Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
— Но хлеб насущный важней, он нужен каждому.
— Конь — тоже каждому.
— Я обойдусь одним хлебом, жизнь-то у нас собачья.
— Когда ты наешься своим хлебом, тебе захочется еще и коня.
Может, я чего-то не понял, но в человеческих мыслях нет-нет да и вспыхнет какой-то проблеск или в словах — искра света, пускай неясного, и все-таки в душе остается огненный след. Да… и, однако же, для меня это было куда трудней, чем лежать целыми днями ничком, высматривая лангустов. Ничего больше не сказав, я поспешил уйти и даже не оглянулся, чтобы Пятый, чего доброго, снова меня не окликнул.
День, как обычно, начался рассветом над островком Эль-Кайуэло, ветер донес оттуда крики диких уток. Я подгадал так, чтобы оказаться с Монго наедине, и, прежде чем сесть в шлюпку с Педрито, шепнул, не дожидаясь, что ответит старшой:
— О моей доле не думай, у него я не возьму ни гроша.
И мы принялись за дело, на которое ухлопывали жизнь: прозрачная вода, сачок, дно, колышущиеся водоросли. Тут я впервые рассмеялся.
— А что, — обернулся я к Педрито, — а что, если бы я поймал в сачок кораллового коня?
Он посмотрел на меня наивными голубыми глазами, ответа в них не было, но слова его заставили меня вздрогнуть.
— Осторожно, Лусио, от этого солнца слишком жжет голову.
«Не от солнца, а от этого помешанного», — подумал я, но промолчал, и мне почему-то сделалось чуть-чуть грустно.
Прошло три дня, похожих на все остальные, и наш Пятый, как прежде, ничего не говорил, мало ел и много смотрел в воду, перегнувшись за борт, и не обращал внимания на шпильки Висенте, который начал с подхихикивания, а кончил тем, что высказался:
— Эй, приятель! С северной стороны водорослей побольше, видать, твой конек их хорошо унавозил.
Я посчитал, что сказано это не от жестокости, а по глупости. Раньше я всегда смеялся шуткам Висенте, но в этот раз слова его были убоги и так бледны рядом с красным конем, который там, на Дне, мчится себе по воле, разметав гриву, гремя копытами по морским камням. Выходка Висенте неприятно кольнула меня, и оттого на другой день вечером я снова подошел к Пятому, хоть и решил не поддаваться.
— Ладно, пускай он живет там взаправду, пускай скачет во весь опор по морскому дну, — вам-то с этого что? Какая от него польза?
— Та, чтобы проноситься на всем скаку, ослеплять своим видом, а может, и вовсе безо всякой пользы.
— И ради этого вы мучаетесь целые дни — целые дни! — только чтобы увидеть, как он проскачет мимо вас и потом пропадет?
— Все новое добывается в муках, все неизведанное, чем мы хотим овладеть, требует жертв.
— Чепуха, ваш конь никогда не покажется, его нет, никто его не видел.
— Видел — я. И опять увижу.
Я собрался было возразить, но посмотрел ему в глаза и не смог проронить ни звука. Убежденность придавала его взгляду такую силу, в осанке было столько благородства, что у меня не хватило духу его опровергать. Я оторвал глаза от лица Пятого и стал через его плечо смотреть на пролетавшего совсем близко пеликана; пеликан вдруг сложил крылья и шлепнулся в воду.
Пятый опустил мне на плечо мягкую руку:
— Вы тоже его увидите, подойдите ко мне после обеда.
Я стряхнул его руку — до того разозлили меня эти слова. Голову мне больше не жгло, а если бы и жгло, то лишь от солнца, — так ведь на то оно и солнце, чтобы жечь. Однако ему — кто дал ему право морочить меня выдумками насчет того или этого света, какими-то дурацкими видениями!
— С меня хватит лангустов. Больше мне ничего не надо.
Я повернулся к нему спиной, но ветерок донес его голос:
— Нет, надо. И ничуть не меньше, чем мне. «Имеющий глаза, да видит».
В тот день я почти не притронулся к завтраку — есть не хотелось. К тому же и лангусты пошли косяками, только успевай выбирать. Так что мы с Педрито уселись в шлюпку, не дожидаясь, когда окончится час отдыха. Я проработал, словно каторжный, до пяти вечера и бросил, лишь убедяеь, что на дне не различишь больше ни одного стоящего рачка. Мы вернулись на шхуну, и там ждало меня самое скверное: все трое, кроме меня, — Висенте, Педрито и Монго, отправлялись на берег за сливами икако. Я бы тоже уехал с ними, но не успел и оглянуться, как они уже отчалили. Я остался: уселся на корме чинить наши сачковые сети и все придумывал, какой бы работой заняться еще, чтобы не поднимать голову и не натолкнуться случайно взглядом на Пятого. Мы стояли на якоре к югу от Эль-Кайуэло, на довольно глубоком месте. Был полный штиль — такого никогда еще не бывало. Не шевелились даже илистые космы, свисавшие под водой из-под кормила «Эумелии». Море было как зеркало, только позади кормы зеленая спинка рыбы агухон чуть морщила водную гладь. На высоком небе — ни облачка, а тишина такая, что вздох и тот слышен. Тогда-то и раздался его возглас, заставивший меня вздрогнуть:
— Живо!
Сачок вывалился из рук, а ноги уже готовы были сами поднять меня с места, но я удержался.
— Живо сюда! Вот он!
— Вы не имеете права навязывать свой бред другим!
— Боитесь увидеть правду собственными глазами?
Это было уж слишком. Я ничего не ответил. Отшвырнув ногой стоявшую передо мной корзину, я бросился на корму и растянулся ничком рядом с Пятым.
— Ничего я не боюсь, — сказал я.
— Слышите?.. Топот!
Я задержал дыхание, насколько мог, потом повертнулся к нему.
— Это волны.
— Нет.
— Это вода бьет по ракушкам, которые прилепились к днищу.
— Вы знаете сами, что это — не вода.
— Ну, так что-то другое. Но того, про что говорите вы, быть не может.
— Прислушайтесь получше. Слышите?.. Иногда он попадает копытами по камням.
Слышал ли я? А если слышал, то своими ушами или его? Не знаю. Возможно, у меня просто горела голова и чересчур громко стучала где-то у шеи кровь.
— Да смотрите же, смотрите вниз, пристально.
Похоже, он мне приказывает. Но глазам-то не прикажешь, и я стал смотреть поверх воды, разглядывая мангровый листок, плававший неподалеку за бортом.
— Скачет! Скачет!
Он произнес это чуть ли не с остервенением и схватил меня за руку так, что ногти впились в кожу. Однако я упрямо продолжал разглядывать мангровый листок. Вот только уши — они ничем не были заняты, мне некуда было девать мой слух, а Пятый, содрогнувшись весь с головы до ног, почти закричал:
— Да вот же он, смотрите!
Глаза мои невольно переметнулись с мангрового листка на лицо кричавшего. Я не желал видеть фантасмагорий ни того, ни этого света. Я скорей дал бы убить себя, чем подчинился окрику сумасшедшего. Но Пятый внезапно забыл про меня. Он отпустил мою руку, глаза его распахнулись, и я, против собственной воли, увидел в его расширившихся зрачках, устремленных на морское дно, крохотное отражение коня, красного, как кораллы, — пламенея весь от ушей до кончиков волос в разметавшемся хвосте, конь пронесся и растаял там, в глубине этих глаз.
С тех пор прошло уже довольно много времени. Я и теперь иногда отправляюсь в море на ловлю тунца, а бывает — и лангустов. Но, как и прежде, я не могу прожить без хлеба насущного и не терплю разговоров насчет какого-то там света, того или этого, потому что я так и не знаю, был ли правдой топот копыт под нашей «Эумелией». Что, если это было только видение, возникшее в разгоряченном мозгу другого человека и явившееся мне лишь на минуту, когда Пятый заразил меня своим жаром? Но, раздумывая, я все больше прихожу к мысли: людей всегда одолевают два совершенно разноликих голода.
1959.
Меме
(Перевод Э. Брагинской)
Жила в Тринидаде женщина.
Она лечила от всех болезней
питьем, которое сама готовила.
Из книги Флорентина Мартинеса «Прошлое Санта-Клары»Весть о том, что случилось с Меме, тут же облетела квартал, про это говорили на каждом углу:
— Меме исцелилась, Меме встала на ноги!
Никто не хотел верить, да и поди поверь… Столько лет была прикована к креслу, столько лет просидела сиднем у дверей своего дома, таращась на людей, которые шли вверх и вниз по берегу реки. Меме наизусть знала, какое небо днем, какое — ночью. Ей было тридцать семь лет, и двадцать из них она просидела в кресле-качалке. Замуж Меме вышла рано, но ровно через три месяца ее вдруг разбил паралич, ноги отнялись, и все — никакое лечение не помогало.
— Что отец, что дочь, — говорили люди, — чего удивляться, раз она вся в него.
Но дело в том, что Меме была крепкого здоровья, ничем до этого не хворала, в отце души не чаяла, только вот отец не хотел, чтобы она выходила замуж, а она поступила по-своему, ну и через три месяца отец взял да и умер, и через эти же три месяца, день в день, у нее отнялись ноги. В душе Меме даже радовалась, мол, платит страданием за то, что ослушалась отца, что наперекор ему вышла замуж, стало быть, платит страданием за страдания отца. Случай, конечно, редкостный, небывалый, можно сказать — божья кара.
