Бруно Ясенский - Нос
* * *
Придя в себя, он сообразил, что сидит на скамейке. Перед ним стоял Теодор фон-дер-Пфордтен и, жестикулируя, видимо, давно уже убеждал его в чем-то весьма настоятельно: - ...Я веду все это к тому, что во имя той капли германской крови, которая течет в ваших жилах, вы должны решиться без колебания. Вспомните ваши собственные великолепные слова о необходимости освободить германский народ от неполноценных элементов! Не вы ли писали о героях великой войны инвалидах, что люди, во имя защиты родины показавшие однажды мужество и презрение к смерти, должны проявить его вторично, лишив себя жизни, чтобы перестать быть бременем для Третьей империи? - Нет, это не я писал, уверяю вас! Это Эрнст Манн! - пытался возразить профессор. - Тем лучше. Я рад, что эти блестящие слова исходят от чистокровного немца. Но ведь в дискуссии о неполноценных вы целиком солидаризировались с Эрнстом Манном, с профессором Ленцем и другими истинными германцами. Вы даже не раз отстаивали публично их точку зрения. Разве это не так? - Да, это так... - удрученно подтвердил Калленбрук. - Вот видите! Представьте, как обрадуются и какой вой поднимут враги национал-социалистической Германии, узнав, что один из виднейших теоретиков и идеологов расизма оказался... евреем. Вы понимаете сами, вы должны исчезнуть, и исчезнуть возможно без шума, пока все это дело не стало еще достоянием гласности. Я мог бы вам одолжить свой револьвер, но слишком откровенное самоубийство наши враги не преминули бы тоже использовать для новых нападок на Третью империю. Разумнее всего, если вы сумеете придать вашей смерти безобидную окраску несчастного случая. Я рекомендовал бы вам кинуться под поезд или утопиться в Шпрее. Всем известно ваше пристрастие к рыбной ловле, и это не вызовет особых подозрений. - Но моя жена, мои дети! - в отчаянии простонал профессор. - О, мы не оставим их, можете быть покойны. Детей ваших через некоторое время мы переведем во вспомогательные школы... - Во вспомогательные школы? Но ведь там стерилизуют! - взмолился Калленбрук. - Вы понимаете сами, мы не можем допустить дальнейшего засорения германской расы элементами еврейского происхождения. В вашей последней книге вы очень правильно подошли к этому вопросу... Что же касается вашей жены, она как безупречная немка и женщина относительно молодая сможет еще дать Германии не одного бравого арийского потомка. После вашей смерти мы подыщем ей достойного мужчину. Кстати, господин регирунгсрат Освальд фон Вильдау, великолепный экземпляр чистокровного германца, всегда, кажется, дарил ее своим вниманием. - Освальд фон Вильдау! - возмутился профессор. - Но ведь он женат! - Какие пустяки! - пожал плечами фон-дер-Пфордтен. - И кто это говорит? Профессор Калленбрук! Не вы ли сами неопровержимо доказали в своей последней книге, что в интересах чистоты расы круг производителей должен быть ограничен небольшим количеством избранных мужчин? - Нет, клянусь вам, это не я писал! Вы путаете! Это Миттгард! - Великолепно. Но вы цитировали его в своей книге. Разве вы не ссылаетесь в ней неоднократно на его "Путь к обновлению германской расы"? Профессор смиренно поник головой. Скорчившись, он сидел на скамейке, словно весь ушел в воротник пальто. Оспаривать собственные аргументы не имело никакого смысла. К тому же после всего, что случилось, от Теодора фон-дер-Пфордтена все равно ему не уйти... Тогда, как последний луч надежды, в голове Калленбрука опять промелькнула странная мысль: "А что, если фон-дер-Пфордтен действительно был убит в битве у Фельдгернгалле?.." Профессору показалось даже, что он припоминает какой-то некролог в какой-то гнусной оппозиционной газетке: "Член судебной палаты господин Теодор фон-дер-Пфордтен, автор знаменитой национал-социалистической конституции (на основании которой треть населения Германии объявлялась вне закона и убивать ее разрешалось каждому встречному!), погиб - о, ирония судьбы! - от руки блюстителя порядка: убит во время пивного путча шальной полицейской пулей, не дождавшись проведения в жизнь своей кровожадной конституции..." Профессор Калленбрук с усилием напрягал память. Кажется ему это или это было в действительности? Он не слушал уже, что говорил фон-дер-Пфордтен, не перестававший апеллировать к его капле германской крови. Профессор решил выждать и ошарашить противника неожиданным вопросом. Если Пфордтен смутится, значит, он действительно умер, и тогда его свидетельство и его широкие связи не так уж опасны. - Я сказал вам, кажется, все, что обязан был сказать, - натягивая перчатки, поклонился фон-дер-Пфордтен. - Извините, что не пожму на прощание вашу руку. Вы сами понимаете, это противоречило бы моим убеждениям. Послушайтесь моего дружеского совета и сделайте это сегодня же вечером, чем скорее, тем лучше. Должен вас предупредить: в случае, если у вас не хватит мужества умереть самому, партия вынуждена будет вам в этом помочь... - Вам легко об этом говорить, - в последней попытке самозащиты, не спуская глаз с Пфордтена, выпалил Калленбрук. - Если не ошибаюсь, вам лично уже помог в этом однажды некий полицейский. Вы ведь давно умерли, господин фон-дер-Пфордтен! Калленбрук подался вперед в ожидании эффекта удара. - Истинные национал-социалисты не умирают, - уклончиво ответил фон-дер-Пфордтен, приподымая котелок. Он повернулся и медленно исчез в глубине полутемной аллеи, оставив обуреваемого сомнениями Калленбрука в прежней мучительной неуверенности.
* * *
Оставшись один, профессор Калленбрук долго сидел, погруженный в горькое раздумье. "В конце концов партия за мои заслуги могла бы сделать для меня исключение... - сказал он себе после противоречивых размышлений. - Может быть, мне следовало бы добиться аудиенции у вождя? Разве бессмертный Заратустра национал-социализма Фридрих Ницше не происходил из польской семьи Нецких? Польское происхождение, если разобраться, не намного лучше еврейского. Прибавить к польскому происхождению Ницше его ярко выраженную шизофрению, и шансы станут почти равными... О боже! - встрепенулся профессор. - Я даже думать стал, как еврей! Разве раньше я осмелился бы когда-либо так подумать о нашем великом учителе? Нет, фон-дер-Пфордтен прав! Наследственный яд еврейства уже отравил мою германскую душу. Я больше не хозяин своим мыслям. Нет для меня спасения! Если я не покончу с собой, они все равно сделают это за меня..." С тяжелым вздохом он поднялся со скамейки и, сутулясь, поплелся вон из сада по направлению к Шпрее. Однако ноги по старой привычке привели его к пивной Левенброй. Большие часы на углу показывали семь. Да, это было как раз обычное время, когда завсегдатаи круглого стола в пивной Левенброй, члены-основатели Общества борьбы за чистоту германской расы, собирались за кружкой-другой потолковать о высоких материях и обсудить текущие вопросы движения. Не дальше как вчера он сидел здесь в своем уютном кресле, имея по левую руку профессора Себастьяна Мюллера, по правую - бравого доктора Фабрициуса Гиммельштока, редактора "Германского медицинского еженедельника" и автора нашумевшего "Евгенического исследования состава семей всей прусской полиции", - сидел и спокойно обсуждал вместе с ними экстренные меры выправления катастрофической статистики, согласно которой семьи прусских полицейских размножаются в три раза медленнее, чем семьи простых рабочих. При виде вывески "Левенброй" профессора Калленбрука захлестнул рой навязчивых воспоминаний, вызывая на его глазах слезы умиления. Его непреодолимо потянуло еще раз, хотя бы через витрину, бросить прощальный взгляд внутрь знакомой пивной, на коллег, сидящих за столом. Да, они сидели там, как обычно, вокруг своего любимого стола с неизменной дощечкой "занято". Профессор с волнением увидел свое пустующее кресло. Зная врожденную аккуратность Калленбрука, они, должно быть, теряются сейчас в догадках, что могло ему помешать быть в эту минуту среди них. Все почти были в сборе. Не хватало лишь его да бравого доктора Гиммельштока, задержавшегося, очевидно, в своей редакции. В больших граненых кружках золотела янтарная влага. Бедный профессор явственно ощутил во рту ее горьковатый привкус и провел языком по губам. Господин юстицрат Нольдтке держал в руках пухлую неразрезанную книгу и, ударяя по ней ладонью, доказывал что-то круглолицему профессору Мюллеру с пасторальным венчиком седых волос, всклокоченных вокруг лысины. Профессор Калленбрук привстал на цыпочки и прильнул к стеклу, желая разглядеть название книги. Прикосновение холодного стекла вернуло его мгновенно из сферы умильных грез в мрачную действительность. - Вы что тут делаете? - раздался за его спиной знакомый голос. Профессор Калленбрук обернулся. Перед ним стоял бравый доктор Гиммельшток, как всегда одетый с иголочки, в новой фетровой шляпе, чуть сдвинутой на затылок. - Ослепли? - указывал он палкой на надпись в витрине: "Евреям вход воспрещен". - Кажется, ясно? - ...Вы... не узнаете меня? - растерянно пролепетал Калленбрук. - У меня нет и не может быть знакомых среди представителей вашей расы! - с достоинством смерил его взглядом Гиммельшток. - Проходите и не портите нам вида на улицу! Он отстранил Калленбрука палкой и исчез в дверях пивной. Профессор Калленбрук отшатнулся, задев одного из прохожих. Тот оттолкнул его с такой силой, что бедный ученый растянулся во весь рост под одобрительный хохот зевак. От удара о тротуар у профессора выскочила искусственная челюсть. Он пополз было за ней на четвереньках, но кто-то предусмотрительно поджигнул ее ногой на середину улицы, под проезжающие автомобили. Профессор Калленбрук подумал, что утопиться можно и без челюсти, и, встав на ноги, торопливо свернул в первую узкую улочку. Стараясь пробираться незамеченным, после нескольких минут ходьбы он спустился к Шпрее. На черной поверхности реки плавали жирные блики фонарей. Профессор остановился на мосту. Внизу чавкала вода, проделывая явственные глотательные движения. Волны столпились вокруг быков моста, словно дожидались здесь профессора Калленбрука, и, не стесняясь его присутствием, уже смаковали его несколько полное, хорошо сохранившееся для своего возраста пятидесятилетнее тело. Такое грубое равнодушие к человеческим переживаниям показалось профессору оскорбительным. Он торопливо прошел мост, решив покончить с собой где-нибудь в другом месте. Он спустился на набережную и долго шел вдоль реки, от времени до времени останавливаясь и высматривая подходящее местечко. Река забегала вперед и, смачно облизываясь, поджидала его на каждом повороте. После длительных поисков он облюбовал себе, наконец, укромный уголок настоящую пристань самоубийцы, когда до его ушей долетел топот шагающих ног и звуки хоровой песни. Это была его любимая песня - песня Хорста Весселя, неоднократно исполнявшаяся в пивной Левенброй с неизменным успехом и не без участия профессора Калленбрука. Он мысленно пропел первые строки. Вдруг он заметил, что пустынная до сих пор набережная стала быстро оживляться. По тротуарам и по мостовой врассыпную бежали люди. С шумом захлопывались окна и ворота домов. Песня Хорста Весселя слышалась все ближе. Профессор Калленбрук неожиданно очутился среди бегущих людей. Кто-то крикнул ему в ухо по-еврейски: - Чего стоишь? Беги! Профессор хотел было обидеться, что его принимают за еврея, но не успел. Охваченный паническим ужасом, он, не размышляя, пустился во весь мах вслед за другими. Количество бегущих таяло, растворяясь в переулках и подворотнях. Профессор Калленбрук не знал, куда ему свернуть, не знал даже точно, где он находится. Измученный одышкой, он прислонился к фонарному столбу, жадно хватая ртом воздух. - Беги! - крикнул промчавшийся мимо мужчина. Профессор послушно пробежал еще несколько шагов и, наконец, без сил опустился на край тротуара. Мужчина, опередивший его, остановился в нерешительности, потом вернулся и, взвалив к себе на плечи Калленбрука, побежал дальше. Они свернули в какой-то узенький переулочек, и мужчина с Калленбруком на спине нырнул в большие темные ворота, пропахшие чесноком и кошками. Во втором дворе, на черной лестнице, он посадил Калленбрука на ступеньки. Оба дышали долго и часто, вслушиваясь в нарастающие звуки хоровой песни Хорста Весселя, любившего стихи, вино и девочек. Песня прогремела мимо под трещотки свистков и звон битых стекол и постепенно стала удаляться. - Пойдем, - шепнул мужчина. Он поднялся, поманив за собой Калленбрука. Они вскарабкались по узкой крутой лестнице на четвертый этаж. Профессор взбирался с трудом. Со студенческих времен ему не приходилось так много бегать. Пройдя темный коридор, мужчина постучал в одну из дверей. Дверь открыли не сразу. Люди за дверью долго выспрашивали по-еврейски пришедшего. Наконец, скрипнул засов...
