Вега Де - Новеллы (-)
Лисардо, который сразу же узнал о случившейся беде, обезумев от горя, явился в дом Лауры и, смешавшись с толпой людей, увидел свою возлюбленную, лежащую все в той же комнате, подобно свежей розе, сраженной жаром полуденного солнца. В эту минуту никто не мог удержаться от слез, но слезы Аисардо были настолько горькими, что одному Марсело было известно, как тяжко поразило его это кровавое событие.
Наконец все покинули дом, и Лисардо, вернувшись к себе, заперся в своих комнатах и четыре месяца не выходил из них. Никто даже не видел, чтобы он разговаривал с кемлибо, кроме родственников; он весь превратился во вздохи и слезы, которые стали для него тем, чем для всех людей является пища.
Между тем Марсело разделался с Фенисой, отравив ее ядом так, что никто не смог узнать о причине ее внезапной и мучительной смерти. Он всячески старался разыскать Антандро, и, узнав, где тот обычно ночует, он поздним вечером дождался его прихода и, подозвав его к дверям, три раза подряд выстрелил ему в спину. Чтобы довершить свою месть, ему оставалось покарать только несчастного Лисардо, горе которого сделало его таким затворником, что исполнить это было невозможно. Честь Марсело могла бы вполне удовлетвориться тремя жизнями, и если, по законам общества, она была запятнана, то разве столько пролитой им крови не смыло это пятно? Ибо, сеньора Марсия, хотя закон из уважения к справедливому горю и позволяет мужьям поступать так, все же никто не должен следовать их примеру. Но история, мною рассказанная, пусть послужит уроком для женщин, которые из-за своих разнузданных желаний приносят в жертву минутному наслаждению свою жизнь и честь, нанося тем самым тяжкое оскорбление богу, своим родителям, мужу и доброй славе. Я всегда считал, что пятно на чести оскорбленного никогда не может быть смыто кровью того, кто его оскорбил, ибо то, что уже произошло, не может больше не быть, и безумие воображать, что, убив оскорбителя, можно снять с себя оскорбление: ведь на самом деле оскорбленный остается со своим оскорблением, тогда как наказанный умирает, и оскорбленный, удовлетворив порыв своей мести, не может восстановить свою честь, которая, чтобы быть безупречной, должна быть обязательно незапятнанной. Можно ли сомневаться в том, что мои слова встретят бурю возражений? Но все же, хоть я и не пытаюсь перекричать моих спорщиков, отвечу, что не следует ни молча сносить оскорбление, ни наказывать оскорбителя. Но что же можно сделать в таком случае? То же, что должен сделать человек, когда его постигло какое-либо иное несчастье, а именно - покинуть родину, поселиться за пределами ее, где его никто не знает, и уповать на суд божий, помня, что его могла бы постигнуть та же самая кара, если бы его наказали за одно из тех оскорблений, которое он нанес другим, ибо желать, чтобы те, кому он нанес оскорбление, молча их выносили, а чтобы сам он не сносил никакой обиды, является несправедливостью. Я говорю: сносить их, а не убивать жестоко за то, что тебя лишили чести, которая есть не что иное, как суета мирская, и не отлучать от бога того, кого он разлучил с душой.
Так или иначе, после этого происшествия прошло два года, и Лисардо, немного успокоенный, - ибо время обладает могучей силой, - в жаркие летние дни стал выходить из своего дома, чтобы искупаться в реке. Марсело, все время следивший за ним, проведал об этом и однажды ночью, сбросив с себя одежду, подплыл к тому месту, где купался Лисардо. Он с такой силой схватил его за ногу, что тот испугался и, захлебнувшись, лишился сознания; а на следующее утро его, к большому огорчению всего города, нашли на берегу реки. Это и была благоразумная месть, если только какая-нибудь месть может так называться, и рассказана она не в поучение оскорбленным, а в назидание оскорбителям. Из нее видно, насколько справедливо изречение, гласящее, что оскорбленные пишут на мраморе, а оскорбители на воде. Так Марсело два года хранил в своем сердце оскорбление, твердое, как мрамор, а действия Лисардо, безусловно, были HP писаны на воде, вследствие чего он и погиб от воды.
ГУСМАН СМЕЛЫЙ
Если вашей милости угодно, чтобы я стал вашим новеллистом, раз уж мне не суждено быть вашим кавалером, совершенно необходимо, чтобы вы смилостивились надо мной и чтобы ваша признательность меня вдохновила. Цицерон устанавливает различие между щедростью бескорыстной и вознаграждаемой {1}. Благостно рвение, когда оно бескорыстно; будучи вознагражденным - оно уже вынужденно. Но если я не расположен подкупать моего благодетеля, то, с другой стороны, и от полагающегося мне по праву я не желал бы отказываться; а было бы несправедливо, если бы ваша милость вознаградила меня, предоставив доброй воле богов, как поступил Эней с Дидоной, объявив:
Коль небо справедливым воздаяньем
Смиренные заслуги отличает,
То от него ты вправе ждать награды {2},
Таково было мнение философа, несомненно желавшего быть вознагражденным, и потому римский сатирик {3} сказал:
Кто любил бы добродетель,
Не сули она наград?
И хотя выигрывает не тот, кто получает, а тот, кто дает, мне, ваша милость, представляется, что у нас с вами получается совсем как у того кабальеро с крестьянином, о которых рассказывает Федр {4} (ваша милость, вероятно, не изволили даже слышать имя этого искусного перелагателя басен Эзопа). Так вот, он рассказывает, что однажды крестьянин нес зайца, попавшего в силок (так называется западня, зажимающая лапки зверька). Ему повстречался кабальеро, который, должно быть, ради собственного удовольствия выехал покататься в поле на прекрасной лошади. Он спросил крестьянина, не продаст ли тот зайца. Получив утвердительный ответ, он выразил желание хорошенько его рассмотреть, а затем спросил, сколько хотел бы за него получить крестьянин. Последний прикинул зайца на вес и назвал цену, но едва он передал зайца всаднику, как тот пришпорил коня и ускакал, унося с собой добычу. Одураченный крестьянин, стремясь превратить нужду в добродетель, а кражу в подарок, крикнул ему вслед: "Эй, сеньор, я вам дарю этого зайца! Кушайте его себе на здоровье, кушайте со спокойной совестью! Помните, что я вам отдал его добровольно, как своему лучшему другу!"
Но это я рассказал просто так, потому что к слову пришлось, и мне не было никакой надобности выискивать поучительные примеры, приводимые доном Диего Роселем де Фуэнльяна, кабальеро, именовавшимся в испанских владениях прапорщиком и напечатавшим в Неаполе книгу "Примеров" {5}, без которой не может обходиться ни один ипохондрик.
Итак, посвящая вам мои новеллы, я рискую оказаться в положении упомянутого крестьянина, а потому мне кажется, что лучше всего начать эту новеллу заявлением: "Примите ее, ваша милость, я даю вам ее добровольно хотя положение мое отличается от положения крестьянина тем, что, когда его вздумали обмануть, он об этом и не подозревал, тогда как я, зная, что меня ждет, все же позволяю себя обманывать".
В одном из городов Испании, название которого нам с вами безразлично, с юных лет учился дон Феликс, происходивший из благороднейшего дома Гусманов и ни разу не запятнавший своими поступками славу древнего рода. Испанские авторы до сих пор ведут споры по поводу этого имени: одни стремятся найти корни его в Германии, другие же непременно хотят доказать его готское происхождение, производя его от имени Гундемар. На левой половине герба этого дома изображены по серебряному полю три горностая, а на правой - по золотому - лазурные котлы. Как бы то ни было, Гусманы с незапамятных времен были грандами, и среди них встречались люди смелые и благородные. Такими, например, были Педро Руис де Гусман, живший в XII веке, и дон Алонсо Перес де Гусман {6}, родоначальник дома герцогов Медина-Сидония, названный в надгробном камне удачливым, а также многие другие мужи, достойные вечной памяти, как, скажем, дон Педро де Гусман - сын герцога дона Хуана I, и граф Оливарес, служивший императору Карлу и совершивший много смелых подвигов. Но со всеми названными мог бы смело сравниться по своей доблести, если не по положению в обществе, юноша, о котором мы рассказываем. Как я уже говорил, герой наш учился, - да простит мне ваша милость это отступление, приняв во внимание, что я многим обязан названному благороднейшему дому, - в том самом городе, где начинается моя новелла. Достоинства этого юного кабальеро были таковы, что студенты - будь то наши соотечественники, будь то иностранцы полюбили его до такой степени, что готовы были отдать за него жизнь, и, общаясь с ним, забывали тоску по родному дому. Днем он вел себя столь благоразумно, что трудно было узнать в нем человека, который по ночам устрашал жителей города дерзостью своих выходок, а потому многие считали, что у него есть двойник, совершенно не понимая, как может в одном человеке совмещаться гибкий разум Меркурия с воинственной отвагой Марса. Стоило ему днем замолвить слово за какого-нибудь просителя, как должность, о которой он ходатайствовал, уже была ему обещана; и хотя его ночные бдения частенько заканчивались схваткой, он всегда выходил победителем, хотя, случалось, дело было не из пустяковых, ибо когда врожденной смелости помогает удача, то тут не смогут устоять никакие враги и преграды. Должен признаться, что бесстрашие и отвага мне представляются щитом чести; что же касается сочинителей всевозможных писулек, позорящих чужую славу, то я считаю, что у них трусливые души и бабьи руки.
