Иван Цанкар - Рассказы
Марко устал, был голоден, хотел пить и думал, сколько времени еще сможет вынести это. Эта длинная, мертвенная, скучная процессия... Эта нищета, эта долгая, скучная жизнь, без радости, без хлеба. Если бы хоть раз в жизни наесться досыта... если бы кто-нибудь раскрыл перед ним дверь в большую кладовую с полками вдоль стен, уставленными пасхальными куличами и пирогами с медом, орехами, корицей, и сказал бы ему: «А теперь ешь, сколько душе угодно!» Пасхальные куличи и пасхальные апельсины, крупные, оранжево-красные апельсины, такие сочные, что сок стекал бы по рукам, когда он бы их чистил. Он бы набил ими карманы доверху, принес домой и выложил на стол. Пришла бы мать: «Господи Иисусе, где это тебе дали столько?» И сестры собрались бы вокруг, собрались и смотрели, и даже отец искоса поглядел бы на них из угла, в котором он сидит и чинит башмаки... чинит... не покладая рук, хотя у него уже месяц, как нет заказов. Для Марко весь ужас жизни воплощался в словах: «У отца нет работы». Он знал, каким голосом мать произносит эти слова. Когда он их слышал, в нем все рушилось, в пору было сесть на порог и заплакать. Возвращаясь из школы, он издалека высматривал, стоит ли на пороге старшая сестра; с серьезным, даже таинственным лицом она наклонялась к нему и шептала: «Отец получил работу». Тогда он весело входил в комнату, на душе у него было легко и радостно, и сердце прыгало в такт отцовскому молотку, стучащему по подметке...
В последнее время так не случалось; все миновало, точно угасло, бог знает почему. Марко еще вспоминал о румяных пасхальных куличах; хорошо это было, только ушло безвозвратно; мерцало где-то в далеком прошлом, как сон. Теперь повсюду нищета, сказал отец. У крестьян нет денег, а господа заказывают себе все в городе. Будь я помоложе, сказал он, я бы уехал в другое место. Тут все идет прахом, все катится в преисподнюю. Или барин, или нищий — середины нет... Для Марко эти слова звучали чем-то страшным, лишь наполовину понятным. Он знал, что они означают голод, голод, вечный голод. Ему вспомнилась первая месса нового священника в церкви, стоявшей высоко в горах, на Планине. Он, министрант, тоже отправился туда с их приходским священником. Священник ехал по дальней дороге, а он пустился прямиком через холмы. Это оказалось ужасно далеко, он едва дошел. Проголодался и хотел пить. Он прислуживал во время мессы, а после нее господа пошли в церковный дом, и было слышно, как гремели вилки и ложки; звенели рюмки, ясно, весело, и господа шумно смеялись. Марко стоял перед домом и терпеливо ждал. Наконец его как громом ударило: «Они обо мне забыли!» Расширившимися глазами он смотрел в окно, жадно прислушивался, когда кто-нибудь быстро сбегал по лестнице и в сенях раздавались шаги. Он был голоден, тяжелый камень лежал в желудке и медленно поворачивался... Ложки перестали звенеть, только рюмки пели — «динь-динь-динь». Никто не появлялся, а Марко стоял, держась за ограду — перед домом был маленький садик, — и мечтал где-нибудь сесть, но отойти было нельзя; если бы он отошел, кто-нибудь в это самое время мог прийти за ним и сказать: «Где же министрант, почему он не пришел наверх, поесть и попить?»
И в самом деле вышел молодой священник и увидел Марко: «А ты кто такой, мальчик?» «Я министрант», — сказал Марко, и дух у него захватило. «Ну, ну... вот тебе гривенник и ступай домой!» Марко шел домой и плакал всю дорогу; так как кругом был лес, он плакал в голос, вспугивая белок. Подойдя к селу, он вытер лицо, чтобы никто ничего не заметил. «Что ты там ел и пил, Марко?» — спросила мать, радуясь тому, что Марко поел и попил. «Да все... — ответил Марко. — Пироги... мясо...» Потом он сел, так как колени у него дрожали и голова кружилась. «И еще вот гривенник мне дали...» С завистью смотрели на него все четыре сестры, и даже отец покосился из своего угла.
Теперь он вспомнил все, и его вдруг охватила уверенность, что исхода не будет. Да, всегда, всегда в бесконечном круговороте, будут течь дни: с утра кусочек хлеба, в полдень каша, вечером кусочек хлеба... если бы сейчас кусочек хлеба и ковш воды!.. Да, всегда, всегда и мать будет сидеть на кухне, спрятав лицо в ладонях, и из-под пальцев будут не переставая капать крупные слезы...
Он сам не понял, как это случилось... он ударился лбом о дубовую перекладину, крест лежал перед ним на камнях.
Так во второй раз Марко упал под тяжестью креста. В лицо ему дохнуло смрадом из пономарева рта:
— Парень, тебя что, за уши отодрать? Глаза-то у тебя на заду, что ли? — И он как когтями вцепился в руку Марко и встряхнул его. — Подымайся!
Сзади раздался голос священника:
— Мальчик, оставался бы ты лучше дома! За волосы бы тебя оттрепать, чтоб ты знал, кого несешь!
Марко поднял крест высоко-высоко, так что пустынный край был виден Христу далеко вокруг. Марко не посмотрел ни на священника, ни на пономаря, он и так видел два страшных лица, которые глядели на него, точно белые глаза, которые приближаются к человеку ночью, когда вокруг тишина. Холодный пот обливал все его тело, будто ему лили за ворот воду, и оно сотрясалось в ознобе.
Процессия, извиваясь, ползла все дальше, все время в гору и приближалась к лесу. Дорога, вместо того чтобы сузиться и спрятаться в тень, стала шире, и теперь ее то тут, то там перекрывала только тень еловых верхушек. Земля под ногами была глинистая, в колдобинах и трещинах. Красновато-коричневая пыль поднималась за процессией. Широкие поляны, окруженные редким лесом, поросли папоротником, или их устилал толстый слой порыжевшей хвои. Тонкие тени елей ложились причудливым орнаментом. Подъем стал очень крутым, так что люди едва двигались, понурые и измученные. А небо пламенело, раскаленный дождь лился на землю, дорога была усыпана углями. Солнце в своем страшном величии стояло уже почти в зените.
Марко дрожал, но усталость покинула его, ему полегчало. Он шагал, не разбирая дороги, почти не чувствуя креста в своих руках — словно кто-то обвязал его веревкой вокруг пояса и тянул за собой. Он шел неведомо куда, ведь это безразлично. Этому никогда не будет конца; так вперед же, все равно куда. Его терзала жажда, но что можно сделать, если воды нет и никогда не будет? Он был голоден, но что можно сделать, если человеку так суждено? Так вперед же, без отдыха и исхода.
Позади идут пономарь и священник и подгоняют его, замахиваясь кропильницей и требником. Но к чему подгонять, когда он идет сам! Идет все вперед и вперед, голодный и жаждущий, идет вперед и не помышляет уже о гимназии. Как это было глупо, что когда-то он, приходя из школы, думал: «Может быть, сейчас стол заставлен вкусными вещами; мать смеется от радости, и даже у отца подрагивают усы. Все изменилось, как по волшебству, — кто-то пришел и принес всего-всего». Так сладостна была эта мысль, что перерастала в ожидание, и он открывал дверь с бьющимся сердцем, затаив дух. Лицо матери было заплакано, как всегда, отец тихо сидел за столом, а на столе стояла миска кукурузной каши... Гимназия и все эти мечты — сплошная глупость... Конца не будет. Священник и пономарь, идущие позади, с их кропильницей и требником, страшная, бесконечная дорога, тяжелый камень в желудке... Умереть бы. Но будет ли конец тогда? Тогда будет ад, вечный огонь, вечная мечта о ковше холодной воды... В глубине души Марко ненавидел бога, не мог ему простить, что однажды напрасно молился ему всю ночь напролет. Ужина не было, работы не было. На отца вдруг что-то нашло, он тяжело шагал по комнате взад-вперед и ругался так жутко, что мать тряслась в углу, а дети плакали. Марко не мог заснуть и видел, как мать ночью встала, опустилась у постели на колени и плакала и молилась до утра. И Марко молился всю ночь, только не плакал. Он лежал в постели с широко открытыми глазами и говорил с богом, как никогда до сих пор; ему казалось, будто бог совсем близко, он почти чувствовал на своем лбу его дыхание, его всеблагую, любящую руку. И теплая, сладкая надежда заполнила его существо; он знал, что наутро все переменится, и заснул, успокоенный. Но утром есть было нечего, день был страшен; только в десять мать принесла хлебец и без сил рухнула на скамью: ее обругали, назвали нищенкой. Но она плакала не из-за этого, она плакала оттого, что ее обманул бог, которого она .молила и заклинала всю ночь, стоя на натруженных коленях. С тех пор Марко ненавидел бога... Поэтому он знал, что попадет в ад, где вечный огонь и вечное томление по ковшу холодной воды... Так дорога вьется без конца и края, в жажде и голоде и неизбывной скорби, вьется, ведя к аду, но подымаясь при этом на гору. Странно, что она подымается на гору; наверно, Марко ошибается, дорога спускается под гору, потому что наверху — небо, а ад — внизу. Как это ему показалось, что дорога подымается в гору?..
— Как идешь? Ты что, пьяный?
Марко слышал голос пономаря, но ответил лишь мысленно. «Господи, да я же иду, иду; зачем вы меня гоните? Мне же не надо ничего, ни абрикосов, ни апельсинов, ничего, только не бейте меня, ради бога, я ведь иду!»
