Ирина Грекова - Пороги
— Идет, — ответил Нешатов и сам удивился.
— Отлично. Значит, зачисляем вас на должность младшего научного в моей лаборатории. А там будет видно.
Ган включил телефон и отворил дверь в соседнюю комнату — видно, она-то и была «общей»; там опять шел спор, ворвавшийся через дверь неразборчивым гулом.
— Лора, дорогая, — сказал Ган своим приятным носовым голосом, — мы закончили раньше, чем я думал. Дайте, пожалуйста, товарищу Нешатову бланк автобиографии и личный листок по учету кадров.
«Попался, как мышь в мышеловку», — подумал Нешатов, но отступать было поздно.
Вошла Лора — фарфоровая, на длинных ногах, — от нее шло общее ощущение длины и голубизны — и положила на стол бумаги. На Нешатова она смотрела отрешенно, поверх.
— Спасибо, — сказал Ган. — Я иду на совещание, а вы, Юрий Иванович, заполните документы. А потом вас просил зайти директор института Иван Владимирович Панфилов. Лора вас проводит к нему, а то в наших переходах легко запутаться.
Нешатов заполнил анкету не без труда. Давно ничего такого не делал. Было время, когда он, от всего отрезанный, мечтал именно о самом заурядном, прозаическом: заполнить анкету, посидеть на профсоюзном собрании... Теперь это стало реальностью. Заполнял аккуратно, не торопясь. В графе «ближайшие родственники», подумав, поставил «нет». Отец и мать Нешатова погибли во время блокады, где были похоронены, он и сам не знал, находился тогда в детском стационаре для дистрофиков. Скорее всего на Пискаревском кладбище. Представил себе это кладбище, которого ни разу не видел, знал только по фотографиям в газетах. Чистый случай, что сам он не был похоронен там же. Посидел, одолеваемый мыслями. Взял себя в руки, начал писать дальше. Образование, специальность, ну это просто. Ученая степень — тоже. Забыл год защиты диссертации, посидел, вспомнил. Авторские свидетельства — это нетрудно. Много их было, но он все помнил. А вот со списком научных трудов получился конфуз: начисто забыл ряд названий, выходные данные. Записал не все, подумал: и так сойдет.
Устал, как от тяжелой физической работы. Встал, открыл дверь, отыскал глазами Лору (она была еле видна из-за вороха бумажных лент).
— Вот, заполнил.
— Положите, — Лора указала на соседний стол.
Людей, кроме нее, было еще несколько. У доски стоял коротыш с головой, похожей на свернутого ежа, и что-то доказывал, стуча мелом. Ему возражала женщина в темном. Когда Нешатов вошел, они замолчали, и он с отвращением почувствовал на себе любопытные взгляды.
— Теперь к директору, — сказала Лора. — Я вас провожу.
Лора шла рядом — длинная, тонкая, отвлеченная, волосы как бледное пламя. Коридор поворачивал и ветвился, снова полный людьми. После нескольких поворотов она сказала: «Здесь. Ну, я пошла». И понесла свою удлиненную, изысканную фигуру и равнодушное лицо обратно по коридору. Людской поток словно бы перед ней расступался. Она рассекала его, как весло воду.
На двери была табличка с надписью: «Директор института профессор Панфилов И.В.» Нешатов вошел. Миловидная секретарша с ярко-розовыми ушами, модно и броско одетая, говорила по телефону и на вошедшего внимания не обратила. Разговор шел долго; Нешатов ждал, готовый великодушно простить ее, если она говорит с подругой, и осудить — если с мужчиной. Одни и те же ужимки, похихикиванья были бы естественны в одном случае и отвратительны — в другом. Какое ему до этого дело? В сущности, она ему даже не нравилась. Эти розовые уши с сережками... Нешатов прислушивался к своим невнятным чувствам и дивился: неужели сквозь все мытарства жизни, все отчаяния и разочарования все-таки пробилась эта дурацкая самцовая убежденность, что все женщины — его? Мысли опять побрели в сторону, он увидел в воображении сцепившихся рогами оленей, свирепо борющихся моржей... Тем временем розовоухая секретарша смеялась, повторяла: «Надо же!» (у нее выходило «надыжа!») — и он интенсивно ее ненавидел. Наконец она сказала: «Ты, Лерка, звони», — и он ее простил, после чего она еще говорила минут десять. Окончив беседу, она положила трубку и поглядела на него бездонно-равнодушными глазами:
— Вам что, товарищ?
— Я Нешатов. Директор просил зайти.
(Каждое слово — как порог, который надо преодолеть.)
— Нешатов? Сейчас доложу.
Она скрылась за черной строгой дверью. Нешатов разглядывал телефоны. Их было четыре, один — белый, по которому она говорила со своей Леркой. Он для чего-то взял трубку, она была теплая и пахла духами. Как нарочно, духами Аллы, которые он и тогда-то терпеть не мог, а сейчас, почувствовав знакомый запах, просто содрогнулся спиной и увидел полную белую шею с узлом черных тяжелых волос... Положил трубку.
Секретарша вернулась:
— Иван Владимирович вас ждет.
Делать нечего, он вошел. Кабинет просторный, оборудованный под заседания: длинный стол, крытый зеленым сукном. У дальнего конца этого стола, перпендикулярно к нему, мерцал стеклом и полировкой другой стол, письменный, очень главный. За ним сидел директор института — свежий старик с красным лицом и умными глазами, полускрытыми в сени загнутых бровей. Увидев Нешатова, он начал было вставать из-за стола, но так и не встал, проделав только ряд радушных поползновений и увенчав их рукопожатием.
— Юрий Иванович? Рад познакомиться. Пожалуйста, садитесь.
Нешатов пододвинул стул.
— Ну что вы, зачем стул, садитесь в кресло, — остановил его директор, — эти кресла у нас для почетных гостей.
По бокам стола друг против друга стояли два глубоких кресла, похожие на сторожевых собак. Нешатов, молча злясь, опустился в одно из них, глубоко уйдя в его казенный уют. Для почетных гостей! Какое-то недоразумение...
— Борис Михайлович сообщил мне, что они с Фабрицким хотят привлечь вас к работе в своем отделе. Я со своей стороны в восторге. У нас острая нехватка именно таких кадров — опытных, подкованных, боевых инженеров.
Нешатов слушал с отвращением. «Опытный», «подкованный» да еще «боевой»!
— Постойте, — сказал он, — вас кто-то дезинформировал. Я ведь сильно отстал от науки и не знаю...
— Ничего, — любезнейше осклабился директор, — мы вас запряжем, запряжем... Ознакомитесь с тематикой отдела, выберете себе тему по вкусу. Ведь, что греха таить, отдел Фабрицкого грешит теоретическим уклоном. Много исследований, мало внедрений. Как говорится, «материя исчезла, остались одни уравнения». Я жду от отдела большей практической отдачи. Александр Маркович Фабрицкий — человек увлекающийся, берется за все, но надо захватывать не вширь, а вглубь... Вскрывать пласты, — директор сделал несколько гребущих движений руками.
— Почему вы думаете, что я способен, как вы выражаетесь, «вскрывать пласты»?
— А как же! Ваши авторские свидетельства — они говорят о многом.
— Все эти изобретения давно устарели, с головой перекрыты.
— Сделаете новые! А идеи вам подкинут теоретики — Полынин, Шевчук и другие...
— Иван Владимирович, я очень невысокого мнения о себе, но еще никогда по чужим идеям не работал. Если работал, то по своим собственным.
Панфилов просиял:
— Тем лучше! Именно свежих идей нам и не хватает. Нам уже это ставили в вину. Я очень рад, очень рад...
«Нет, решительно меня здесь принимают за кого-то другого», — подумал Нешатов, и у него заныло сердце. Панфилов продолжал смотреть на него с преувеличенной любезностью:
— Я слышал о вас такие лестные отзывы...
— От кого?
— От многих. В частности, от Анны Кирилловны Дятловой.
— Ну, знаете, ее свидетельство вряд ли стоит принимать всерьез. Она человек восторженный.
— Кстати, кажется, я слышу ее голос, — сказал Панфилов.
Послышался шум, как будто шло много народу, дверь широко распахнулась, и в кабинет вошла, нет, ввалилась, крупная толстуха в светло-сером, туго обтягивающем платье, щедро выявлявшем все выпуклости и впадины пожилого тела. Нешатов глядел на нее, мучительно узнавая и не узнавая. Анна Кирилловна? Да, она. Но до чего же расползлась, разбухла, деформировалась. Ко всему еще и рыжая — рыжая, как ирландский сеттер. А была брюнеткой...
Она закричала басовитым, прокуренным голосом:
— Говорят, к вам Юра Нешатов пришел наниматься. Что же вы его от меня прячете?
— Да вот он, — сказал Панфилов.
Нешатов начал вставать, но не успел. Анна Кирилловна обрушилась на него сверху, прижала к креслу, отпечатала на его носу какую-то пуговицу и запричитала:
— Юрочка, родной, ненаглядный! А я-то, дура, не узнала! С первого взгляда совсем другой, а со второго — все такой же. Живой, здоровый?
— Пока живой, — отвечал Нешатов, барахтаясь в кресле.
— Боже, какой кошмар, я вас помадой перепачкала. Ничего, вытру. Ну встаньте-ка, дайте себя разглядеть!
Кое-как ему удалось встать. Эти низкие кресла — прямо западня! Он пригладил волосы, он не любил, чтобы его растрепывали и вообще трогали. Анна Кирилловна бурно заключила его в объятия и нанесла ему еще два поцелуя, после чего стерла следы этих и предыдущего своим платком. Вытирая, она приговаривала:
