Джон Голсуорси - Фриленды
Фрэнсис Фриленд, улыбаясь, прибавила:
- Как хорошо, что Дирек и Шейла увидели Лондон в это время!
- Как, - спросила Шейла, - разве здесь не всегда столько народу?
Джон ответил:
- В августе в Лондоне совсем пусто. Считается, что из города выезжает около ста тысяч человек.
- Вдвое больше, - возразил Феликс.
- Называют разные цифры... Мои предположения...
- Но ведь это означает, что уезжает только один человек из шестидесяти! Это свидетельствует...
Джон, когда Дирек его так резко перебил, слегка нахмурился:
- О чем же, по-твоему, это свидетельствует?
Дирек бросил взгляд на бабушку:
- Нет, нет, ни о чем...
- Свидетельствует о том, как безжалостны большие города, - вмешалась Шейла. - "Весь город уехал", "Лондон совершенно пуст"! Где же он пуст? Если б вам этого не сказали, вы бы не заметили никакой разницы...
- Это еще далеко не все, - пробормотал Дирек. Флора предостерегающе толкнула под столом ногой
Джона, а Недда попыталась толкнуть Дирека; Феликс ловил взгляд Джона, Алан пробовал перехватить взгляд Шейлы, Джон кусал губы и упорно смотрел в свою тарелку. Только Фрэнсис Фриленд по-прежнему улыбалась и, нежно глядя на дорогого Дирека, думала, как он будет хорош, когда отрастит себе красивые, черные усы. И она произнесла:
- Ну что ж, милый, ты чего-то недосказал? Дирек поднял голову:
- Вы действительно хотите, чтобы я все досказал до конца, бабушка?
Недда с другой стороны стола отчаянным шепотом взывала к Диреку:
- Не надо, Дирек...
Фрэнсис Фриленд удивленно подняла брови. Вид у нее был почти лукавый:
- Ну, конечно, милый... Мне очень хочется послушать... Это так интересно...
- Видите ли, мама. - Феликс так неожиданно вмешался в разговор, что все невольно к нему обернулись. - Дирек хотел сказать, что мы жители Вэст-Энда, - Джон, я, Флора и Стенли, и даже вы - словом, люди, выросшие в шелку и бархате, до такой степени привыкли считать себя солью земли, что, покидая Лондон, говорим: "В городе никого не осталось". Это само по себе нехорошо. Но Дирек хотел сказать, что еще хуже то, что мы действительно соль земли, и если народ вздумает нас потревожить, мы сделаем все, чтобы он нас больше не тревожил. Ты ведь именно это собирался сказать, Дирек?
Дирек с немым удивлением смотрел на Феликса.
- А еще он думал сказать вот что, - продолжал Феликс. - Старость и традиции, капиталы, культура и прочный порядок вещей, точно жернова, легли на грудь нашей страны, и смелой юности, сколько бы она ни корчилась, все равно не выбраться наружу. Мы, по его мнению, только притворяемся, будто любим молодость, дерзание и тому подобное, а на деле расправляемся с ними, не давая им даже созреть. Ты ведь это собирался сказать, Дирек?
- Да, вы бы хотели с нами расправиться, но у вас ничего не выйдет...
- Выйдет, я полагаю, и мы сделаем это с улыбкой, вы даже не поймете, что происходит...
- Я считаю это подлостью...
- А я считаю это естественным. Посмотри на стареющего человека, обрати внимание, как изящно, постепенно протекает этот процесс. Вот хотя бы мои волосы... Твоя тетка меня уверяет, будто от месяца к месяцу в них не заметно никаких перемен. А между тем они все больше... вернее, их становится все меньше.
Пока Феликс разглагольствовал, Фрэнсис Фриленд сидела, прикрыв глаза, но тут она внезапно их подняла и пристально посмотрела на макушку сына.
- Милый, - сказала она. - У меня есть как раз то, что тебе нужно. Когда будешь уходить, обязательно захвати с собой... Джон тоже собирается попробовать.
Поток философских рассуждений был так неожиданно прерван, что Фелицс заморгал, как вспугнутая сова.
- Мама, - сказал он, - только у вас есть дар всегда оставаться молодой...
- Что ты, милый, я ужасно старею... Мне так трудно бороться с дремотой, когда люди кругом разговаривают. Но я это непременно в себе поборю. Так невежливо и некрасиво... Я иногда ловлю себя на том, что дремлю с открытым ртом.
- Бабушка, - спокойно заметила Флора, - у меня от этого есть чудное средство, последняя новинка...
На лице Фрэнсис Фриленд мелькнула нежная и чуть смущенная улыбка:
- Ну вот, - сказала она, - вы меня поддразниваете, - но взгляд у нее был ласковый.
Едва ли Джон понял, куда Феликс метит своими речами, - скорее всего он просто все прослушал; будучи чиновником министерства внутренних дел, он привык пропускать все мимо ушей. Капиталы для Джона были капиталами, культура - культурой, а прочный порядок вещей уж, несомненно, казался прочным. Все это ничуть не было признаком старости. Ну, а социальные проблемы или хотя бы то, о чем кричат эти горячие юнцы, - все это он знает, как свои пять пальцев, и обобщать туг глупо. Он и так по горло занят женским вопросом, неурядицами с рабочими и тому подобным, у него нет времени философствовать, да и вообще это-занятие сомнительное. Человек, который ежедневно, по многу часов, занят настоящим делом, не станет тратить время на праздные разглагольствования. Однако хотя Джон и пропустил речи Феликса мимо ушей, все же он был раздосадован: когда философствует родной брат, это всегда действует на нервы. Нельзя, конечно, отрицать, что положение в стране трудное, но уж капиталы, простите, и тем более прочный порядок вещей здесь ни при чем. Виноваты во всем только индустриализация и свободомыслие.
Проводив гостей, Джон поцеловал мать и пожелал ей спокойной ночи. Он гордился своей матерью: она замечательная женщина и всегда держится так, будто все обстоит как нельзя лучше. Даже ее смешная манера покупать всякие новинки, чтобы помочь людям, тоже вызвана стремлением видеть все в наилучшем свете. Вот уж кто никогда не распускается!
Джон преклонялся перед стоиками, перед людьми, которые предпочитают погибнуть с поднятой головой, чем прозябать с поджатым хвостом. В своей жизни он, пожалуй, больше всего гордился одним эпизодом: во время школьных состязаний в беге на одну милю он, приближаясь к финишу, услышал вульгарную фразу одного из оркестрантов: "Вот этот... хорош - дышит через свой... нос!" Если бы в тот момент Джон соблаговолил вобрать воздух ртом, он победил бы, однако, к своему великому горю, проиграл, но зато не позволил себе никакой распущенности.
Итак, поцеловав Фрэнсис Фриленд и проводив ее наверх взглядом - она задыхалась, подымаясь по лестнице, но все равно заставляла себя дышать только носом, - Джон пошел к себе в кабинет, закурил трубку и засел на часок-другой за доклад о количестве полицейских, которыми могут располагать различные графства в случае новых аграрных беспорядков; уже были ведь стычки, незначительные, конечно, в одном или двух районах, где еще чувствуется кровь датских предков. Джон умело оперировал цифрами, проявляя именно ту степень изобретательности, которая отличает человека от машины, она-то и обеспечила ему уважение в департаменте, где нередко бывало нужно из десяти полицейских получить двенадцать. Умение Джона манипулировать цифрами ценилось очень высоко, ибо хотя в нем не было американского блеска, воспитанного игрой в покер, его отличал особый английский оптимизм, опасный только в тех редких случаях, когда его проверяют делом. Джон трудился, пока не выкурил вторую трубку, затем посмотрел на часы. Двенадцать! Спать еще рано. Он с неохотой - и это длилось уже много лет - ложился спать, потому что, почитая память усопшей жены и блюдя достоинство чиновника министерства внутренних дел, не распускался и не уступал искушениям плоти. Однако в эту ночь цифры наличных сил провинциальной полиции почему-то не принесли ему никакого подъема и вдохновения. В этих полицейских была какая-то упрямая английская добропорядочность, которая просто приводила его в отчаяние: их было десять, и они упорно оставались десятью. Склонив лоб, который, к большому огорчению Фрэнсис Фриленд, стал слишком высоким, на выхоленную руку, Джон задумался. Эта молодежь, у которой все впереди, неужели он ей завидует? Доволен ли он своим возрастом? Пятьдесят! Уже пятьдесят ископаемое... Да еще министерское ископаемое... Он похож на зонтик: каждый день его ставят под вешалку, пока он опять не понадобится. Аккуратно свернутый, с резинкой и пуговичкой... Этот образ, впервые пришедший ему на ум - ничего подобного с ним никогда раньше не бывало, - его удивил. Когда-нибудь он тоже износится, разлезется по всем швам, и его закинут в угол или подарят лакею.
Он подошел к окну. Недурно пахнет - весной или чем-то таким. И ничего не видно, кроме домов, похожих на его собственный. Он поглядел вверх на кусок неба, которому досталась честь быть видным из его окна. Он что-то подзабыл, где какая звезда... Но вот эта, несомненно, Венера. И он вспомнил, как двадцать лет назад он стоял на палубе у перил, во время свадебного путешествия, и учил молодую жену, как узнавать звезды. И какое-то чувство глубоко запрятанное в сердце Джона, уже давно загрубевшем и поросшем мхом, вдруг поднялось, встрепенулось и причинило ему боль. Недда! Он перехватил ее взгляд, обращенный на этого юнца, - вот так и Энн когда-то смотрела на него, Джона Фриленда, ставшего теперь министерским ископаемым, зонтиком под вешалкой. А вон там полицейский... Как он смешно выглядит - загребает ногами, размахивает фонарем и пробует, заперты ли ворота... Проклятый запах боярышника - неужели это боярышник? - доносится даже сюда, в самое сердце Лондона. Как она смотрела, эта девочка! Почему он разрешил довести себя, Джона Фриленда, до такого состояния, что он готов душу отдать, лишь бы поймать обращенный к нему женский взгляд, почувствовать прикосновение женских рук и запах женских волос! Нет, так нельзя! Он выкурит папиросу и ляжет спать. Погасив свет, Джон стал подыматься наверх; как скрипят ступеньки - наверно, бобрик вытерся... Была бы в доме женщина, она бы и за этим приглядела. На площадке второго этажа он остановился; у него была привычка смотреть оттуда вниз, в темную прихожую. И вдруг он услышал голос, высокий, нежный, почти молодой:
