках, пока не осталась от него одна только полоска кукурузы да картофеля» все же нигде по соседству не было хуже обработанной фермы.
И дети его бегали оборванные и одичавшие, как будто росли без родителей. Сын его Рип был похож на отца; можно было ожидать, что он унаследует отцовские привычки вместе с его старым платьем. Обычно он бегал, как жеребенок, за матерью, наряженный в старые отцовские панталоны, которые с великим трудом придерживал одной рукой, как знатная дама придерживает шлейф в дурную погоду.
Несмотря на это, Рип Ван Винкль был одним из тех счастливых смертных, легкомысленных и беспечных по натуре, которые живут в свое удовольствие, едят свой хлеб – белый или черный, какой придется, лишь бы он доставался без пруда и заботы, и готовы скорее лениться и голодать, чем работать и жить в достатке. Будь он один, он всю свою жизнь посвистывал бы, в кулак и был бы как нельзя более доволен; но жена его непрерывно жужжала ему в уши, что он ленив, что он беззаботен, что он погубит всю свою семью. Утром, днем и ночью язык ее работал, не переставая, и что бы Рип ни сказал и что бы он ни сделал – это мгновенно вызывало поток супружеского красноречия. У него был один только способ отвечать на все проповеди этого рода, и способ этот, вследствие частого употребления, вошел у него в привычку. Он пожимал плечами, покачивал головой, закатывал глаза, но не произносил ни звука. Это, однако, всегда вызывало новый взрыв ярости, так что он поневоле переходил в отступление и спасался из дому бегством – единственное, что остается делать мужу, который попал к жене под башмак.
Среди домашних единственным приверженцем Рипа был его пес Волк, которому доставалось не меньше, чем хозяину, ибо госпожа Ван Винкль обоих считала лентяями и даже подозревала, что именно Волк сбивает хозяина с толку. Сказать правду, по всем статьям, какие полагается иметь порядочному псу, Волк был не хуже и не трусливее других животных, которые рыщут по лесам. Но какая храбрость устоит против вечных придирок женского языка? Как только Волк входил в дом, его загривок опадал, хвост опускался к земле или сворачивался между ног; пес крался с виноватым видом, то и дело поглядывай искоса на госпожу Ван Винкль, и при первом взмахе метлы или чумички с визгом кидался к двери.
С годами семейная жизнь Рипа Ван Винкля становилась все тяжелее: жесткий нрав с возрастом не становится мягче, а острый язык – единственный из режущих инструментов, который от постоянного употребления делается острее. Долгое время Рип, будучи выгнан из дому, находил утешение в том, что посещал некоторое подобие постоянного клуба мудрецов, философов и прочих деревенских лентяев; клуб этот заседал на скамье перед кабачком, вывеской коему служил1 красно-бурый портрет его величества Георга III [22]. Тут просиживали они в холодке весь долгий и праздный летний день, без всякого оживления толкуя о деревенских делах или сонно рассказывая бесконечные дремотные истории ни о чем. Однако, иной государственный деятель заплатил бы немалые деньги, чтобы послушать глубокомысленные споры, возникавшие порой, если случайно, через какого-нибудь прохожего, попадала в их руки старая газета. Как важно прислушивались они к ее содержанию, которое не спеша прочитывал им школьный учитель Деррик Ван Боммель – такой дока, что ему нипочем было самое что ни на есть длинное слово во всем словаре, – и как мудро обсуждали они события через несколько месяцев после того, как они совершились!
Общественным мнением этого клуба безраздельно управлял Николас Веддер – деревенский патриарх и хозяин кабачка, у дверей которого сидел он с утра и до ночи, передвигаясь ровно настолько, сколько необходимо было, чтобы укрыться от солнца в тени большого дерева; так что соседи могли по его движениям определять время так же точно, как по солнечным часам. Правда, говорил он редко, зато беспрерывно курил свою трубку. Тем не менее его приверженцы (ибо приверженцы есть у каждого великого человека) отлично понимали его и умели узнавать его мнение. Если что-либо из прочитанного или рассказанного не нравилось ему, он обычно раскуривал свою трубку с силой, сердито выбрасывая короткие, частые клубы дыма. Если же бывал он доволен, то втягивал дым медленно и покойно, а выпускал его легкими мирными облачками; порой, вынув трубку изо рта он степенно кивал головой в знак полнейшего своего одобрения, и душистый дымок вился вокруг его носа.
