Филипп Эриа - Золотая решетка
За столом сидели трое детей от первого брака Симона в возрасте от семи до пятнадцати лет.
- Господи боже мой, конечно, можно! Так вот, слушайте! Вы знаете, что женщин, осужденных судом на смертную казнь, у нас фактически не казнят. Эта традиция существует с... с какого времени, Гастон? - обратилась она к мужу.
- Со времени Греви, - важно заметил Гастон. - То есть более шестидесяти лет. Но и до Греви это практиковалось лишь и редчайших случаях.
- Запомните это, - подхватила Анриетта. - Так вот, несколько месяцев назад адвокаты обратились к маршалу, чтобы испросить у него помилование для одной женщины, приговоренной к смертной казни, о, более чем отвратительной особы, поверьте мне: она убила свою маленькую дочку ударом ноги.
- Какая жестокость! - воскликнула тетя Эмма. - Ударом ноги! Как только земля терпит таких матерей, это же зверь!
- Дело происходило в Бордо, - пояснила Анриетта таким тоном, будто именно это подтверждало подлинность ее рассказа, - суд приговорил эту женщину к смертной казни. Адвокаты ходатайствовали перед маршалом о том, чтобы заменить смертную казнь пожизненным заключением, напомнив ему о нашей знаменитой традиции не гильотинировать женщин, и он им на это ответил: "А почему бы и не женщин?"
Все обедающие громко вознегодовали, но среди общего хора голосов выделился голос дяди Александра, который только сейчас открыл рот и бросил во всеуслышанье:
- Чисто военная логика.
- Ох, что-то не верится, - страстно запротестовала тетя Эмма. Скажите, кисанька, от кого вы сами-то слышали?
- От одного адвоката, в правдивости слов которого я не имею основания сомневаться, - отозвался Гастон. - Именно он передал мне эту гнусную фразу.
В столовой на авеню Ван-Дейка, залитой ярким полуденным солнцем, в этой семье, где женщины всегда играли главную роль и установили своего рода матриархат, законам которого безропотно покорялись мужчины, ужасная фраза: "А почему бы и не женщин?" - отдалась во всех сердцах зловещим эхом.
- Не то что мне жалко эту злодейку, которая заслуживает самой жестокой кары, но у меня просто руки опускаются, - заметила старая девица уже тоном ниже и обернулась к своей невестке, прекрасно осведомленной во всех политических вопросах: - А ты об этом знала, Мари?
Мари утвердительно кивнула головой.
- Почему же ты мне ничего не сказала? Это же очень, очень важно.
Мать Симона, не отвечая, устало и неопределенно махнула рукой. Этот поступок маршала трогал ее куда меньше, чем все прочие его распоряжения.
- В таком случае, раз все это правда, раз это доказано, - продолжала Эмма с безнадежным жестом, - я капитулирую. Заявляю во всеуслышание гвардия сдается.
- Значит, ты уберешь портрет? - осведомился Валентин.
- Слишком уж ты торопишься! Дай мне оглядеться. Если я уберу портрет, предупреждаю вас, обратно я его не поставлю.
Тут все присутствующие дружно заявили, что никогда, никогда не потребуют водружать портрет обратно, и так как тетя Эмма хранила молчание, кто-то шутливо заметил, что она, видимо, просто неравнодушна к этому старому вояке, пользующемуся вполне заслуженной репутацией ловеласа.
- Не говорите глупостей! Вы же сами прекрасно знаете, в чем тут дело: просто я от природы верный человек. Но должна сознаться, это самое: "А почему бы и не женщин?" - нанесло сильный удар моему чувству. Ладно, добавила она. - Вы ждете от меня решения?
- Да, да! - закричали родственники, радостно взволнованные мыслью о неожиданной своей победе.
- Тогда давайте решать все вместе! - заявила Эмма, ударив ладонью о край стола. - Пусть каждый несет свою долю ответственности. Ну, начинаем голосование! Агнесса, кисанька, ты можешь тоже принять в нем участие.
Герой Вердена был в свою очередь бесповоротно осужден поднятием рук семейного трибунала Буссарделей почти единодушно. Против разжалования маршала, вернее, его портрета, голосовали лишь дети Симона. С тех пор как они остались круглыми сиротами - мать умерла давно, а отец попал в плен, воспитание их шло вкривь и вкось, и, желая пооригинальничать, они голосовали то "за", то "против".
Эмма, не любившая откладывать в долгий ящик принятое решение, тут же громогласно дала Эмилю соответствующие распоряжения.
- Снимите его, дружок, немедленно. Как кого? Маршала, конечно. Поставьте на место мраморную группу. А портрет положите в шкаф, что в конце галереи, где лежат старые картины. Человек слаб, - добавила она уныло. - Я предпочитаю произвести эту операцию чужими руками. Даже присутствовать при ней не хочу.
Одержанная победа развеселила обедающих. Тем временем принесли овощное рагу, где преобладали морковь и репа и лишь изредка попадались кубики сала, но тетя Эмма умышленно начала обед с жареного топинамбура, чтобы утолить первый голод гостей, разыгравшийся после похорон. Затем на стол Подали остатки паштета, который ела накануне Агнесса, разделенного на тоненькие ломтики, и к нему груду салата. Как только гости принялись за салат, раздался общий крик восторга.
- Но ведь это оливковое масло! Конечно, оливковое! Какая прелесть! перебивая друг друга, выкрикивали Анриетта, обе Жанны и Элен, которых по-прежнему называли "молодежь"., хотя Анриетта уже успела выдать свою дочь замуж.
- Подарок Агнессы, - пояснила Эмма. - Благодарите ее.
- Слава богу, хоть отдохнем от орехового и макового масла! - облегченно вздохнула Элен, которая славилась в семье своей бестактностью.
- Ореховое масло всегда какое-то прогорклое, - заявила пятнадцатилетняя Жильберта, старшая дочь Симона.
- Нет, вы только послушайте эту девчонку! - возмутилась тетя Эмма. - Мы из кожи вон лезем, чтобы добывать в Граней ореховое масло, а в Блотьере маковое, и вот вам благодарность. В следующий раз, барышня, я велю подать тебе эрзац, теперь в самых роскошных домах его подают.
- А мы его есть не будем, - сказал Манюэль, брат Жильберты, который был на год моложе сестры и во всех случаях жизни вторил ей.
- Теперь еще этот! - воскликнула тетя Эмма. - Впрочем, если бы он смолчал, было бы просто удивительно.
- Манюэль, Жильберта! Милые мои детки...
Эти слова произнесла Мари Буссардель, которая решила выступить посредником между хозяйкой дома и ребятишками, оставленными на ее попечение. Агнесса сразу же догадалась, что ее мать, единственная в семье, снисходительно относится к выходкам Жильберты и Манюэля и, без сомнения, только ее одну они хоть как-то слушались. Чувствовалось, что эти два отпрыска от первого брака ее обожаемого сына были ее плотью и кровью в большей мере, чем все прочие внуки.
После этого гастрономического отступления беседа стала общей. И в этом тоже Агнесса узнала одну из особенностей трапез на авеню Ван-Дейка, старинную семейную традицию, согласно которой всю первую половину обеда присутствующие внимали разглагольствованиям тети Эммы. Сейчас завязались оживленные беседы между обедающими, и Агнесса вздохнула с облегчением. Все время, пока шел спор о маршале, она старалась не вмешиваться, смутно чувствуя, что тут не имеет права голоса. Она слушала, наблюдала, но как будто откуда-то со стороны. То, о чем говорили вокруг нее, весь обычный ход семейной жизни, свидетельницей которой она была и в которую с самыми искренними намерениями пыталась включиться, все это мешало ей осознать самое себя. Среди оккупированного врагом Парижа, в родном доме и в кругу родных она как-то утратила себя, была отчасти сбита с толку.
Теперь она могла поболтать со своим соседом по столу, с Бернаром. Она нарочно села с ним рядом. Не потому, что особенно симпатизировала как раз этому племяннику, но его именем была подписана телеграмма, извещавшая о кончине дяди Теодора и звавшая на похороны; он встретил ее на Лионском вокзале, и он же был свидетелем парижского завершения ее одиссеи. Агнесса еще не успела пока разобраться в своих юных родственниках, выросших за время семейной ссоры, и знала их гораздо хуже, чем представителей старшего поколения. Она очутилась в окружении полузнакомых ей лиц; Бернара она знала лучше прочих. Он, видимо, решил заняться воспитанием тетки и преподать ей правила жизни в оккупированной зоне.
Он объяснил ей замечание Элен насчет масла, и Агнесса подумала про себя, что молодежь при оккупационном режиме еще больше, чем взрослые, интересуется вопросами еды.
- Только не воображай, что у нас так каждый день, - говорил Бернар. Тетя Эмма велела приготовить одно лишнее блюдо. Короче, без Граней и Блотьера мы бы с голоду подохли. Тетя Луиза, у которой в Бретани есть только садик, совсем положила зубы на полку!
Уже десятки раз в присутствии Агнессы, только что прибывшей в Париж, произносились названия Граней и Блотьер, и ей сразу же вспомнилось детство, каникулы, те далекие времена, когда устраивались пикники, когда они присутствовали при празднике сбора винограда, слушали воскресный благовест. Граней находилось в Сансеруа; это поместье, самое первое, которое приобрели Буссардели вне Парижа, принадлежало им уже больше ста лет, сюда до последних дней своей жизни ездила на все лето бабуся, и оно было завещано ее внукам от старшего сына Теодора. Агнесса, тогда еще ребенок, больше любила Граней, нежели Блотьер, потому что ездила в Граней только в гости, на несколько часов или на несколько дней, потому что знала его хуже, чем Блотьер, и потому, наконец, что это поместье не принадлежало ее родителям. Поженившись, ее отец с матерью приобрели примерно в ста километрах от Граней, в самом сердце глинистой Солони, менее роскошную и менее доходную усадьбу, но куда в охотничий сезон из-за обилия дичи съезжались все прочие родственники. В тяжелые времена из Блотьера тоже доставлялись в наибольшем количестве продукты, да и привозить их было легче. Когда в начале нынешнего века Буссардели начали приобретать виллы на берегу моря и посылать молодых людей за границу для совершенствования в иностранных языках, оба эти старинные поместья впали в немилость. Оккупация вернула им утраченное было значение, и они вновь заняли подобающий им ранг.
