Арман Лану - Майор Ватрен
Приближалась ночь. Молодого человека мучила жажда, и он выпил почти целый литр воды. Майор дремал на плетеном стуле. «Неземной капитан» что-то жевал. Субейрак вытащил из кармана листки, которые он поднял на полу, в библиотеке доктора: четыре снимка Коллиура, того городка, где объявление войны застало Анни и Франсуа.
Франсуа лежал на тюфяке, закинув руки за голову, и разглядывал трещины в кирпичах над своей головой. Майор дышал во сне тяжело, как дышат старые люди. Убежище, освещенное фонарем, время от времени сотрясалось, и тогда на потолке двигались тени. Субейрак не спал, отдавшись во власть воспоминаний.
Перед его глазами ожили четыре фото, на которых каждая мелочь была ему знакома. Маленький каталонский порт Коллиур. На одном из снимков — розовая колокольня Сен-Венсан. Фотография верно передавала причудливое изящество мавританского городка. На двух других снимках сцены из боя быков на деревянных аренах: ловкий выпад тореро и удар шпагой в затылок быка. На четвертом — крупным планом изображалась каталонская лодка. На носу ее чернели три фигуры святых в византийском стиле, удивительно напоминающие манеру Чимабуэ[25]. Франсуа помнил эту лодку!
В августе прошлого года он и Анни сидели перед этой лодкой и восхищались ею. Франсуа рассказывал Анни о постоянстве форм искусства во времени и пространстве, о постоянстве совершенных линий каталонской лодки, современнице спутников Улисса и, наконец, о неизменном облике Черной Святой — покровительницы цыган; с византийских времен фигуры этих святых одинаково изображались христианами в Венеции, в Генуе и на Майорке.
… Я снова вижу этот день, золотой как мускат, словно с тех пор не прошло десять месяцев… «Пять часов вечера»… Как в стихах Лорки: «A las cinco de la tarde». Море все искрится, и гарби, ветер из Испании, постепенно стихает… Море… Молодые алжирцы… Анни, как хорошо! Пойдем купаться, Анни…
Эти снимки вызвали в нем лихорадку воспоминаний. Штамп подтверждал, что снимки были сделаны в августе 1939 года. В августе 1939 года врач, обладатель разоренной виллы, шелкового кружевного белья и книг по демонологии, жил в Коллиуре одновременно с молодым учителем. А через год тот же молодой учитель с ужасом и отвращением смотрел на его разграбленное жилище. Алжирские ребята… Он и Анни видели их… Да, это были те самые подростки из Орана, которые тогда только что высадились в Порт-Вендре и пели о том, как они сделают Франко скопцом… А впрочем, это было не тогда, а годом раньше! Сколько времени прошло с тех пор… Кровотечение… Истекающий кровью Манье, у которого остался один шанс из десяти. А сколько у нас шансов? Немногим больше.
В том же 1938 году Франсуа искал в Порт-Вендре ту хижину, о которой в своем Дневнике пишет писатель-живописец Эжен Даби. Он нашел ее: в ней помещался кабачок «Тамарен» и там горланили новобранцы из Орана. А в 1939 году Анни однажды с трудом огибала в лодке мыс Беар у Порт-Вендра, иначе говоря у Порта Венеры, и от встречных течений остроконечные волны так исступленно бурлили, что казалось, море кипело. Анни было страшно.
О, прогулка перед твоим отъездом, Анни, и памятник Майоля в Баниюльсе… спруты, выброшенные мальчишками на набережную, и особый запах коллиурских анчоусов, запах самого Коллиура, который в первый день показался тебе таким грязным, что я думал, ты к нему никогда не привыкнешь. Но прошла неделя, и ты его полюбила… А отплытие «Эль Мансура», оранского рейсового парохода, по размеру почти такого же, как Порт-Вендрская бухта. Он был слишком велик для этой бухты, и приходилось привлечь всех рабочих и всех матросов порта, чтобы вывести в море это судно под флагом… да, именно под флагом… Знаешь, Анни, я только теперь понял… Под флагом… Мечта Даби и моих друзей развеялась, а ты еще ничего не знаешь; мечта разрушилась, потому что я тогда не сознавал, что такое флаги, что они значат в нашей жизни — в то время их смысл был скрыт от нас нашей же наивностью, простодушием и фанфаронством. А помнишь виноградники, куда ты забиралась пощипать созревшие ягоды, а я всегда боялся, что тебя поймают; как честный социалист, я уважал собственность, и ты смеялась над этим, А между тем, клянусь тебе, я понимаю теперь свои страхи; я только что видел, как люди пощадили собственность бедняка, у которого на столе еще стоял суп, и как они же разгромили дом врача, сделавшего эти снимки. Ты знаешь, мы ведь могли встретить этого врача. Он, вероятно, останавливался в Ла-Балет или в Харчевне Тамплиеров. Он, быть может, улыбался тебе. В этих снимках есть что-то жестокое. Они говорят мне о навсегда утраченном рае. Пойми меня. Или меня убьют, или я стану другим человеком. Анни, мне больно сегодня. Я словно слышу звуки сарданы на площади. Грудь мою теснит мелодия, которую мы слышали там. Она напоминает мне о Страшном суде. Я не знаю, как со мной поступят на Страшном суде. Я не знаю, что я сделал сам с собой!
Ты помнишь на площади в Баниюльсе колонку с насосом у памятника Свободы. В 1939 году насос Свободы сломался, его наспех скрепили проволокой. Но тогда он еще кое-как держался! О эта ночь, когда мы купались в Полиле, с весел, сверкая, стекала вода, и ты разделась, моя ночная Венера, и по плечам твоим струились алмазы! Я все помню: и морских ежей, и военные грузовики, оставшиеся от гражданской войны прошлого года… и твой страх перед фантастической лодкой, той самой, помнишь, которая отскакивала от тебя, когда ты, усталая, подплывала к ней, чтобы отдохнуть… Как сейчас, вижу перед собой хозяина гостиницы, похожего на потасканного Адольфа Менжу, с его больной печенью и неотвязной мечтой о кругосветном путешествии. Вспомни, он разговаривал только географическими названиями, но зато как многозначительно, с какими интонациями: «Ах, Джерба, Джерба… Ах, Макао, Макао, Макао… Ах, сударь, Маркизские, Маркизские острова! Ах, Вера-Крус! Ах, Гонконг, Гонконг, Гонконг, Гонконг!» Как он был красноречив!
Майор храпел, Гондамини отрывистым голосом диктовал донесение. С улицы доносилась обычная музыка ночи — «маленькая ночная серенада», только не Моцарта: крики сов или каких-то хищных птиц и далекие орудийные раскаты. Нет, эта ночь и день и снова ночь были просто дурным сном. Манье, которого не смогли вывезти в тыл и у которого в убежище Эль-Медико оставался только один шанс из десяти, — это лишь видение кошмара, Компьен, конечно, не взят немцами.
Нет, довольно предаваться пустым мечтаниям! Это слишком легкий путь. Франсуа попытался рассуждать:
Анни, послушай и пойми меня. Я прекрасно сознавал, какая надвигается драма. Я понял роковую неизбежность этой бессмысленной войны. Я готовился к последним каникулам в солнечном порту. Я не купил зимнего костюма и заказал себе брюки для верховой езды. Я умышленно оставался без гражданской одежды. Поездка в Коллиур, Анни, была моим прощанием с мирной жизнью. И с молодостью тоже. Ты не знаешь, как долго я взвешивал возможность этой поездки. Я надеялся, что неотвратимое приближение войны и переход от дипломатии к стратегии оставят нам какую-то лазейку между миром и войной… и можно будет выкроить еще несколько дней счастья. Незадолго до того — в июле — я проходил военное обучение, нам объяснили, как полк приводится в боевую готовность. Я оставил дома уложенный чемодан, Анни. Я никогда не говорил тебе об этом.
Внимание в нем ослабело, как меркнущая лампа, и грезы баюкающими волнами вновь завладели им.
Каркассон, который так хорошо виден из поезда, великолепие его розовых каменных стен… надо будет все-таки поехать когда-нибудь и вблизи осмотреть каркассонские крепости… и замок Сальз, словно во всеоружии возникающий из красных скал Корбьер, и пруды, и деревушки, окруженные водой и скрытые от туристов… лодки, дремлющие на лагуне… прямо над своими отражениями.
Юг во всей красе встает в воображении лейтенанта Субейрака. Он вспоминает: никогда еще жизнь не была такой сладостной, как в то лето, когда прелесть ее усиливалась от сознания нависшей над ней угрозы. Изменение в расписании поездов в Порт-Вендре задерживает на полчаса радость встречи. Платформа пустынна. Франсуа стоит на мягком от жары асфальте. Он видит выжженный солнцем пейзаж, скалу бесстрастной Маделош над морем и само, море, раскинувшееся, как у Матисса, густо синеющее между домами. На платформе печет, в здании вокзала темно и прохладно. Он заходит туда. Девочка-цыганка с блестящими черными глазами напевает:
В стране фанданго
И мантилий…
Он счастлив, и песня не причиняет ему боли. Между камнями пробивается вверх цветок алоэ. Субейрак ждет автомотрису, которая отвезет его к Анни, приехавшей в Коллиур раньше, чем он.
Вот она стоит на игрушечном вокзале Коллиура, уже загоревшая, в простом пляжном белом платье, открывающем ее смуглые плечи, с тем выражением покоя, которое всегда появляется на ее лице после нескольких дней отдыха.
