Дмитрий Ризов - Ловцы
Володя разделся. Он стоял у кромки воды, не решаясь в нее вступить. Река была гладкая, как зеркало, в ней отражался вверх ногами берег с деревьями. Камышинки двоились. Стрекозы с синими в два яруса крылышками. И два голубоватых дымка: здесь — и там, в воде. От реки пахло тиной, цветущими кубышками, от берега — зарослями лебеды, дымом костра.
Живодуев шагнул в воду, ноги заскользили по глинистому дну, песок кончился. Чтобы не упасть, ему приходилось втыкать в податливую глину пальцы ног. Еще шаг — глина тоже кончилась, здесь уже быстредь — так у них быструю воду, перекаты называют, на дне галька с песком, пустые раковины перловиц. По грудь вода, по подбородок…
— Цыган цыганке говорит!.. — вдруг во все горло пропел Володя.
— А-хо-хо-хо… — откликнулся на берегу Рыжик; он упал на спину, дрыгая ногами в валенках.
— Ха-ха-ха… — подхватил Володя.
Под эту песенку Рыжик однажды в историю попал.
…На рыбалке дело было. Там еще высокий берег в вязах, внизу широченная быстредь, и голый такой мысик в речку вдается, к нему с берега крутая тропа. Они тут прямо против мысика переметы поставили. В конце его вязок рос. Костер сначала возле вязка жгли, тот и сгорел. Остался упругий кусок ствола с несколькими суками.
Переметы ночью лазали проверять, по очереди. Дело нехитрое: подойдешь к колу, за который переметный шнур привязан, приподнимешь переметную тетиву над водой и слушаешь рукой. Если в ответ застукает, значит, на одном из поводков судак, щука или соменок сидят, реже голавль или крупный окунь. Тогда с подсачником вдоль по шнуру — туда… Снимешь рыбу, свежего живца насадишь за губу, чтобы долго «не засыпал», — и вся забота. А на берегу тебя ждут. Костер раскочегарили, отогревайся. Рыжик дежурным был в ту ночь. Сходил он, проверил переметы, оделся быстренько, валенки напялил, шапку, фуфайку. Что ему ночь холодная? Развеселился… И решил на обгоревшем вязе покачаться. Налег на него грудью, а вяз и сыграл в сторону. Рыжик как раз в это время во всю глотку орал: «Цыган цыганке говорит…» — только его и видели. Улетел в воду головой вниз, как был, в шапке, в фуфайке, не успев сообщить, что же цыган цыганке-то сказал. Только ноги в валенках на суше торчат — штаниной Рыжик зацепился за сучок, вся остальная часть тела — в воде. Ногами дрыгает, вот-вот валенки слетят. Руками ото дна оттолкнется, голову в шапке покажет из-под воды, не успеет крикнуть: «Тону!..» — как опять под воду.
А сучок крепкий оказался, не ломается.
Они тогда большой командой рыбачили, в общий котел. Все как один на берегу валялись, похватавшись за животы. Если бы Рыжику так хорошо не подходило его прозвище, быть бы отныне Толику Опреснокову Цыганом. Однако Рыжик — он и есть Рыжик и никак уж не Цыган.
…Вот по грудь вода Володе, по подбородок. Еще чуть-чуть. Теперь он стоит уже на цыпочках.
Если смотреть с уровня воды взглядом маленького-маленького человека, мир кажется безмерно большим. Можно вообразить, что ты рыбка, густерка. Вот вынырнул ты из воды мошкой и видишь: справа и слева на темнеющих уже берегах из густых зарослей трав возносятся вверх клубы древесных крон, а вся поверхность реки, отсверкивающая небом, насколько видно далеко вниз по течению, живет, колеблется, расходится мелкими кругами, дышит. Видно: где мошка пляшет, там густерки выскакивают из воды, пытаясь ее схватить прямо в воздухе.
Внезапно внизу, у острова, сильно ударило воду, пошли по глади крупные волны. Сердце у Володи оборвалось. Может, кто купается, с острова в воду прыгнул? Володя уже и руку протянул в ту сторону, как рядом с ним раздался сильный удар жереха. Только он так суматошно колотится хвостом, глуша рыбью мелочь… Брызгами обдало лицо. Ну и нахал!
Запоздало прянули, спасаясь, десятки густерок вокруг. Заволновалась река.
Затопал валенками Рыжик на берегу.
Володя выдохнул испуг, бросился вперед головой в реку. Вынырнул, ухнул водяным. Поплыл саженками к другому берегу.
Вдруг все разом стихло. Только комарики звенят; журчит, обтекая корягу, речная струя; потрескивают ветки клена в костре.
Запоздалый одинокий плеск, и снова тихо.
На берегу Володю Живодуева пробила дрожь. От прохлады вечера, а еще больше от волнения он покрылся жесткими пупырышками. Поплясал немного вокруг костра, соображая: говорить Рыжику о соме или все же нет? Тот сомовьего плеска не видел, с берега его скрывали деревья.
Дрожь не проходила. Была у Володи в таких случаях про запас одна хитрость: расслабиться, чтобы дрожь забрала его окончательно — и вдруг разом взять себя в руки, напрягшись всеми мышцами. И все! Ну, может, не с первого раза получится, так со второго, с третьего…
Между тем Рыжик времени даром не терял, отыскал тут же, на берегу, четыре картофелины, принесенные купальщиками для печенок, но почему-то не использованные. Он, конечно, такой бесхозяйственности стерпеть не мог, теперь, разбросав угли, выкатил их палочкой из костра уже испекшимися. Они проглотили горячие картофелины, запив водой из реки.
Тут Володя и решился наконец.
Новость была столь ошеломляющей, что Рыжик не сразу даже смог сообразить, о каком острове идет речь, а сообразив, засуетился, предложил, чего Володя и боялся больше всего, сейчас же бежать за бреднем к Милюкам.
— На-ка, понюхай, — охлаждая его пыл, приставил Володя кулак к носу Рыжика. — Чем пахнет? Только скажи кому хоть слово, тогда узнаешь, чем…
Рыжик сник.
— Если кто узнает — все! Думаешь, они с нами поделятся? Сом, пока не пойман, ничей. Так? Поймают — будет их.
Посерьезневший Рыжик согласно кивнул.
— Думать надо, как нам самим его сцапать. И чтобы, кроме нас, никто. Понял? Ни отец, ни мать…
Некоторое время они молча сидели у затухающего костра. Стало темнеть.
— Может, все-таки сходим туда? Хоть посмотрим, — предложил Рыжик.
Отчего не сходить? Решили: Володя переплывет на ту сторону, а Рыжик пойдет к острову по этой стороне. Сом может всплыть и там и тут. Они его в любом случае наверняка увидят: либо тот, либо другой.
Володя снова разделся, свернул одежду в узелок и, держа ее повыше, вошел в воду. Плыл, гребя одной рукой. Уже порядочно стемнело. Рыжик подождал свиста с той стороны, пошел напролом по берегу. В валенках что ему?
«И куда он, дурной, так прется?» — с досадой думал Володя, приплясывая на песчаной косе у воды, стараясь надеть штаны и не испачкать их мокрым песком.
В дальнем конце острова, ближе к Береговой улице, горел костер. Глядя на трепетное оранжевое его пламя среди сгустившейся темноты, Володя Живодуев так отчетливо понял, сколь зыбка его надежда поймать сома, что сердце засосало. Он сел на травянистую кочку, не спуская глаз с огня. От такого пустяка все зависит. Поставили шалаш там…
И вдруг… Он весь напрягся вниманием. Так же неожиданно, как и в тот раз, только значительно дальше от Володи, в начале глухой протоки, образовался тяжелый всплеск. Его невозможно было не почувствовать. Вспыхнул и потух бледный огонек. Потом еще раз. Это Рыжик сигналил, жег спички. Наконец докатились и пологие волны, чмокнули в берег, ушли обратно.
— Во-ло-дя… Вов-чим… Ви-дааал?.. — донесся из-за реки сдавленный, старающийся как-нибудь незаметнее прокрасться, голос.
«Начинается», — обреченно подумал Володя. Голос услыхали у костра. Оранжевый его язык загородила тень. Но человек не решился идти в темноту, пуганул издалека:
— Я вас… Жулье! Ух, я вас!
Валенки Рыжика так и захрустели по кленовой посадке за рекой. Володя тоже юркнул в кусты, сердце его встревоженно колотилось.
Утром следующего дня Живодуев открыл глаза с убежденностью, что их с Рыжиком тайна уже не тайна. О ней знают в городе. Умываться не стал, сразу помчался к острову. Потом рванул к магазину «Охотник» послушать разговоры. Даже не остановился полюбоваться с моста на стаю голавлей, вышедших на мелководье встречать солнце. И напрасно. До открытия магазина было долго, на двустворчатых клепанных дверях дореволюционной еще выделки висели замки. Магазин открывался в десять.
Никогда у Володи Живодуева не шло время столь медленно, как в это утро.
Чтобы рыболовный «клуб» начал действовать, нужно было ждать еще почти час, когда в тесное помещение магазина набьется побольше народу — пенсионеров, парней, мужиков, забежавших «на минутку» с работы, и пойдут тары-бары о последних речных новостях.
Володя открыл внутреннюю легкую дверь, протиснулся к прилавку, словно бы сильно интересуясь товаром, с трудом различаемым сквозь мутное стекло: мелкими перекаленными, ломкими, как солома, рыболовными крючками, латунными ружейными гильзами, капсулями в картонных коробочках, поплавками из гусиных перьев, которые в магазине «сто лет» никто не покупал, грузилами, «ложками» блесен (действительно ложками: рыба, она совсем дурная, что ли, чтобы клевать на такие черпаки?). Под высоким потолком горят засиженные мухами пыльные лампочки, их свет тускло поблескивает на черных густо смазанных ружейных стволах, на лакированной поверхности только вчера впервые завезенных к ним бамбуковых удилищ, теперь их расхватывают пенсионеры и мужики-«минуточники»…
