Дмитрий Холендро - Ожидание: повести
— Это очень хорошо… Желаю, чтобы всегда так было.
— Спасибо, — коротко отвечает Филипп Андреич.
Голос у него торопливый, словно он стоит на горячем.
— Значит, вы сейчас на аэродроме? — спрашивает Илья Захарыч, не жалея колхозных денег на телефонную дипломатию.
— Я? Да.
— Дела, заботы…
— Что?
— Я говорю, все в делах, в заботах?
Тогда начальник разведки не выдерживает и кричит:
— Горбов! У тебя ко мне какая просьба? Ты давай не финти. Я тут провожу практические занятия с летным составом, а ты мне баки забиваешь.
Горбов унизительно громко смеется.
— Что? — кричит Филипп Андреич, не разобравшись, и дует в трубку, потому что расстояние, наверно, превращает смех в перещелк, как будто дятел стучит по мембране, а тут еще сам Горбов превращает свой смех в кашель. — Алло!
— Алло, алло! — испуганно кричит и Горбов сквозь шум, наделанный им. — Филипп Андреич!
— Слушаю.
— Филипп Андреич!
— Переходи к делу.
— Филипп Андреич!
— Ну?
— Подними в небо Саенко, Филипп Андреич.
— Зачем? — сразу прорывается очень ясный голос.
— Да, понимаешь, какая заковыка. Это не для нас. Для кино.
— Какое кино? Эй, эй! Алло!
Связь прерывается, и Кузя Второй долго вызывает городскую телефонистку, потом аэродромный коммутатор, а те рвутся к нему навстречу, чтобы пасть замертво и уступить место тем, ради кого они старались.
— Говорите.
— Говорите.
— Какое кино? — кричит начальник разведки.
Хитрый Горбов объясняет, что он вовсе ни при чем, что это все киношники и что они снимут и самолет, а это для разведки тоже не последнее дело. Теперь задумывается Филипп Андреич и спрашивает:
— Ну, а как ты там вообще-то поживаешь, Горбов? Кряхтишь?
— Дашь самолет? — спрашивает Горбов.
— Давно тебя не видел.
— Все мои суда с утра в море.
— Вот черт! — вздыхает где-то в воздушной глубине Филипп Андреич. — Тебе ведь нужен Саенко, который всех твоих знает… район знает…
— Для кино это особого значения не имеет, пилота все равно видать не будет, только самолет, — осторожно отвечает наш поднаторевший «пред», — но вообще-то лучше Саенко. Всегда вместе.
— Ну да…
— Ну да…
— А он болен! — сообщает Филипп Андреич. — Понимаешь, какая ерунда. У него зуб болит. Отпустили вырывать.
— Ай-яй-яй! — отчаивается наш «пред».
— Позвони ему домой, Горбов, — советует Филипп Андреич.
Видно, ловчит по-своему. Вышли самолет, а вдруг нагорит? Не вышли, а вдруг тоже нагорит? Кино! Слово о разведке. Жаль зевнуть. На семь бед — один ответ: Саенко болен.
— Ты позвони. Может, он уже в порядке.
Сколько таких начальников, что пускают дело по воле волн!
— Алло, пожалуйста! — влезает в разговор Кузя Второй. — Сообщите телефон Саенко.
— Молодец, Кузя, — хвалит его потом Илья Захарыч, высунув голову из кабины. — Хоть и Второй, а молодец. Вызывай!
И он по-доброму улыбается, и Кузя видит, что только череп у него блестящий и крепкий, а лицо все морщится и съеживается при улыбке, мягкое, старческое лицо.
И вот уже мычит в трубку голос Саенко:
— Ммм…
— Саенко?
— У! О! — стонет знакомый тенорок Вити.
— Зуб? — спрашивает Горбов.
— Полотенцем.
— А шалфей не пробовал? А-ха-ха! — опять отчаивается Горбов. — Всегда лучше сразу рвать. По себе знаю. Вырвал бы ты вчера…
— Ммм… А что такое?
— Витя, — умоляет Горбов, будто в ногах валяется. — Витя! Как отец сына… Как рыбак летчика… Лететь надо.
— Куда к черту лететь? Кому надо?
— Кино, Витя, кино, — шепотом повторяет Горбов. — Ребята плавают. Выручай. А то…
Он рассказывает все с начала и находит очень убедительные слова, беспокоясь о престиже промысловой разведки. Кто показывает рыбу? Авиаразведчики. Почему нет рыбы? Не показали.
Саенко перестает мычать, он долго и звучно дышит и наконец цедит со стоном:
— Ну, раз для кино…
Чувствуется кроме всего, что он очень боится рвать зуб, что нет у нас лучше товарища, чем Витя Саенко, но еще чувствуется, что кино — магическое слово.
— Витя! — успевает крикнуть Кузя Второй. — Намочи ватку одеколоном и засунь в ухо.
— Какое ухо?
— С той стороны, где зуб болит.
Горбов выходит из кабины взопревший и жалкий. Он делает Кузе то ли благодарственное, то ли предупреждающее, во всяком случае выразительное движение бровями, и сутулая спина его проплывает за окном. А Кузя Второй и понимает Горбова, и стыдится за него, и думает, насколько легче организовать славу, когда у тебя власть в руках. Подчиняйся Илье Захарычу Филипп Андреич, тот бы приказал: послать в небо самолет, а болен Саенко — сам лети. И все. А Илья Захарыч как просил!.. А он, Кузя Второй, что мог бы конкретно сделать, пожелай он нацелить на свою скромную персону кинообъектив? Ноль целых, ноль десятых он бы мог сделать. И ему вдруг это нравится. Потому что если когда-нибудь к нему, Кузе, придет человеческая слава, то она будет настоящей. А нет так нет.
7Море звонко блестит. Как кусок льда. Солнечные пыланья его не плавят, не дробят, они как бы сияют изнутри, создавая иллюзию полной прозрачности. И кажется, что сейнер застыл а воде, как в слитке солнца. И даже тень его сбоку, которая обычно бьется, как тряпка, сейчас не дрожит, не трепещет, не морщится. Лежит, словно вырезанная из черной бумаги и приклеенная.
Мир остается неправдашним.
Но по трапу, с капитанского мостика, спускается живой бригадир дядя Миша Бурый, и на его квадратных скулах вздуваются желваки. Для тех, кто знает дядю Мишу, это первый предгрозовой признак. Дядя Миша самый лучший бригадир Аютинского колхоза и самый тихий человек нашего поселка. До поры до времени. В тихом дяде Мише громы водятся.
Он заглядывает в радиорубку, где радистка Зиночка слушает музыкальную программу. То ли, чтобы и ее поласкало солнышко, то ли, чтобы и о ней не забыли кинематографисты, дверь рубки Зиночка держит нараспашку.
— Ну, что интересного в мире? — неожиданно спрашивает дядя Миша.
— Американцы бомбят Вьетнам, — скинув наушники, быстро отвечает Зиночка.
— Паразиты, — говорит дядя Миша.
Больше всего на свете дядя Миша ненавидит паразитов, оттого еще ему так неймется в этот день.
— Кто-нибудь нашел рыбу? — спрашивает он Зиночку.
— Нет.
Многословие дяди Миши пугает ее: это тоже плохой признак.
В наушниках бубнит твист, и дядя Миша строго тычет в них пальцем.
— Ты джазики себе не играй. Ты следи. Может, где найдут рыбу — отвезем этих…
И не успевает он отойти, как Зиночка щелкает тумблерами рации, перед которой она сидит навытяжку, и звонким голосом начинает вколачивать в эфир позывные.
— Я — «Нырок», я — «Нырок», я — «Нырок»!
Голос у нее высокий, слова стреляют, вот-вот пробьют чужие мембраны. Когда дядя Миша взял ее после курсов и Витя Саенко, летая в своем небе, первый раз услышал бойкую девушку, он удивился:
— Ого! Это кто?
— Зина.
— Какая Зина?
— Звонкая и тонкая, — помог Зиночке какой-то невидимый шутник.
— И долгая, — представил кто-то из своих.
— И прозрачная, — добавил Саенко.
— Почему это я прозрачная? — обиделась Зиночка.
— Кричишь здорово, а где — не видно. Дух!
Ах, сейчас бы Саенко! Зиночка безнадежно вздыхает, и в это время ей отвечает сонный, с зевотцей, с хрипотцой, словно мембрана лопнула, другой «радист»:
— Я — «Ястреб», я — «Ястреб».
— Марконя! — обрадованно вопит Зиночка. — У вас есть рыба?
— На Марконю не отвечаю.
— А рыба есть?
Но радист «Ястреба», неудавшийся ростом, крепкий, кругленький сбитень, прирожденный знаток и любитель своей техники, непревзойденный мастер по кличке «Марконя», раз, два — щелкает вдалеке и испаряется.
А Зиночка визгливо кается:
— Не сердись, Марконечка! Где ловите?
— В море, — неожиданно отвечает Марконя.
— Нет, правда? Мы пустые гуляем. Дядя Миша очень злой. Дайте рыбки.
— Сначала объяви всем-всем промысловым судам: прошу у Маркони прощения за Марконю, — требует Марконя, и Зиночка понимает, что он валяет дурака.
Припав к потертому лееру животом, смотрит в зеленую толщу воды с чужого сейнера грустный жених Кирюха. К теплой поверхности воды поднимаются медузы. Их много и какие они разные… Эта как гигантская пуговица с четырьмя дырками в середине. А та как брюква с ботвой. А та как пробка от графина. А вон та усатая. Выплыли к солнышку, на совещание.
Стараясь отвлечься от своих тяжких мыслей, Кирюха рассматривает медуз. Дядя Миша останавливается около него, кладет локти на леер и тоже смотрит на воду. Нет, не смотрит, он закрыл глаза, как больной. И роняет:
— Черный день.
— А меня зачем взяли? Разве дело? Клянусь — не дело.
