Милорад Павич - Русская борзая (сборник)
Ибо болезнь языка становилась болезнью ее красоты и ее тела. Иногда, когда Евстахия была в хорошем настроении, она на мгновение видела в зеркале свои волосы совершенно седыми, а когда пела, легко могла пересчитать кости на руке – чистые, без кожи и жил, только с ногтями. Она испугалась и стала искать выход, но поскольку настоящего и прошлого для нее больше не существовало, она никак не могла вспомнить про конторскую книгу на полке с записанными снами. Нашла ее случайно, только потому, что еще в августе принялась искать зимнее пальто. Таким образом, заключила она, смахивая косой паутину с книги, путь к прошлому лежит через будущее. Евстахия заглянула в книгу и обнаружила, что и в снах нет настоящего времени того, кому они снятся, а есть что-то вроде деепричастия настоящего времени в виде действия, сопутствующего времени, в котором спящий спит. А что касается прошлого, то и его в снах нет. Все похоже на что-то еще не пережитое, на какое-то странное завтра, которое началось раньше, на некий аванс, взятый в счет будущей жизни, на будущее, которое осуществляется потому, что спящий избегает неминуемого сейчас.
Итак, все стало ясно – ее язык имел все отличия и недостатки грамматики снов, которую она тщательно исследовала в своей конторской книге, – в нем не было настоящего и прошедшего времени. Из чего Евстахия Зорич сделала вывод, что ее болезнь языка происходит оттого, что она на самом деле спит и никак не может проснуться. Она пробовала пробиться в явь всеми возможными способами, но безуспешно. Наконец она решила, что есть лишь одна возможность освободиться. Она выпрыгнет с четвертого этажа и пробудится либо в своей смерти, если она бодрствует, либо в жизни, если спит.
– Я должна это сделать, – шептала Евстахия, торопливо шагая по улице Чика Любы.
И тут заметила, что проходит мимо химчистки, в которую сдала свое платье.
– Зайду и возьму его, выиграю таким образом время, – сказала она и так и сделала.
– Вот, – сказал ей работник химчистки, – оно вычищено. Но хочу обратить ваше внимание, что дело было не в пятне. То, что вы считали пятном, вот здесь, слева, на самом деле оказалось единственным чистым местом на всем платье. Платье было грязное, на нем сохранился чистым только этот участок в виде белого пятна…
– Этот тип мог бы быть прав, – сказала Евстахия, выходя с платьем на улицу, – пусть черт поберет правую сторону тетради! Все равно она всегда будет грязнее левой!
И она не стала прыгать с четвертого этажа, а продолжила жить.
В своем будущем времени она по-прежнему живет в доме над «Золотым бочонком» в самом оживленном месте на Призренской улице. Живет в одной квартире с семьей из трех человек, которые годами не замечают ее присутствия. Они убеждены, что Евстахия Зорич давно переехала, и только иногда воскресным утром хозяйка вдруг ощущает необъяснимое желание сварить на завтрак и четвертое яйцо.
Ядовитые зеркала
В тридцатые годы нынешнего столетия, когда еще кормили колодцы, а перед дождем стригли ногти, чтобы не заболеть, писарем общинного суда в Белграде работал некий Иван Миак. «Имя горчит, а фамилия прогоркла», – говорили о нем в шутку. Он был из тех, что сеют брови и поливают ресницы, а усы носят желтые, как дукаты. Если такие найдешь в кисете, можешь по ошибке выкурить. Жил он на жалованье, ибо пчел в воровском притоне не держат, – считал он, сам себя подстригал под горшок, стирал щелоком, а на ужин съедал половинку хлеба, начиненную шкварками на полдинара. Когда ему опротивела такая жизнь, он женился на одной студентке, которая никак не могла получить диплом у Милоя Васича. Возле нее жизнь Миака быстро сошла с пути и оказалась на перекрестке, где живые и мертвые снятся по отдельности. Какое-то странное насекомое заползло в его часы и отстукивало там новое время.
Благодаря жене и книгам жены, слушая ее ответы, когда она готовилась к экзаменам, Миак и сам понемногу стал разбираться в предметах старины и искусства, распознавать руку великих мастеров. Наверное, оттого, что он не был перегружен сведениями такого рода, Миак легко и быстро стал поглощать новые знания. Больше всего его привлекла история ремесла, и он, не доросший до высокого искусства, принялся читать о резьбе по дереву, керамике, художественной обработке стекла и металла, стилях мебели, иконостасах и аналоях, способах изготовления, хранения и восстановления икон на дереве, живописи на холсте и рам для картин и зеркал. Он научился отличать оттиск с деревянной доски XVII века от сделанного в более позднее время, сразу видел, когда гравюра отпечатана с одной доски, а когда – с четырех, различал старинные гобелены и новые, сделанные «на двух проволоках», а стилизованная мебель стала его настоящей страстью, и он вступил в ожесточенную борьбу с атрибуциями музея, где сидел все тот же Милое Васич. В кругах специалистов побаивались этого чужака и чудака, что в вестибюлях галерей засовывал пятерню под рубашку и теребил пупок, но его суждения внимательно выслушивали, ибо знали – над Миаком подшутил дьявол и теперь он знает то, что другие забыли. Когда он развелся и жена оставила и его, и свою специальность, эта специальность прилепилась к Миаку и осталась единственной страстью в жизни общинного писаря.
Мало-помалу Миак забросил работу в суде и отдался другому своему призванию, которое захватило его, как какой-то порок. Друзьям, затем знакомым, затем знакомым друзей, а часто и абсолютно незнакомым людям он начал служить в качестве непогрешимого специалиста по антиквариату. Вкус и острый глаз Миака соответствовали тогдашним запросам, о нем стали говорить, его мнение насчет редких образцов мебели XVIII и XIX веков сделалось широко известным, а торговцы моментально сообразили, откуда ветер дует. Зная, что от его оценки зависит, продастся ли их товар и за сколько, они в первую очередь шли к нему с просьбой найти покупателя за сходную цену. Самое интересное в этой ситуации (что делало его положение неуязвимым) было то, что за свое посредничество Миак не брал ни гроша. Он просто наслаждался своим делом, и его вполне устраивала роль модного эксперта.
Он учил своих покупателей и продавцов отличать женское кресло в стиле бидермайер от мужского (которое ́уже, потому что не предназначено для кринолинов); предупреждал, что маленькие кресла этого стиля встречаются реже, чем большие; напоминал, что ларцы с двумя замќами – древнее, чем с одним, и что количество ключей соответствует числу веков, отделяющих нас от времени изготовления мебели; указывал на обычай торговцев удалять резные розы со спинок стульев старонемецкого стиля, чтобы запутать покупателя. Он обращал их внимание на размеры старинной мебели, которые (если вещь подлинная) не соответствуют нашей метрической системе, потому что вещи измеряли когда-то в вершках, а не в сантиметрах; знал, как отличить салонную мебель эпохи Людовика XV (кривизна которой раскладывается в трех измерениях) от венской имитации XIX и XX веков, богатой причудливыми изгибами, но в двух измерениях. Указывал на существование вторичных стилей – второго рококо и нового барокко, точно определял толщину фанеры ручной работы, а внутренние объемы комодов оценивал так искусно, что от него не ускользали тайники в них, полные подчас старинных монет или прядей волос XVIII столетия. Он был в состоянии отличить указы Карагеоргия[18] времен сербской революции и руку писарей Обреновича[19] более позднего времени, разбирался в фарфоре – подносил его к огню и по отблескам читал историю тарелки, которую держал в руках, выстукивал чашки и слушал звук; у него были каталоги с клеймами знаменитых мастеров ампира, изготавливавших украшения, которые были самым прекрасным из всего, что он встречал за свою многолетнюю деятельность.
Понемногу он познакомился со столярами, которые брались за ремонт только стильной мебели, людьми молчаливыми и знакомыми с тайнами старых домов времен европейских революций на рубеже XVIII и XIX веков, такими, как Предоевич из Панчево, учившийся в Вене и державший мастерскую около памятника Вуку[20]. Вскоре Миак нашел возле рынка Джерам обойщика, который натягивал на рамы гобелены, снятые со старой основы, и умел сделать на сиденье острые, будто вырезанные в сыре, кромки, а в Синджеличевом переулке – стеклореза, который изготавливал хрустальные зеркала.
Боязливый и косоглазый, так что брови его не успевали за глазами, Миак, нахлобучив в зной шляпу, обходил дома в Белой Церкви, Панчево и Сомборе, где могли обнаружиться стенные шкафы, пережившие свое содержимое, расписные комоды, часы с музыкой и часы с гороскопом, кожаные небесные глобусы и буфеты, запертые ключами с головкой в виде бабочки или сердца. Он исследовал белградские чердаки и подвалы, где в то время все еще хранили воду, мыло, гребешок и горсть орехов для домового, регулярно посещал комнаты, снимаемые продавцами для хранения товара, оценивал ковры в витринах и хрустальные зеркала с облезшим нижним слоем, так что сквозь свое отражение можно было увидеть под стеклом стену. Он разбрасывал свои услуги и советы, как вишня – косточки, и с удивлением понял, что от камня, брошенного в слишком глубокий колодец, эха не дождаться. Окружающие его люди были не в состоянии оценить глубину времени позади себя. Они считали старыми и очень старыми предметы времен своих отцов или, максимум, дедов. Все остальное, более древнее, было им непонятно, и они никакого отношения не имели ко всем этим обломкам, унаследованным от далеких предков: прадедов, прапрадедов, прапрапрадедов, имен которых они не помнили и не читали на крестах семейных могил. Для этого существовали специалисты, например тот же Иван Миак.
