Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)
* Заметки писателя - это ежедневные гаммы.
* Аист на своей тростниковой ноге.
* Дружба опустошает сильнее любви.
* Если будет война, мне придется все время убеждать себя, будто Вильгельм закатил пощечину лично мне.
* Почему ты клянчишь билетик в театр у авторов пьесы, раз ты все равно не посмеешь им сказать, что зевал весь вечер?
23 января. Ростан. У него такое хрупкое здоровье, что каждый боится не обнаружить в нем таланта.
24 января. Одноглазый - это калека, имеющий право только на полсобаки в качестве поводыря.
25 января. Первое признание: я не всегда понимаю Шекспира. Второе признание: не всегда люблю Шекспира. Третье признание: Шекспир всегда нагоняет на меня скуку.
31 января. Стиль жирный и скользкий, как парижские мостовые в слякоть.
1 февраля. Рыжик. Неиспользованные заметки для "Комнаты в погребе". Ему хотелось бы простереть свою дерзость до того, чтобы называть мать "мадам", спорить о родственных чувствах, о театре. "Я был бы ангелом". - "Шею сломаешь", - говорит старший брат Феликс. Мадам Лепик отправляется спать и уносит с собой лампу.
Моя вспышка сыновних чувств не случайна. Мадам предупреждает мосье 1, что ложится спать. Возможно, он зашел слишком далеко. Задувая лампу, она говорит ему: "Не воображай, что я буду расходовать на тебя свет!.." Пусть другие уходят, с ним остается мать. Кладовая, кадка. Там можно утолить жажду, не выпив ни капли. Огромные брусья мешают ему выйти и броситься в колодец. Справа, слева, позади храпит семья, и он прислушивается к храпу. Его сны. Просыпается в поту и плачет от радости.
1 Иронически: имеется в виду сам Рыжик.
* Малларме. Его стихи отчасти музыка, как верлибр, - свободный стих, отчасти рисунок.
3 февраля. - У Виктора Гюго, - сказала она, - встречаются довольно миленькие выражения.
* - Лотрек такой крошечный, - говорит мадам Бернар, - что у меня начинается головокружение.
* Снег еще лежит отдельными островками, как клочья мыльной пены в ушах после бритья.
* Мадам де Севинье, говорят, писала свои письма для потомства. И очень хорошо делала. А вы предпочли бы читать небрежно написанные черновики?
* Подлое ощущение в руках, когда приходится аплодировать.
* Голова его поворачивается на шее медленно, как подсолнечник.
7 февраля. Ростан. У него роскошный кабинет. Он там не работает. Работает в спальне, на маленьком шатком столике. Написав "Романтиков", отделал себе чудесную туалетную комнату, ванную и возле ванны - биде. Его свояченица, входя, говорит ему: "Добрый день, дорогой мэтр!.."
Отдаляется от нас все больше и больше. Считает нас фальшивыми, лгунами, злобными и хищными.
Пишет на отдельных листках, а на полях чертит какие-то рисуночки, по словам мадам Ростан, ей-богу же, очень миленькие.
Уверяет, что вполне способен признать талант за молодыми, которых ненавидит или презирает.
- Ходит в скромном полутрауре - в платьице в белый горошек, - говорит Ростан о цесарке.
Откровенно говоря, осталась лишь единственная причина любить Ростана: страх, что он скоро умрет.
- Ну, что вы хотите мне сказать?
Так он встретил меня сегодня вечером, даже не предложив сесть.
- Вы непереносимы! - говорю я. - Я остаюсь молодым и оставляю вас с вашей старостью. Всего доброго!
- Давайте порвем! - говорит он.
Глаза у него маленькие, узкие. Он завивает усы. Очень бледный.
- Ростан, нас теперь связывают лишь две-три ниточки, два-три звена, и я их порву.
- Рвите!
И когда, закрывая за собой дверь, слышу его голос: "Это просто невыносимо!" - я оборачиваюсь, говорю ему "до свидания" и что погода прекрасная.
- Желаю хорошо развлекаться, - говорит он мне.
Я весь дрожу, а у него побелели губы. И, возможно, мы оба испытываем горькую усладу, повернувшись друг к другу спиной.
Одним другом меньше, какое это облегчение!
10 февраля. "Саломея" Оскара Уайльда. Впечатление сильное. Но не мешало бы кое-где убрать еще несколько голов Иоканаана. Их положительно слишком много. И сколько зря повторенных криков, и сколько поддельной пышности!
* Зоологический сад. В одной из клеток маленький зверек, который бегает взад и вперед с мрачным упорством. Он не уродливый: просто очень смешной. Я-то знаю, на кого он похож, но не смею даже подумать, что это он и есть, и иду за справкой к сторожу.
- Скажите, пожалуйста, мосье, что это за новый зверек? На его клетке нет надписи.
- Вот этот? Подождите-ка, - отвечает сторож. - Не могу припомнить. На прошлой неделе их было двое, и они гонялись друг за другом по траве. Чертово название! Так и вертится на языке.
Он пытается вспомнить. Мы пытаемся вспомнить вместе.
- Знаю! - вдруг восклицает он. - Вспомнил. Так вот, мосье, это собачка.
* Есть друзья. Нет настоящих друзей.
* Сегодня вечером ко мне приходила мадам Ростан, и я сразу же сказал ей, что люблю Ростана, как своего младшего, слабого здоровьем, брата, но что лучше нам не видеться, а то дело у нас непременно кончится мордобоем.
Она знает, все знает. Она только что отправила отцу Ростана отчаянное письмо на тридцати страницах. Что делать? Он решил покончить с собой. Твердит, что хочет пойти в священники. Отрешился ото всего и утверждает, что это и есть начало мудрости. Встает с постели и тут же падает в кресло, и не делает ничего, ровно ничего. Когда к нему приходят, он старается навести в своих бумагах живописный беспорядок: а на этих страницах нет ничего, кроме каких-то рисуночков, и то бессмысленных.
К ним приходил известный врач. Ничего определенного не нашел. Неврастения, астения. Ей хотелось бы, чтобы он заболел по-настоящему. Тогда боролись бы за его жизнь. Спасли бы его. Он исцелился бы. Но так он просто похож на мертвеца.
- А нет ли тут какой-нибудь любовной истории?
Она просто мечтала бы об этом, и знай она хоть одну женщину, которая была бы способна вернуть его к жизни, она сама бы бросила ее в объятия Ростана, И бедняжка заливается слезами. Он играет ножами, оружием, бутылками, стаканами. Не выпускает из рук орудий самоубийства.
- Да, - говорю я. - Если бы он умер, поговорить об этом было бы интересно, но вся беда в том, что он еще жив, хотя вряд ли можно назвать это жизнью, и в таком состоянии он невыносим. Он ведет себя подло в отношении вас, детей, друзей. Было бы лучше, если бы ему приходилось зарабатывать на прокорм семьи.
- Он не стал бы зарабатывать. Мы все умерли бы с голоду, - я-то знаю, как мало у него энергии и как быстро она убывает. Скоро ее вообще не станет. Периоды упадка становятся все чаще и все продолжительнее. А если он и подымается, то прежней высоты не достигает.
Во всем этом нет ни радости, ни философии. Разве что таинственная грусть и беспричинная скорбь.
- Но почему бы ему не превратить все это в литературу, ведь поступали же так Байрон, Мюссе, Ламартин и прочие.
- Но у него нет даже мелкого тщеславия.
Неужели он умрет, а я буду жалеть, что не успел проникнуть в глубь этой прекрасной смятенной души?
Всегда понимаешь все слишком поздно. Ах, горе счастливым!
И ведь только что я, как хронический идиот, требовал себе наследства. Жалел, что у меня нет билета в тысячу франков и т. д. и т. п. Несчастные безумцы, все, все!
И, думая об этих вещах, я не могу ни читать, ни писать. Мне необходимо подняться с места, походить, встряхнуться, дать роздых нервам, которые мучительно натянуты.
13 февраля. Куртелин говорит:
- Если нет иного средства заставить замолчать женщину - ее надо бить. Конечно, очень мило заявлять: "Беру шляпу, трость и ухожу!" Но ведь так никогда не бывает. Днем еще куда ни шло. Днем можно встретиться с друзьями в кафе, поболтать, поиграть; ну, а вечером куда пойти? Прежде всего, я не могу ночевать в этих отелях, где нет стенных часов. Мне хочется знать, который час, и поэтому я не сплю. И я возвращаюсь домой только ради того, чтобы узнать, сколько времени.
* - Все это выдумки художников, - говорит Жан Вебер, - что натурщицы их не волнуют. Меня, например, натурщицы страшно волнуют, и это стеснительно.
А я, я так застеснялся, что даже не поклонился натурщице, и глядел на нее только украдкой, и чувствовал на себе ее взгляд...
Я не буржуа, но ощущаю в себе кое-какие буржуазные добродетели.
* Любыми путями - к ясности.
* Троих из наших королей я никак не могу запомнить: Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Я их путаю. Невозможно в них разобраться. Иногда, с помощью малого Ларусса, я их расставляю по местам, потом опять хаос. Приходится начинать сначала.
20 февраля. Обед у Альфонса Алле. Он - богема, всю свою юность, да и зрелые годы провел в кафе и меблирашках, и вот, наконец-то, обосновался в квартире, идущей за три тысячи пятьсот франков. Там есть ванная комната с горячей водой в любое время суток. Визитерам достаточно только повернуть кран, чтобы получить ожог. Есть повариха, грум Гаэтан, который приносит на подносе письма и робко докладывает: "Мадам, кушать подано".
- Потрудись не улыбаться, когда ты зовешь нас обедать, - говорит ему Алле.
