Шавьер Мендигурен - Фетиш
Он ушел не попрощавшись, как уходит человек, который знает, что вернется очень скоро. Или что не вернется никогда.
***
Прошло много времени. За это время было несколько арестов и несколько человек, среди которых и двое моих бывших товарищей по группе, предпочли заблаговременно скрыться. Я тоже сначала хотела удариться в бега, но потом рассудила, что если те двое, единственные, кто знал меня, скрылись, то бояться мне нечего, и лучше вести себя так, словно ничего не случилось.
Так что я жила, как и раньше. Я почти никуда не ходила, и ко мне почти никто не приходил, только мать да сестра. В этих редких случаях я прятала трикорнио в угол шкафа под грудой одежды.
В остальные дни он висел там же, где и прежде: на крючке над кроватью. Как и в первый день, я направляла на него свет лампы, ложилась на кровать и завороженно смотрела на блестящую черную поверхность. Или наводила луч на себя, нахлобучивала трикорнио и выделывала ногами неловкие па, воображая себя звездой кабаре. Очень часто я, плотно занавесив все окна, надевала его и расхаживала по квартире, глядясь во все зеркала. Иногда кроме трикорнио на мне ничего не было, а иногда я примеряла одно за другим все свои платья, словно на показе мод или костюмированном балу.
А потом подошло время карнавалов. На этот раз они совпали с объявленной организацией передышкой.
Я уже много лет не надевала маскарадного костюма. У меня даже желания такого не было. И не было ощущения праздника. Но на этот раз мною овладела предпраздничная лихорадка. Мне не терпелось выйти на улицу в маскарадном костюме моей мечты. Хотя бы один раз. Я купила ткань и попросила мать сшить то, что я хотела. Остальные элементы костюма я купила в разных лавках.
Друзья звонили мне и спрашивали, пойду ли я на карнавал. Я говорила, что не пойду. Я хотела пойти одна. До самого вечера шли примерки и устранялись малейшие недочеты, а когда стемнело, мой костюм гвардейца гражданской гвардии был готов. Наклеить усы и нацепить темные очки. Блеск.
Костюм имел шумный успех. Хотя в костюмах были почти все, люди смотрели именно на меня и про себя улыбались. Парни и девушки показывали на меня пальцами, а иногда показывал пальцем и что-то шептал на ухо своему ребенку какой-нибудь отец. Подвыпившие гуляки, иногда целыми компаниями, подходили ко мне и говорили всякие глупости. Я притворно сердилась, делала вид, что достаю ручной пулемет, и они отбегали, хохоча еще громче.
Меня никто не узнавал. Рта я не открывала, чтобы нельзя было догадаться даже о том, что я женщина. И по походке моей никто об этом догадаться бы не смог: я несколько месяцев тренировалась дома, и к тому же на мне был плащ, а что может лучше скрыть походку и фигуру? Единственной проблемой мог бы быть мой рост, но, правду сказать, в гражданской гвардии не так уж мало коротышек.
Когда мне надоедало бродить по улицам, я заходила в какой-нибудь бар. Я понятия не имела о том, что пьют гражданские гвардейцы. А потому спрашивала вина, стараясь говорить низким мужским голосом или просто указывая на стакан какого-нибудь из пристроившихся у стойки посетителей.
Не знаю, каким по счету был тот бар. Это был даже не бар, а паб. Народу было полно. Одни танцевали, другие создавали невероятный шум, пытаясь докричаться каждый до своего собеседника. Из колонок лился голос Джоржа Майкла - "Iwantyoursex". Работая локтями, я с трудом (никто не оказывал почтения моему мундиру) пробиралась к стойке, по мере приближения к ней все чаще замечая, как окружающие, взглянув на меня, тут же украдкой переводят взгляд на другой ее конец. Когда я таки протиснулась к стойке, я поняла, в чем было дело: там стоял он, наряженный севильской цыганкой. С сильным андалузским акцентом он кричал бармену: "Эй, мачо, слышишь? Поставь севильяну!" Я узнала его сразу: один из гвардейцев нашего поселка. Я помнила его по демонстрациям и тому подобным событиям. После объявления передышки они выползли из своих казарм и чувствовали себя так спокойно! Сержант прогуливается с женой по главной улице, целые компании по вечерам заваливаются в бары. Семейные пары отправляются за покупками в гипермаркет по субботам. Смотреть противно.
- Компаньеро, компадре, коллега! - он заметил меня и направлялся в мою сторону. Подошел, положил руку мне на плечо.
- Что это вы пьете? Вино?! Гражданский гвардеец пьет только виски, даже если он гвардеец ряженый. Не позорьте честь мундира! - и он прямо-таки покатился со смеху.
Он потребовал виски для меня и снова повторил: "И заведи севильяну, эй!"
Бармен удовлетворил первую его просьбу, но оставил без внимания вторую.
- Слушай, мачо, - наклонился он ко мне, - а ну, достань пушку! С пушкой он тебя сразу послушается!
Потом ему вздумалось запеть: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana", - пел он, ударяя в ладоши и пытаясь выстукивать ритм каблуками. Все расступились, оставив ему не меньше метра, но танцор он был никудышный: споткнулся, чуть не вывихнул лодыжку и запищал: "Aymimare, aymimare", - а потом снова громко захохотал.
- Пошли в другой бар, мачо!
На сей раз мне пришлось поддерживать его за плечи. Но скоро боль у него прошла, и он снова стал напевать: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana".
Мы зашли еще в один бар. Потом еще в один, и еще в один. Во всех он заказывал виски для нас обоих. И ни разу не заплатил. Во всех барах он требовал: "Эй ты, поставь севильяну!" - и в последнем баре его просьбу уважили: " ...abaila, abaila, abaila, alegreseviyaana". В этом баре официантка, когда мы уже уходили, напомнила ему, что он не заплатил.
- Ты что думаешь, глупая баба, что гражданская гвардия не платит? Гражданская гвардия расплачивается и отплачивает! - и с хохотом швырнул на стойку купюру в пять тысяч песет.
Так, переходя из бара в бар, мы провели всю ночь. Я не произнесла ни слова. В крайнем случае ограничивалась короткими "да" и "нет". Ему мой лаконизм был как нельзя кстати: сам он болтал без умолку. Уже во втором баре он стал называть меня сержантом, в следующем - повысил до лейтенанта, потом я была капитаном, полковником, а под конец, на рассвете, когда бары уже закрывались, я доросла до генерала.
- Послушайте, мой генерал, - он уже еле ворочал языком, - эти баски все с-сукин-ны дети!
Я кивнула.
- Сейчас они овечками прикидываются, но я им неее вееерююю! Ни на волос! Да у меня и волос-то нет! - он снял парик и с хохотом похлопал себя по лысине.
Выпив еще, он заговорил по-другому: что он понимает басков, что вообще-то они правы и правительству нужно задать, но что сам он - только "пешка", исполнитель. И еще что-то в том же духе. Мы оба изрядно набрались, и я не понимала половины того, что он говорил, да и он сам, я уверена, не понимал, что нес.
Все бары были уже закрыты. Улицы были усеяны конфетти и залиты рвотой. Последние гуляки расходились по домам. Восток холодно розовел, предвещая скорый восход, ветер пронизывал до костей. Но гвардейцу, казалось, рассветный холод придал сил. Мы добрели уже до окраины, шли мимо заброшенных фабрик. Внезапно он остановился:
- Если бы я б-был б-баском, я бы пошел в ЭТА и давай стрелять, черт всех п-подери!
И принялся прыгать и кричать, словно обращаясь к закрытым фабрикам:
-Gora ETA militarra! Txakurrak barrura, presoak kalera, amnistia osoa! PSOE, GAL, berdin da! Guardia civil, jo ta bertan hil! GoraETAmili-ta-rra! - последний лозунг был у него, похоже, любимым. Или ему просто нравилось его повторять. Потом он схватился за мой плащ, притянул меня к себе, хитро улыбнулся и, дыша мне в лицо перегаром виски, произнес:
- Я про вас все знаю, мачо. Я здесь уже столько лет... И ваша ЭТА, и все вы... Клал я на вас на всех. Вы у меня вот где!
Он тряс меня все сильнее и сильнее, и вдруг понял, что под плащом, в который он с такой силой вцепился, была женская грудь. На миг он замер с открытым ртом.
- Так ты баба, сучка чертова! Но меня не проведешь, хоть ты кем вырядись! Шлюха, дрянь, сейчас я тебе покажу!
Он все больше горячился, на носу у него выступили капли пота. Внезапно он задрал свою цыганскую юбку, и я увидела ремень с кобурой. Продолжая одной рукой держать меня за плащ, другой он выхватил пистолет, направил дуло мне в лицо и взвел курок.
- Смеяться надо мной вздумала? Никому не позволю над собой смеяться, никому, понятно?
Не опуская пистолета, он начал шарить рукой по моему телу: мял грудь, живот, забирался под одежду. Изо рта потекли слюни.
- Сейчас я тебе покажу! Так тебя оттрахаю, что неделю в себя не придешь! Можешь потом всем ходить рассказывать, шлюха!
И вдруг закашлялся. Ужасный приступ кашля заставил его согнуться, его начало рвать. Он схватился за грудь, глаза закатились. Я вырвала у него пистолет. Он смотрел на меня изумленно, забыв закрыть рот. Не раздумывая, я сунула дуло пистолета ему в рот и выстрелила. Мне показалось, что это был ужасный взрыв. Тело дернулось, закачалось. Я слегка подтолкнула его рукой, и тело рухнуло на мостовую. Там оно и осталось - глаза широко раскрыты, изо рта, булькая, течет кровь. Пуля проделала в черепе огромную дыру, и парик намок от крови. Я хотела вытащить пистолет у него изо рта, но рта уже не было - еще одна огромная дыра, ни зубов, ни подбородка. Вокруг все было забрызгано кровью. Я вытерла пистолет и вложила ему в руку. Сняла трикорнио и хотела надеть ему на голову, но поверх съехавшего и залитого кровью парика он выглядел бы нелепо. И я положила его ему на живот: так было лучше, красивее.
