Геннадий Гор - Факультет чудаков
Англичанин сидел несколько минут с протянутой рукой, затем сказал, поглядев на Андре Шара без всякого удивления:
— Это деньги за вашу новую работу на коже лошади. Смею вас уверить, ваша работа стоит этих денег.
Андре Шар спрыгнул с кровати, он подошел к двери и молча раскрыл ее и закрыл. Он повторил движение и снова молча раскрыл и закрыл дверь. Англичанин понял его. Он встал с места, невозмутимо положил деньги в карман и, слегка притронувшись к шляпе, вышел из комнаты.
Андре Шар снова лег в постель и закрылся с головы до пят одеялом. Ему надоело валяться в постели, но, встав с постели, ему нужно было что-нибудь делать.
И теперь решительно нечего было делать. Ему не хотелось даже думать. И все же ему пришлось встать. И все же ему пришлось подумать. На этот раз в его комнату вошел сам господин Моробье. Он вошел, не постучав, отбросив все условности, как хозяин или как доктор. Казалось, за одну ночь его физиономия изменилась коренным образом. Вместо обыкновенного господина Моробье в комнату вошло его изображение, написанное под хвостом лошади. Правда, не все детали совпадали. Например, у вошедшего на месте рта был обыкновенный рот, а не насос, и хотя Андре Шар хорошо помнил, что он вместо рта у господина Моробье нарисовал насос, все же он узнал написанное им изображение.
— Я протягиваю вам свою руку, — сказал господин Моробье и протянул свою руку, — с тем, чтобы поздравить вас с такой славой, которой еще не видел до вас ни один художник. Представляете ли вы себе, что вы сделали? Сейчас не найдется в стране ни одного человека, который купил бы или взял бы даром обыкновенную картину, чтобы ее повесить в качестве украшения. Художникам, чтобы существовать и продолжать свое искусство, придется воровать кошек, чтобы писать на них свои картины. Реализация вашего замысла зачеркнула всю станковую живопись, существовавшую до вас. Со вчерашнего дня станковая живопись фактически не существует, так как она не существует как товар. Вы, наверное, не представляете себе, сколько злого остроумия и изобретательности содержится в вашем поступке, остроумия в философском, космическом смысле этого слова. Вы уничтожили все музеи и картинные галереи. Лувр и Люксембургский музей и все частные собрания. Искусство должно покинуть дворцы и перейти на воздух, в хлев, в свинарники, на пастбища, черт знает куда. Вы подняли невиданную цену на домашних животных, на птиц и совершенно обесценили картины. Я надеюсь, что тот миллион франков, который я хочу вам предложить за труп вашей лошади, не покажется вам чрезмерно малой суммой. К сожалению, я не могу вам предложить больше. Предлагая миллион, я делаю жест отнюдь не коммерческий, я делаю жест чистого увлечения подлинного коллекционера и любителя настоящего искусства, жест, который мне не обещает никакой прибыли.
На одну минуту Андре Шару показалось, что он превратился в плевательницу. Это ощущение было очень реальным. Оно подтверждалось позой господина Моробье, чуть нагнувшегося над ним, издававшего харкающие звуки и вытиравшего рот платком. И Андре Шар вскочил с места. Его последующее движение было противоположно предыдущему, он остановился перед господином Моробье с чрезвычайно вежливой улыбкой.
— Я тоже хочу сделать жест, — сказал он несколько наивно, как мальчик, уничтоженный похвалой, — жест, который не уступит вашему в своем бескорыстии. Не хотите ли посмотреть на мою новую работу?
Господин Моробье посмотрел на него с любопытством.
— На мою новую работу, — продолжал Андре Шар, — по сравнению с которой живопись на лошади покажется не лучше, чем выходка глупой кошки.
Он подошел к двери. Господин Моробье двинулся за ним.
— Смотрите, — сказал Андре Шар, указывая в пространство. Господин Моробье подвинулся еще ближе к двери. Вот он стоял на пороге комнаты и смотрел удивленно, не видя перед собой ничего, кроме пустого пространства прихожей.
— Я решительно ничего не вижу, — сказал он и надел на нос пенсне.
— Ее нельзя видеть, ее можно только чувствовать, — сказал Андре Шар и в следующую секунду ударил господина Моробье коленкой в зад.
Господин Моробье вылетел из комнаты, успев подогнуть под себя руки и ноги. И вот он стоял на четвереньках, как глупая кошка на своих четырех лапах. Не хватало только хвоста. Он обернулся. Его пенсне блеснуло, как глаза зверя. Затем он встал, стряхнул с себя пыль и вышел из комнаты.
«Вот она, моя слава», — подумал Андре Шар.
Его слава ассоциировалась в его воображении с задом господина Моробье, с огромным задом, стоявшим на руках и ногах, как на четырех ногах. И хотя господин Моробье ушел, Андре Шар чувствовал присутствие его зада.
Слава — это было очень старое слово, такое же знакомое, как слово «комната» или «стул».
Но Андре Шар знал свою комнату, он в ней находился, он знал также свой стул, он на нем сидел, но сущность славы, его славы, со всеми конкретными подробностями, сущность его славы была ему не знакома.
И он уже не был уверен, как минуту назад, что его слава — это зад господина Моробье.
Слава — это гром!
На улице гремел гром.
Слава — это музыка!
На улице играла музыка.
Под гром и музыку, под дождь вышел Андре Шар на улицу, чтобы узнать сущность своей славы.
Он шел приплясывая, точно возвращался из кабачка. Его руки была веселы точно так же, как и его ноги. Его туловище было весело. Он сам был весел. Он шел, приплясывая под дождем и подпрыгивая. Он шел и ничего не видел. И вдруг он остановился. Его руки остановились. Его ноги остановились, потому что он сам остановился.
И вдруг он заметил, что ничего не изменилось. Это ли была его слава?
Это была его слава!
На том же самом месте, что и несколько дней тому назад, стояли те же самые безработные и точно так же протягивали руку.
Это была его слава!
Люди с толстыми плечами на автомобилях и люди почти без плеч на тротуарах, рестораны, состоящие почти из одних стекол, и окна подвалов, лишенные почти всяких стекол.
Это была его слава!
Два пышных полицейских, похожих на красивых дам, посредине улицы и рабочий с чахоточным лицом между ними, рабочий с ногами вкось, волочащимися по асфальту, и безжизненным туловищем, а там недалеко участок и еще ближе кладбище.
Это была его слава!
Мужчина без шеи и женщина с чрезмерно длинной голой шеей, ярко освещенные за столом, уставленным яствами, по ту сторону стекла и стая голодных ребятишек, похожих на маленьких птиц с голодными ртами и глазами, — по эту сторону стекла.
Это была его слава!
Наконец, Андре Шар сдвинулся с места. Его ноги уже не плясали точно так же, как и его руки. Теперь он переставлял свои ноги, как всегда. Он шел.
И вдруг он остановился. Его руки остановились. Его ноги остановились, потому что он сам остановился.
Он заметил, что кое-что изменилось. Это ли была его слава?
Это была его слава!
Кроме автомобилей, он увидел много старинных, давно вышедших из употребления, карет и лошадей с изображениями на крупе.
Это была его слава!
Он заметил дам и прекрасно одетых молодых людей, ведущих позади себя маленьких собак и кошек. А на кошках и собаках разными художниками, но совершенно одинаково, под него, Андре Шара, были нарисованы разные изображения.
Это была его слава!
И, если раньше ему представлялось, что в его физиономию плевал господин Моробье, теперь ему представилось, что ему в физиономию плевал сам Париж, тот Париж, имя которому «капитализм».
Это была его слава!
Вот тот Париж, имя которому «капитализм», нагнулся, вот он издал харкающий звук…
Это была его слава!
Слава! Слава! Слава!
Капитализм насмехался над ним и показывал ему свой язык.
Слава!
И только теперь ему стало ясно, что его стремление вывести людей из равновесия, подобного сну после сытного обеда, было всего-навсего стремлением к славе. Ему представилось это так отчетливо, точно он поднял самого себя до уровня своих глаз, осмотрел себя с ног до головы и с омерзением бросил. Да, он узнал себя и свой смешной и глупый бунт против господина Моробье и свою славу.
Это была его слава!
Колхозные ребята
Я — художник. В колхоз я привез все свои краски и все свое умение. Но жизнь оказалась шире всякого холста и разноцветнее всех моих красок. И вот я беру в руки перо, которое, быть может, сумеет рассказать то, что не сумела изобразить кисть. Пусть этот рассказ заменит вам ту живопись, которой у меня пока еще нет.
Беременная женщина пасет беременную корову. Они медленно передвигаются, объединенные одним хозяйством и природой. Их вспученные животы сочетаются над зеленью луга. Они веселы, как солнце и как трава. И, как трава, им кажется, что они часть луга. Но вот женщина вспоминает, что у ней есть муж. Мужу нужно сварить обед. А корову не с кем оставить. И она грустит. И кажется, что ее грусть передается корове.
