Ирина Грекова - Перелом
Зима прошла. А весной Валюна забрали в армию. Были проводы. Митя привез меня на такси.
Квартира, давно уже не моя, — полным-полна молодежи. Гремела музыка. Кричали, пели.
Молодежь, молодежь... Как ее понять? Как до нее добраться?
Легче всего сказать: «Мы в их возрасте были лучше». Многие так считают. Ерунда. Не были мы лучше, просто были другие. Беднее были, ответственнее. Наша ли заслуга, что нам больше досталось трудностей?
Это я себе старалась внушить, но отчуждение не проходило. Раздражала кричащая, непомерно громкая музыка. Что за пристрастие к децибелам? Ведь вредно же это, на животных доказано, что громкой музыкой можно убить. Раздражали дикие, вычурные телодвижения танцующих. А главное — водка. Ее пили много, без меры и без приличия, девочки вровень с мальчиками, даже, пожалуй, больше. Мы, молодые, пили мало и редко. Денег не было. Да и обычаи были другие...
А во времена моего детства водку давали по талонам. Не худо бы и сейчас такие талоны... Впрочем, помогут ли?
Поймала Люсю в коридоре. Она в хлопотах. Я ей:
— Зачем вы это все затеяли?
— А как же? Надо проводить.
Вот и эта убеждена, что «надо». Так все делают. Не ломать же обычай! Неверно. Свинский обычай именно надо ломать.
Я приткнулась где-то в углу — стоя. Никто не пригласил сесть. Кто-то мазнул меня по лицу рукавом пиджака и не извинился. Никому я здесь не нужна. И зачем пришла?
Устали ноги. Устали уши от музыки. Попрощаться с сыном, а там и уехать. Опять подловила Люсю:
— Люся, я устала. Мне бы с Валей попрощаться, и я бы уехала. Скажите ему, пожалуйста. Пусть выйдет ко мне ненадолго.
Прощаться с Валюном мне пришлось в ванной. Обе комнаты полны танцующих. В одной комнате музыка орала одно, в другой — совсем другое. В ванной препротивно пахло. Моя ванная... Мои махровые полотенца... показалось, и от них разит перегаром. Вошел Валюн — пьяный, но умеренно. Я его обняла, он обнял меня. Постояли, обнявшись.
— Валюн...
— Мамочка...
Выше меня на целую голову. Снизу вверх взглянула ему в лицо. Вдруг в этом взрослом, погрубевшем лице высветился тот самый добрый Валюн, который пожалел старика нищего...
— Мамочка, я понимаю, что вел себя безобразно, я перед тобой виноват... Но ты не думай, что я навсегда пропащий, обещаю тебе, я стану другим. Веришь?
— Я, наоборот, не верю, что ты такой плохой, каким притворялся.
— Ничего я не притворялся. Просто так вышло.
— Милый мой, не живи «как вышло», делай сам себя, свою жизнь. Сознательно.
— Я понимаю.
Были мы с ним вдвоем в этой дурно пахнущей ванной, по-настоящему вдвоем, и в эти минуты я была счастлива. Но тут из коридора Наташин голос: «Валерка!», и он: «Иду!» Поцеловал меня, уже отсутствующий, и вышел.
Я — к Мите:
— Прошу тебя, вызови такси. Ты меня отвезешь?
— Разумеется.
Митя был совершенно трезв (он вообще трезвенник, эталон семьянина). В такси сказал:
— Ну вот теперь, когда Валька уедет, ты сможешь вернуться домой. Наташку, я надеюсь, заберут родители. Она же там прописана. Не захотят — выселим через милицию...
— Митя, как ты можешь? Ведь она жена твоего брата.
— Мне и брат-то чужой, а она тем более. Эти дурацкие проводы! Я был против. Настояла Людмила.
«Людмила» — что-то новое...
— Люся — золото, — сказала я.
— Знаю. Этого мне втолковывать не надо. Так давай о деле. Ты вернешься домой. А я за эти два года скоплю на кооператив...
Так вот почему он так тянет из себя жилы! Копит на кооператив ненужный. Сказать? Скажу:
— Я не вернусь, Митя. Я вышла замуж за доктора Чагина.
— Как? Когда?
— Уже два месяца. Мне давно надо было вам сказать...
— Что ж не сказала?
— Да так... Стыдно было.
— А сейчас тебе не стыдно?
— Стыдно.
Гора с плеч: сказано. Митя молчал всю остальную дорогу. Доехали. Помог мне выйти, расплатился, отпустил машину. Мрачен. Проводил до двери.
— Может быть, зайдешь?
— В другой раз.
Из окна я видела, как он уходил. Сгорбившись, засунув руки в карманы. Пальтишко жиденькое. Фонарь качался, как безумный, тени бегали.
Что я могла сказать в свое оправдание? Ну что?
31
Тихо как-то стало в моем доме. Тихо и невесело. Мой любимый (я все чаще называла его так, разумеется, мысленно) становился угрюмее, молчаливее, улыбался реже. Он и раньше-то нечасто меня баловал, а теперь и совсем. Мне все казалось, я перед ним виновата. Зависимость от него все крепче.
Митя не появлялся. Люся, как раньше, ходила раз в неделю, убирала. От нее я узнавала: как там? Оказывается, Наташа по-прежнему живет с ними.
— Была в положении, сделала аборт. Поплакала. Здоровье не ахти. Куда ее такую гнать? Оставила. Дмитрий Борисыч поначалу был против, потом: «Делай, как хочешь». Самоустранился.
Но что меня удивило несказанно, это что Наташа пошла работать! Да-да! Люся устроила ее к себе на фабрику, ученицей.
— Ну и как она? Справляется?
— Да ничего. Похуже других, но все-таки чего-то вырабатывает. Я иной раз помогу. Худо, что поспать любит. Прямо спящая красавица. Утром будишь ее, будишь... А когда проснется, — не хуже людей.
— Митя как с ней? Не придирается?
— А чего ему придираться? Я ее на себя взяла.
— Валя-то пишет ей?
— Одно письмецо прислал за все время. Пишет, все нормально, не беспокойся.
Все нормально... И у меня, и у них — все нормально.
С Чагиным, с тех пор как он стал (числился) моим мужем, стали мы не ближе, а дальше. Редко-редко разговоримся по-прежнему. Был какой-то вечер получше других. Зашел у нас разговор о московской больнице. Странно, но ни разу мы эту тему не затрагивали. Видно, винил он себя, что вовремя меня оттуда не взял... Но на этот раз разговор зашел; слово за слово я рассказала ему и про то, как лежала на вытяжении, и про своих сопалатниц. Про покойную Дарью Ивановну, про дружбу с нею, про ночные с ней разговоры. Про Ольгу Матвеевну, плакавшую, меня провожая. Про Зину Савельеву и про ее мать Марью Михайловну. Про маленького Владика с его пичужьей повадкой, с сиянием вокруг головы.
— И что с ними стало дальше? — спросил Чагин. — С Зиной, Марьей Михайловной, Владиком?
— Не знаю.
— Как не знаете? И не поинтересовались? Значит, вы не настоящий врач. Ведь они — ваши больные.
— Не мои они были больные. Я сама тогда была больная.
— Больная не больная, врач — всегда врач.
Больше об этом разговора не было. Принял к сведению, и все. Понял, что я не настоящий врач. Стал со мной еще суровее, еще суше.
Все чаще мне приходило в голову: может быть, разорвать этот нелепый брак, уехать? Но куда? Некуда мне было ехать.
Проходила весна, начиналось лето. Лето жаркое, с частыми грозами. Ветром трепало ивы на улице. Одну даже свалило. Неожиданно Чагин собрался в отпуск. Давно он не брал отпуска, накопились «недогуленные» недели за несколько лет. Сообщил мне, как всегда теперь — сухо, что уезжает.
— Надолго ли? И куда?
— На родину, в Смоленск. А потом — в разные другие места. Надолго ли? Как придется. Дела.
Кажется, именно в Смоленске погибла его семья. Что ж, пускай едет. Посетить могилы? Вероятнее всего, и могил не осталось.
Уехал. А я осталась одна. Совсем одна, если не считать больных. Но больные приходят и уходят.
На прежнюю квартиру я ездила редко. Митя замкнут, нелюдим. Видно, не может мне простить моего замужества (невольно вспоминается, как я не могла простить маме Семена Михайловича!). Что ж, справедливо. Хотя и горько.
Жизнь вообще горька, но справедлива. Каждому — по заслугам.
Как мне мучительно не хватало привычной опоры — доктора Чагина, Глеба Евгеньевича, моего наставника и вечного бранителя! Был бы здесь — пусть хмурый, недовольный, но здесь!
И вдруг внезапно — телефонный звонок. Междугородная. «Вас вызывает Москва. Говорите».
Не сразу узнала голос. Его голос, но ликующий.
— Кира Петровна? Сейчас я вам скажу нечто неожиданное. Обычно такую вещь сообщает жена мужу, а не муж жене. У нас будет ребенок.
Я молчала по-дурацки.
— Повторяю: у нас будет ребенок. Конечно, если вы не против. Если против — ну что ж. Тогда у меня будет ребенок.
— Не понимаю. Чей ребенок?
— Мой. Согласны вы принять моего ребенка?
— Разумеется.
— Тогда все в порядке. Ждите.
Отбой. Отошла, села. Его ребенок. От кого бы ни был — приму. У нас будет ребенок.
И вот наконец телеграмма: «Приедем в четверг». В четверг, но каким поездом? Из Москвы их два — утром и вечером. Четверг — мой небольничный день. Ждала. Еще накануне запаслась молоком для ребенка. Испекла пирог. Ждала.
Утром не приехал. Ждала весь день долгий, летний. Измаялась. Наконец-то — звонок в дверь. Но не его: у него ключ. Пошла открывать. Звонок продолжался. Так я и знала: что-нибудь случилось.
Отворила. За дверью — он. В одной руке — палка и портфель. На другой, верхом, — маленький мальчик. Как беркут на руке охотника. Он жал на звонок, видимо, наслаждаясь звуком. Чагин опустил его на пол.
