Френсис Фицджеральд - По эту сторону рая
Он стал ездить в Филадельфию каждую неделю, на субботу и воскресенье. Почти всегда у Клары бывали в эти дни и другие гости, и она как будто не стремилась остаться с ним наедине – было много случаев, когда одно ее слово могло бы подарить ему лишних полчаса для сладостного обожания. Но он влюблялся все сильнее и уже носился с мыслью о браке. Мысль эта не только бродила у него в голове, но и выливалась в слова, однако позже он понял, что желание его было не глубоко. Однажды ему приснилось, что оно сбылось, и он проснулся в ужасе, потому что во сне Клара была глупая, белобрысая, волосы ее уже не золотились, а с языка, словно ее подменили, срывались невыносимо пошлые трюизмы. Но она была первой в его жизни интересной женщиной, была по-настоящему хорошим человеком, не казавшимся ему скучным, как почти все хорошие люди, которых он встречал. Порядочность только украшала ее. Эмори считал, что обычно хорошие люди либо следуют чувству долга, либо искусственно приучают себя к человеколюбию, и еще, конечно, имеются ханжи и фарисеи (их-то, впрочем, он никогда не причислял к праведникам).
Святая Цецилия
Пусть бархатный наряд тяжел —
Под златом кос, под светом глаз
Румянец розы вдруг расцвел,
То вспыхнул, то опять погас —
И от нее и до него
Истомой все напоено,
И не поймет он: есть иль нет
Мгновенный смех и розы цвет.
– Я вам нравлюсь?
– Конечно, – серьезно ответила Клара.
– Чем?
– Во-первых, у нас с вами много общего. Разные черточки, которые проявляются в нас непосредственно – или раньше так проявлялись.
– Вы хотите сказать, что я неважно использовал свои возможности?
Клара ответила не сразу.
– Знаете, мне трудно об этом судить. У мужчины, конечно, жизнь куда сложнее, а я была защищена от внешнего мира.
– Прошу вас, Клара, не увиливайте, – перебил ее Эмори. – Вы только поговорите немножко обо мне, ладно?
– Почему же нет, с удовольствием. – Она не улыбнулась.
– Вот какая вы милая. Прежде всего ответьте на несколько вопросов. По-вашему, я очень высокого мнения о себе?
– Да пожалуй, нет – тщеславие у вас безграничное, но для людей, которые его замечают, это только забавно.
– Вот как.
– В сущности вы смиренный. Когда вам кажется, что вас обидели, вы погружаетесь в бездонное отчаяние. Скажу больше – вам недостает самоуважения.
– Опять в яблочко. Как вам это удается, Клара? Ведь вы мне не даете слова сказать.
– Ну конечно. Я никогда не сужу о человеке по его словам. Но я не договорила. Почему вы, в сущности, так неуверены в себе, хотя готовы всерьез уверять филистеров, что считаете себя гением? А потому, что вы придумали себе кучу смертных грехов и пытаетесь оправдать эту выдумку. Например, вы все твердите, что вы – раб коктейлей.
– Так оно и есть, потенциально.
– И уверяете, что вы бесхарактерный, безвольный.
– Да, абсолютно безвольный. Я – раб своих чувств, своих вкусов, своего страха перед скукой, своих желаний…
– Неправда! – Она ударила одним стиснутым кулачком по другому. – Вы – раб, закованный в цепи раб, но только своего воображения.
– Это интересно. Если вам не надоело, продолжайте.
– Я заметила, что, когда вам хочется лишний день не появляться в колледже, вы действуете вполне уверенно. Вы не принимаете решения, пока вам еще более или менее ясно, что лучше – прогулять или не прогулять. Вы даете своему воображению поиграть несколько часов с вашими желаниями, а потом уж решаете. А воображение, естественно, подсказывает вам миллион оправданий для прогула, так что когда решение приходит, оно уже неправильное. Оно пристрастно.
– Да, но позволять воображению играть в запретные игры – разве это не отсутствие силы воли? – возразил Эмори.
– Милый мой мальчик, вот тут-то вы ошибаетесь. К силе воли это не имеет никакого отношения. И вообще это только лишние, ничего не значащие слова. Чего вам недостает – это здравомыслия, умения понять, что воображение подведет вас, дай ему только волю.
– Черт побери! – удивленно воскликнул Эмори. – Вот этого я не ожидал.
Клара не злорадствовала. Она сразу заговорила о другом. Но он задумался над ее словами и пришел к выводу, что она отчасти права. Он чувствовал себя как фабрикант, который обвинил служащего в нечестности, а затем обнаружил, что это его родной сын из недели в неделю подделывал записи в книгах. Его бедная, оклеветанная сила воли, которую он так упорно отрицал для обольщения себя и своих друзей, стояла перед ним, омытая от грехов, а здравомыслие под конвоем шагало в тюрьму, и рядом, насмешливо приплясывая, бежал неуемный бесенок – воображение. Клара была единственным человеком, с которым он советовался, самолично не диктуя ответа, – Клара да еще, может быть, монсеньор Дарси.
Как он любил проводить время с Кларой! Ходить с ней за покупками было поистине мечтой эпикурейца. В магазинах, где ее знали, о ней перешептывались как о «красавице миссис Пейдж».
– Помяните мое слово, она-то недолго останется одинокой вдовой.
– А ты помалкивай, она и без твоего мнения обойдется.
– Надо же, какая красавица!
(Входит старший приказчик. Продавщицы умолкают, а он с улыбочками устремляется к покупательнице.)
– Она, говорят, из высшего общества?
– Да, только теперь, я слышала, с деньгами у нее плохо.
– Ох, девушки, но до чего же хороша!
А Клара всех одинаково дарила своей лаской. Эмори подозревал, что в магазинах ей делают скидку, когда с ее ведома, а когда и нет. Он видел, что она отлично одевается, что в доме у нее все высшего качества и что обслуживает ее всякий раз старший приказчик, а то и хозяин магазина.
По воскресеньям они ходили иногда вместе в церковь, – он шел рядом с ней и упивался тем, как капельки влажного воздуха оседают на ее щеках. Она была очень набожна, с самого детства, и одному богу известно, на какие высоты она возносилась и какую силу там черпала, когда стояла на коленях, свесив золотые волосы, озаренные светом витражей.
– Святая Цецилия! – вырвалось у него однажды, и многие оглянулись на него, священник запнулся посреди проповеди, а Клара и Эмори залились краской.
Это было их последнее воскресенье, потому что в тот вечер он сам все испортил. Просто не удержался.
Они шли, окутанные мартовскими сумерками, теплыми, как в июне, и счастье молодости так переполняло его душу, что он не мог не заговорить.
– Мне кажется, – сказал он дрогнувшим голосом, – что если бы я потерял веру в вас, я бы потерял веру в Бога.
Она оглянулась на него так удивленно, что он спросил, в чем дело.
– Да ни в чем, – протянула она. – Просто я уже пять раз слышала это от разных мужчин, и это меня пугает.
– Ах, Клара, значит, это вам на роду написано?
Она не ответила.
– Для вас любовь – это, вероятно… – начал он.
Она резко оборвала его.
– Я никогда не любила.
Они пошли дальше, и постепенно ему открылось огромное значение ее слов… «никогда не любила»… Внезапно она предстала перед ним как дочь небесного света. Сам он начисто выпал из ее мира, и ему лишь хотелось коснуться ее одежды – такое чувство испытал, должно быть, Иосиф, когда ему открылась непреходящая святость Марии. Но одновременно, словно со стороны, он услышал собственный голос, говоривший:
– А я вас люблю – все, что во мне заложено высокого… Нет, не могу я это выразить, Клара, но если я приду к вам снова через два года, когда добьюсь чего-то и смогу просить вашей руки…
Она покачала головой.
– Нет, я больше никогда не выйду замуж. У меня двое детей, и я нужна себе для них. Вы мне нравитесь, мне все умные мужчины нравятся, а вы тем более, но вы меня немного знаете, и пора бы вам понять, что я никогда не вышла бы замуж за умного мужчину.
Она помолчала.
– Эмори!
– Что?
– Вы ведь меня не любите. Вы не собирались на мне жениться. Разве не так?
– Это сумерки виноваты, – недоуменно произнес Эмори. – Я как-то не осознал, что говорю вслух. Но я люблю вас… или обожаю… или боготворю…
– Это на вас похоже – проиграть за пять секунд всю гамму эмоций.
Он невольно улыбнулся.
– Не изображайте меня таким легковесом, Клара; право же, вы умеете иногда облить холодной водой.
– Вы что угодно, только не легковес, – сказала она серьезно, взяв его под руку и широко раскрыв глаза, – в меркнущем свете он разглядел, какие они добрые. – Легковес – это тот, кто все отрицает.
– Такая весна сегодня в воздухе, такая сладость в вашем сердце!
Она отпустила его руку.
– Сейчас вам хорошо, а я и вовсе на седьмом небе. Дайте мне сигарету. Вы не знали, что я курю? Курю примерно раз в месяц.
А потом эта непостижимая женщина и Эмори со всех ног побежали к перекрестку, как двое шаловливых детей, взбудораженных голубыми сумерками.
– На завтра я уезжаю за город, – сообщила она, запыхавшись, стоя в надежном свете фонаря на углу. – Упускать такие дивные дни просто грех, хотя, может быть, они больше чувствуются именно в городе.
