Генри Хаггард - Копи царя Соломона
– Да, конечно, Хосе Сильвестру, – сказал капитан Гуд.
– Да, Хосе Сильвестру или, лучше сказать, его тень: от него остались только кожа да кости. Лицо у него пожелтело, как лимон, от желтой лихорадки, и исхудал он так, что его черные глаза точно выскочить хотели вон из головы; волосы совсем побелели. – «Воды! воды!» – простонал он, и тут я заметил, что губы у него совсем растрескались и пересохли и даже язык почернел от жажды; просто страшно было смотреть. Я принес ему воды, разбавленной молоком, и он начал пить огромными глотками, с жадностью. Кажется, он готов был пить без конца, но только очень-то много я ему не дал сразу. После того с ним опять сделался жестокий приступ лихорадки, он упал в полном изнеможении и начал бредить как безумный, толкуя про Сулимановы горы, про алмазы и пустыню. Я перенес его к себе в палатку и сделал для него все, что мог; да только что уж тут сделаешь – сейчас было видно, к чему идет дело! На рассвете просыпаюсь, гляжу – а он сидит на постели, чудной такой, худой, весь иссохший, и смотрит так пристально в ту сторону, где виднеется пустыня сквозь утренний сумрак. В эту минуту первые лучи восходящего солнца ударили по ту сторону широкой равнины и озарили высочайшую вершину Сулимановых гор далеко, далеко, за сотни миль от нас. – Вот они! Вот они! – закричал умирающий, протягивая к пустыне длинную, исхудалую руку. – А я так никогда и не дойду до них, никогда, никогда… И никто, никто не дойдет.
Тут он умолк и задумался. Казалось, он принимает какое-то решение.
– Друг, – промолвил он внезапно, обращаясь в мою сторону, – ты здесь? Мое зрение становится смутно… я тебя не вижу. – Здесь, говорю, лежите себе спокойно и постарайтесь уснуть. – Нет, говорит, скоро я усну навеки, тогда успею лежать спокойно – целую вечность буду лежать! Послушай, я умираю… Ты сделал мне много добра. Я отдам тебе документ. Может быть, ты и дойдешь, если только удастся благополучно пройти ту пустыню, которая убила меня и моего бедного слугу. – Тут он порылся у себя за пазухой и вытащил оттуда какую-то вещь, которая показалась мне похожей на табачный кисет из шкуры антилопы, точно такой, какой обыкновенно носят буры[5]. Он был крепко завязан бечевкой, которую бедняга никак не мог развязать.
– Возьми, развяжи это, – сказал он мне. – Я исполнил его желание и вынул из мешка лоскутки пожелтевшей холстины, на которой было что-то нацарапано полинявшими, точно ржавыми, чернилами. В лоскутке оказалась бумага. Португалец заговорил слабеющим голосом: – Тут на бумаге написано все то же, что и на лоскутке… Я употребил целые годы, чтобы прочесть и разобрать это… Дело вот в чем: мой прапрадед, переселившийся сюда из Лиссабона, один из первых португальцев, ступивших на африканский берег, написал это, умирая среди страшных гор, на которых не бывало ноги белого человека ни до, ни после него. Его звали Хосе да Сильвестра, и жил он триста лет тому назад. Невольник, дожидавшийся его по эту сторону гор, нашел его мертвым и принес то, что он написал, домой, в Делагоа. С тех пор в нашей семье хранился этот исписанный лоскуток, но никто не полюбопытствовал прочесть его, пока я не догадался это сделать. Из-за него я теперь погибаю, но, может быть, другому удастся… и будет этот человек величайшим богачом во всем мире, – да, во всем мире! Только не отдавай никому, лучше ступай туда сам… – Тут он снова впал в забытье, а через час все было кончено. Он умер очень спокойно, и я зарыл его как можно глубже и навалил больших камней ему на грудь, так что шакалы, вероятно, не могли его выкопать. После этого я оттуда уехал.
– Ну а документ? – спросил сэр Генри с величайшим интересом.
– Что там было написано? – прибавил капитан.
– Так и быть, господа, я вам все расскажу. До сих пор я никому этой бумаги не показывал, кроме покойницы жены, которая считала все это вздором, да еще одного старого пьяного торгаша-португальца, который перевел мне эту штуку и на другое утро обо всем позабыл. Подлинный холщовый лоскут и копия бедного дона Хосе хранятся у меня дома, в Порт-Натале; но английский перевод всегда со мной, в записной книжке, а равно и снимок с карты – если только можно назвать это картой. Вот, слушайте:
«Я, Хосе да Сильвестра, умирающий с голоду в маленькой пещере, там, где нет снега, на северном склоне южнейшей из двух гор, названных мною грудями Царицы Савской, пишу это в 1590 году, на лоскутке моей одежды, обломком кости и собственной моею кровью. Если мой невольник найдет его, когда придет, и отнесет домой, пусть друг мой такой-то (следует неразборчиво написанное имя) доведет обо всем этом до сведения короля, дабы он отправил туда свое войско. Если войско благополучно пройдет через пустыню и горы и восторжествует над храбрыми кукуанами и их волшебными богомерзкими чарами (для чего надлежит послать побольше священников), – тогда король станет самым богатым из властелинов мира со времен царя Соломона. Я видел собственными глазами несметные груды алмазов в сокровищнице Соломоновой, за белой Смертью, но мне изменила чародейка Гагула, и я не мог унести ничего и едва спас собственную жизнь. Пусть тот, кто пойдет по моим стопам, следует по пути, начертанному на карте, и потом идет вверх по снежному склону левой груди Царицы Савской, пока не взойдет на самую вершину до ее соска; там, на северной стороне, будет великий путь, проложенный Соломоном, – Соломонова дорога. Отсюда три дня пути к королевской столице. Пусть он убьет Гагулу. Прощайте.
Хосе да Сильвестра».
Когда я прочел этот документ и показал моим слушателям точный снимок с карты, начертанной рукою умирающего португальца его собственной кровью, наступило глубокое молчание. Все были страшно изумлены.
– Ну, – сказал капитан Гуд, – признаюсь! Два раза я обошел вокруг света, и в каких только местах не был – но при всем том пусть меня повесят, если я слышал что-нибудь чуднее этой истории! Разве что в сказке, да и то нет…
– В самом деле, очень странная история, мистер Кватермэн, – сказал сэр Генри. – Надеюсь, вы говорите серьезно и не хотите нас одурачить? Я знаю, что над новичками иногда жестоко подшучивают и что это считается вполне позволительным.
Меня так и взорвало. Я не люблю, чтобы меня принимали за одного из тех дураков, которые воображают, что ложь – чрезвычайно остроумная вещь, и вечно рассказывают неопытным новичкам разные охотничьи небылицы.
– Если вы так думаете, сэр Генри, – сказал я, – нам нечего больше и толковать.
С этими словами я сунул бумагу в карман и встал, собираясь сейчас же уйти. Но сэр Генри положил на мое плечо свою огромную ручищу.
– Сядьте, мистер Кватермэн, – сказал он. – Извините меня, пожалуйста; я вижу, что вы не думаете нас обманывать, но ваш рассказ до такой степени необычен, что сразу трудно ему поверить.
– Я вам покажу подлинную карту и письмо, когда мы приедем в Дурбан, – сказал я, успокоившись.
Да и в самом деле, если хорошенько сообразить, неудивительно, что он усомнился в достоверности моего рассказа.
– Я вам еще недосказал про вашего брата, – продолжал я. – Я хорошо знал его слугу Джима, который был при нем. Этот Джим, бекуанец родом, отличный охотник и для туземца даже очень умный малый. Утром в тот самый день, как уехать мистеру Невиллу, вижу – стоит Джим недалеко от моей фуры и крошит табак.
– Джим, куда это вы собрались? Слонов, что ли, бить?
– Нет, – говорит, – баас (господин), наша добыча будет почище слоновой кости.
– Неужто? Что бы это такое было! – спрашиваю я с любопытством. – Уж не золото ли?
– Нет, – говорит, – еще дороже золота! – А сам ухмыляется во всю рожу.
Я не стал его больше расспрашивать; мне показалось, что я унижу свое достоинство, если буду слишком любопытствовать, но, признаюсь, это сильно меня задело за живое. Вижу, кончил Джим ворошить свой табак.
– Баас, а баас! – кличет он меня.
– Что, – говорю, – тебе?
– Баас, а ведь мы едем за алмазами!
– За алмазами? Так вы совсем не туда едете! Вам нужно держать путь на россыпи.
– А слыхали вы про Сулимановы горы, баас?
– Как не слыхать!
– А про алмазы, которые там запрятаны, слыхали?
– Мало ли что я слышал, Джим. Все это глупости, вздор.
– Нет, не вздор, баас! Я знавал одну женщину, которая пришла оттуда с ребенком и после отправилась в Порт-Наталь; она мне сама говорила. Только теперь она уже умерла.
– Если вы вздумаете прокатиться в Сулиманову землю, твой хозяин непременно пойдет на угощение хищным птицам, Джим, да и ты также.
А он себе ухмыляется:
– И то может быть, баас. Нам всем суждено умереть. А все-таки я с удовольствием побываю в новых местах; здесь у нас и слоны как будто переводиться стали.
Через полчаса вижу я, что фура Невилла тронулась в путь. Вдруг Джим бежит ко мне назад.
– Прощайте, баас, – говорит. – Мне не хотелось уехать, не простившись с вами: ведь по правде сказать, я и сам тоже думаю, что нам не вернуться оттуда.
