Николай Самвелян - Крымская повесть
Затем внимание городового привлек необычного вида человек, тащивший на спине огромный ящик красного дерева, а под мышкой — сияющую на солнце никелированную трубу, очень узкую у основания, но затем стремительно расширявшуюся. Она напоминала не то огромных размеров неведомый цветок, не то пасть кита. Облачился этот человек совсем не по погоде — в потертый, утративший цвет фланелевый костюм и цилиндр. Это был владелец граммофона, в прошлом матрос торгового флота, а теперь нечто вроде городской достопримечательности, как, например, сады над Салгиром или же дом врача Мюльгаузена, в котором бывали Пушкин и актер Щепкин, Гоголь и знаменитый ученый Менделеев. Попков — так звали бывшего матроса — в одном из заграничных рейсов свалился с борта парохода прямо на пирс Гамбургского порта. Врачи выходили. А может, врачи тут были ни при чем, просто матушка природа наградила Попкова необычайной живучестью. Так или иначе, он поднялся на ноги, но служить уже не мог. На скопленные во время плаваний деньги купил граммофон и цилиндр. И правильно поступил. Курортники, дожидаясь, пока из поезда выгрузят багаж, охотно толпились около граммофона, а на скамейке рядом с Попковым росла гора медяков.
Но и Попков зря пришел сюда. Сегодня медяков не будет. Вокруг ни души. Даже барынька со щеголем куда-то исчезли, точно растаяли в душном воздухе. Скорее всего, ушли в одну из боковых улочек… Пустое! И там извозчика не сыщешь… Тишина. Ни гудков паровозов, ни говора пассажиров… Змеятся, бегут вдаль сверкающие рельсы. Наверное, они так разогреты солнцем, что прикоснешься — ладонь в волдырь превратится. А пойдет дождь, так мигом заржавеют. И это будет еще страшнее: пустой, вымерший вокзал и тянущиеся к нему ржавые рельсы.
Неужто граммофонщик надеется по такой поре сыскать охотников до музыки? Видно, дома ему не сидится. Верно и другое — какие у Попкова могут быть развлечения? Даже извозчики — и те коллективно бастуют. А граммофонщиков, кроме Попкова, в окрестностях не водится. Так что даже бастовать ему пришлось бы в гордом одиночестве. Если на миру, как известно, и смерть красна, то вдали от глаз людских и забастовка не в забастовку… Городовой, тяжело дыша, отер синим скомканным платком потный лоб, шею. До вечера далеко.
Тем временем Попков поставил граммофон на ножки, вдвинул в пазы трубу, открыл шторки, регулирующие громкость звука, и над площадью понеслось бравурное пение. Голос был без аккомпанемента, а пели на иностранном языке. Да если бы Малинин и знал язык, все равно не догадался бы, что это недавно завезенная акционерным обществом «Граммофон» пластинка «Mattinata» что значит — «Рассвет». Музыка была написана входившим в моду композитором Леонкавалло, а пел молодой тенор Энрико Карузо, недавно побывавший в Москве и Петербурге. Певцу прочили великое будущее.
От веселого пения, как ни странно, Малинину стало и вовсе тоскливо.
Таяли в мареве далекие горы. Жара стала почти нестерпимой. Хоть сними форменную фуражку и обмахивайся ею, как веером. Все равно никто не увидит. Да тут еще эта радостная песня, звучащая неизвестно зачем и неизвестно для кого, наводит на мысли о том, что ты в мире безнадежно одинок, затерялся, как случайно выпавшая из кошелька монетка, и никому не нужен.
Попков сменил пластинку. Известные дуэтисты Романченко затянули рекрутские куплеты.
Прощайте, отец, мать родные,
Простите сына своего,
Прощайте, дни мои златые,
Часы, минуты, навсегда,
Теперь пришла за мною служба,
Пущусь я в незнакомый край.
Оставлю здесь совет и дружбу,
Затмится мой родимый край.
Малинин вздохнул и побрел к зеленой скамейке, пахнущей разогретой солнцем масляной краской, вынул из кармана сложенный вчетверо номер «Крымского вестника». Но читать не стал. Откинулся на спинку, закрыл глаза. «Я сяду на коня гнедого, — пели дуэтисты. — Слезами грудь я оболью…»
Что за времена? Что за жизнь? Что случилось со страной? Будто какая-то пружина лопнула в сложном загадочном механизме. Добро бы, устраивали всякие там демонстрации и забастовки где-нибудь в столицах, где и полиции побольше, и властям попривычнее бороться с бунтовщиками. А то ведь — вон какое дело — докатилось все до благословенного Крыма. Шутка ли, только что плавал вдоль берегов полуострова мятежный броненосец «Потемкин». Грозил Феодосию обстрелять, если не дадут угля, воды и провианта. И главное, не поймали, так и ушел он, не спустив бунтарского флага.
Песня над площадью умолкла. Было слышно, как Попков разбирал граммофон.
Городовой отогнал от себя дрему. Попков ушел. А на площади откуда-то возник фаэтон. Возле него суетился щеголь в канотье, подсаживая на подножку барыньку, которая, подобрав левой рукой подол, правой пыталась сложить зонт. Уму непостижимо, как им удалось раздобыть фаэтон да еще уговорить извозчика ехать в такую даль — до самой Ялты. К ночи едва ли доберутся. Но видно, у щеголя водились деньги. И немалые.
Все это выглядело кадрами входившего в моду «великого немого» — синематографа. Извозчик взмахнул кнутом, фаэтон унесся. И при этом — ни звука. Даже цокота копыт за дальностью расстояния не было слышно.
— Малинин! Да очнись ты! Сменить пришел. В участке тебя ждут.
— Кто ждет? Зачем?
— Сам увидишь. Сюрприз-загадка.
И у входа на перрон один городовой сменил другого. Были они примерно одинаковой комплекции, с равно усталыми и равнодушными лицами, а потому невнимательный глаз мог и не заметить перемены.
«Сюрпризом», который ждал Малинина в участке, был господин в синем сюртуке с красной розеткой на лацкане. Самым неожиданным было то, что гость почему-то восседал за столом начальника участка, а сам начальник стоял рядом. И вид у него был растерянный, как у гимназиста, пойманного на экзамене со шпаргалкой. И вообще, за пятнадцать лет службы Малинин ни разу не видывал, чтобы начальник кому бы то ни было уступал свой стол. Тут еще эта красная розетка на лацкане пиджака гостя — зачем она? Кроме того, у господина были желтые кошачьи глаза, глядевшие нагло и с вызовом, и какая-то необычная правая рука. Малинин затруднился бы сказать, в чем заключалась необычность, но она, несомненно, была «особой приметой». Похоже, руку искалечили в какой-то драке или же господину с кошачьими глазами довелось пережить серьезную операцию. Но так ли, иначе ли — рука притягивала взгляд.
— Руку мою рассматриваешь? — спросил кошачьеглазый. — Она действительно шестипалая. Да ты не стой, Малинин, садись!
— Я уж постою.
Начальник участка вздохнул и молча пошел к двери. Это еще больше сбило Малинина с толку. Он снял фуражку, тщательно повозил платком по коротко стриженным волосам, затем решился спросить:
— С кем имею честь?
— Имеешь честь с ротмистром отдельного корпуса жандармов Васильевым. Что же ты стоишь? Так у нас беседы не будет. А она нужна, и не только беседа, сам ты мне нужен. Человек одинокий, бездетный… Да, кстати, почему бобылем век коротаешь? Это тоже существенно.
— Существенно, — согласился Малинин. — Да так вышло. Жизнь решила…
— Никто не приглянулся или сам нехорош?
— Ну-ну! — по-верблюжьи вытянул губу Малинин. — Чем же я нехорош? Просто думал еще год-другой послужить, чтобы и домик собственный, и виноградник. А так — для чего же хозяйка без хозяйства?
— Тоже справедливо, и тоже существенно, — согласился кошачьеглазый. — В общем, час на сборы. Поедешь со мной в Севастополь.
— А как же служба?
Назвавшийся ротмистром забарабанил пальцем по сукну стола. Звук был мягким, приглушенным и пугающим — очень уж ритмично, неотвратимо, как метроном, стучал по столу шестой палец человека в синем сюртуке.
— Приказ о твоем переводе в мое распоряжение подшит к делу. Теперь о другом. Ты понимаешь, что происходит в стране?
— Ну, беспорядки, недовольство, социалисты агитируют…
— Нет, милейший, дело посерьезнее. Социалисты, конечно, агитируют. Как же им без этого? Опаснее другое — их нынче все слушают и им уж очень многие верят. Пахнет не бунтом. С бунтом мы как-нибудь справились бы… Тут до настоящей революции недалеко.
— Да ведь у нас революций не бывает, — растерянно произнес Малинин. — Беспорядки — это водилось испокон веку…
— Ладно, поговорим по дороге в Севастополь. Нам с тобой какое-то время придется поработать вместе. И не за страх, а за совесть. Впрочем, если не оскандалишься, и деньги на хозяйство, и собственный домик, и виноградник, и рысаков впридачу — все отыщем. А теперь — поспешим!
* * *Между тем фаэтон, увозивший барыньку с зонтом и щеголя в канотье, уже выехал за пределы Симферополя и держал путь к перевалу. Жара отступала. Длиннее и гуще стали тени.
Дорога была узкой, витой, с крутыми спусками и неожиданными поворотами. Зато вымостили ее на славу — камень к камню. Да и рессоры у фаэтона были хороши. И потому путь был приятен. А беседа интересной. Щеголь, звали его Александром, и его попутчица, Надежда, действительно познакомились лишь в Симферополе, на привокзальной площади. Но им обоим надо было добраться до Ялты. Александр сообщил попутчице, что едет погостить к своим знакомым, в семью владельца писчебумажного магазина и фотографии Симонова, а Надежда с весны жила у моря. В Симферополь выбралась лишь на несколько дней, к знакомым. И тут чуть было не застряла.
