Петер Туррини - Все, наконец
441
442
443
444
445
446
447
448
449
450
(Тишина.)
После моей смерти следователь попросит лечащего психиатра дать письменное заключение. В нем будет написано, что я снова и снова пытался встретиться с женой и сыном, что преследовал их, угрожая самоубийством. В этом нет ни слова правды. Мой сын -- бездарь, а моя жена -- алчная старая карга. Для своего врача - да и для каждого врача - я всегда играл придуманную роль. Рассказывал им о трудном детстве, о родителях, за которыми я наблюдал во время полового акта, о матери, которая долгие годы болела и была вынуждена носить корсет. О крестьянах, до крови избивавших своих детей куском приводного ремня. О соседских детях, которые заставили меня воткнуть соломинку в лягушку и надуть ее. О годах, проведенных мной в интернате, где мои однокашники систематически издевались надо мной. Я никогда не жил в интернате и мое детство не было ужасным ни в коей мере. В действительности все было замечательно - прямо как на картинке. Дети играют в саду, дедушка раскуривает трубку, мать выносит из дома молодое вино, а отец спешит отвести лошадей в конюшню. Я рассказывал о том, как началась моя жизнь в городе, о сырых меблированных комнатах и садистах-сослуживцах. Описывал сцены своей супружеской жизни, детали, которые, как мне казалось, могут потрафить их нездоровой фантазии. Я точно знал, какие катастрофы покажутся им убедительными. Почему я лишаю себя жизни? Из-за трагического детства? Из-за жены? Или из-за другой женщины? Из-за некой Дорис? Из-за Беаты? Из-за Инги? Но почему это непременно должна быть женщина? Почему, например, не река или гора? Разве не мог Дунай стать причиной моего краха? Или горная цепь -разве не могла она привести меня к погибели? Я считаю до тысячи, стреляюсь и умираю без всякого повода.
(Тишина.)
451
452
453
454
455
(Тишина.)
Тишина. Абсолютная тишина.
(Тишина.)
Я достиг поста ведущего редактора авторитетной газеты. Написал исследование о причинах возникновения международных конфликтов. Меня постоянно приглашали на симпозиумы, ответственные политики обращались ко мне за советом.
(Тишина.)
456
457
458
459
460
(Продолжительная тишина.)
Мой язык, мой образ мыслей стали мне чужды. Я стал сам себе чужд. Я слушал, как некто говорит, смотрел, как он пишет, наблюдал его - то есть себя - во время пробуждения, бритья, за едой, в автомобиле. И хотя не было ни малейшего сомнения, что человеком, который вставал, брился, ел, ходил, ездил, говорил, был я, этим индивидуумом с таким же успехом мог быть совершенно другой человек. То, как он вставал, что он говорил, что ел, писал, все сильнее вовлекало меня в сферу его интересов. Я был вынужден выслушивать от него вещи, ни в малейшей мере меня не интересовавшие, он отбирал сообщения пресс-агентств руководствуясь соображениями, которые, на мой взгляд, не имели никакого смысла, он ел в ресторанах, которые казались мне малосимпатичными и чрезмерно дорогими, он целовал секретаршу, от одного вида которой меня мутило. Всеми своими действиями и поступками, которые к счастью были не моими собственными, он высасывал из меня все силы, утомлял меня, доводил до крайности, убивал. Я решил избегать его, скрываться. Когда утром он вставал, я продолжал сидеть на краю кровати, когда он намазывал свое лицо дурно пахнущим кремом для бритья, я свое лицо умывал, когда в редакции он пускался в смехотворные и довольно туманные разглагольствования о мировых проблемах, я только качал головой, когда он беспрестанно звонил и ссорился со своей женой, я отключал телефон. Короче: если он начинал идти, я останавливался, если он собирался заговорить, я молчал, если он хотел поработать, я и пальцем не шевелил. Чтобы наконец полностью от него избавиться, я остался дома, в кровати, и ел только по необходимости, в основном то, чего он терпеть не мог. Главный редактор засыпал меня письмами, бомбардировал звонками. Он предложил мне лечь в клинику, я ответил, что он ошибся адресом. Тогда он, вместе с двумя редакторами, притащил ко мне домой компьютер, с подключением к Интернету, и заклинал меня снова начать писать, иначе меня ждет полная деградация. Поначалу я даже не прикасался к клавиатуре. Я опасался, что тот, другой, который постоянно работал с компьютером, может при его включении снова очутиться в комнате и разрушить мое чудесное одиночество. Со временем я оставил подобные опасения. Сев к компьютеру, я получил через Интернет последний номер газеты "Лос-Анджелес Таймс", распечатал статью, показавшуюся мне наиболее бессмысленной, перевел ее и по факсу переслал главному редактору. Тот сразу откликнулся факсом: поздравил меня с возвращением на борт, высоко оценил качество статьи и предложил продолжать писать, оставаясь дома впредь до полного выздоровления, а написанное пересылать в редакцию по факсу. Эта деятельность вносила приятное разнообразие в мою жизнь. Я распечатывал отдельные статьи из очередных новых номеров "Лос-Анджелес Таймс", переводил их и по факсу отправлял переводы в редакцию. В один прекрасный день главный редактор позвонил мне: в моей статье о маоистской террористической группе в Перу я назвал предводителя террористов именем кубинского революционера, и он просит исправить имя. Но мне это было абсолютно безразлично, и я откровенно признался, что эту статью, равно как и все предыдущие, я взял из "Лос-Анджелес Таймс" и что со своим вопросом ему следует обратиться именно туда. С тех пор газетный мир больше не давал о себе знать, и я вновь погрузился в тишину.
(Тишина.)
Где я остановился? Не могу вспомнить число. На каком числе я остановился? 430 или 440? 450? 460? 470? Ненавижу написанное слово. Газеты, книги -- все печатное. Я сжег все стихи, рассказы, написанные мной в юности. Уничтожил все свои статьи, свою книгу, свои колонки, все свои декларации о мировых проблемах. Написанное мной приковывало меня к другим людям, к их готовности читать все это, к их одобрению, к их мнению, оценке, а от того, что я прочитал из написанного другими, не в меньшей степени зависел я сам. По какому только поводу мне не приходилось иметь собственное мнение, и я должен был знать все значительные литературные произведения, каждый дебют ожидал от меня похвалы, каждый стиль нуждался в понимании, каждая серьезная газета желала быть прочитанной, каждая передовица жаждала моей поддержки или опровержения. Любое слово, отданное мной миру, и любое слово, воспринятое мною от него, все глубже погружало меня в эту тюрьму, в эту темницу, в этот шум. А я нуждался только в тишине. Побросав все -- книги, газеты -- в черные мешки для мусора, я сложил их в прихожей. В надежде избавиться от звуков, доносящихся из внешнего мира, я промазал все щели в окнах замазкой, но это не принесло того результата, на который я рассчитывал. Тогда я велел установить звукоизолирующие окна, самые толстые, и повесил на окнах тяжелые бархатные шторы. Стало, правда, немного тише, уличный гул, человеческие голоса, чириканье птиц звучали глухо и отдаленно, однако мое всепоглощающее желание погрузиться в тишину так и не осуществилось. Чем сильнее хотел я отодвинуть от себя внешний мир, тем ближе он ко мне подступал. Я постоянно прислушивался, подстерегая любой ощутимый шум, и, едва до моего слуха доносился какой-нибудь звук, как в моих ушах он разрастался до чудовищных масштабов: далекое пение птицы казалось мне пронзительными криками огромной птичьей стаи, шум тормозящего автомобиля превращался в грохот массового столкновения десятка машин, возглас одного ребенка вырастал в гвалт целого детского сада. Я повесил ткань, очень много черной ткани поверх штор, задрапировал все стены, пока все это не стало единым черным пространством, мне хотелось забыть, где расположены окна, чтобы не глазеть больше в ту сторону и не ожидать напряженно каких-либо звуков. Но шум стал возникать в моей голове, я уже не мог отличать шум, проникший извне, от шума, рождающегося внутри меня. Мой мозг, истосковавшийся по тишине и покою, извлекал из памяти все звуки прошлой жизни, и повторял их. Я выключил электроприборы - все до одного, заказал себе специальное питание для астронавтов в большом количестве, чтобы стук в дверь посыльного с пиццей или какого-нибудь другого поставщика продуктов не повергал меня в отчаяние. Я заплатил почтальону и попросил его всю мою почту, включая служебную, выбрасывать в урну, стоящую в подъезде, а не звонить мне в дверь, с сообщением, что мой почтовый ящик переполнен. Он на это не согласился, и тогда мне пришлось, приплатив ему еще, уговорить его, чтобы мою почту, в том числе официальную, он бросал без долгих разговоров в щель на двери моей квартиры. В результате целая гора почтовых отправлений выросла в моей прихожей, куда я, впрочем, перестал выходить. Само собой разумеется, что компьютер, телевизор, телефон, часы, батарейки, удаленные из часов, - все это я выкинул в прихожую. Долгими часами охотился я на мух, но не всегда успешно. Я старался избегать шума при ходьбе, я задерживал дыхание, чуть не падая обморок. Я перестал двигаться, даже почти перестал дышать. И хотя воспоминание о звуках и шумах постепенно ослабевало, возникло другое воспоминание: о словах и обрывках слов, о предложениях и их обрывках, которые я когда-то произнес, прочитал, написал или услышал. В них с трудом улавливался какой бы то ни было смысл. Название - Республика Сербия оттеснялось словами -- "яичная вермишель", между обрывками речи какого-то политика протискивался вопрос моей жены, заданный мне много лет назад. В чтение цитат из Библии вторгались анекдоты, которыми я развлекал друзей. Стереотипы метеосводок дополнялись в моей голове строфами баллады, некогда выученной наизусть еще в школе. А текст Мюнхенского соглашения, который я изучал, работая над статьей, прерывался словами давней прощальной беседы. Отдельные фрагменты моих передовиц смешивались с недовольным голосом моего сына. И ласковые слова, которые я обычно употреблял, звучали из уст дикторов передающих новости. И фраза -- "Я хочу умереть" искажалась, превращаясь в звуки маршевой музыки. Я разорвал все письма, все записи, все календари, все свидетельства, все документы, все написанное и напечатанное, что еще сумел найти в своей квартире. В последнюю очередь я разорвал свое свидетельство о рождении. Эти обрывки бумаги я бросил на кучу мусора в прихожей, запер дверь, ключ просунул под дверь и погрузился в ожидание окончательной тишины вокруг меня и во мне. Но слова и обрывки слов, фразы и фрагменты фраз проникали из прихожей, из книг и газет, из писем и документов, из статей и воспоминаний, они проползали под дверью прямо ко мне в голову. Все теории самоубийства ложны. Главное здесь -- установить тишину. Установить тишину.
