Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник рассказов)
Следующие несколько лет были, можно сказать, самыми счастливыми в жизни Барановых. Критики и его патроны поголовно считали, что этот русский с мягким, вкрадчивым голосом внес в искусство какой-то таинственный европейский флер, и все его картины на выставках неизменно распродавались за приличную цену. Одна крупная винопроизводительная компания не только поместила на своих этикетках нарисованные Барановым соблазнительные виноградные гроздья, но и рекламировала его картины, а одна упаковочная компания из Калифорнии купила его большой натюрморт, изображающий громадную корзину с горкой аппетитных апельсинов. Сняв с нее большую бумажную копию на двадцати четырех больших листах, она развесила эту рекламу на рекламных щитах от одного края Америки до другого. Баранов купил небольшой дом в Джерси, неподалеку от Нью-Йорка, и в Америке оказался Суварнин, которому удалось улизнуть из Германии с большим трудом, так как за его поимку была назначена значительная сумма, и все из-за того, что, разглагольствуя в пьяном виде, он доказывал всем окружающим, что немецкой армии ни за что не дойти до стен Москвы за три недели. Кто-то "стукнул", и ему грозила нешуточная опасность. Баранов с радостью и присущим ему радушием пригласил старого друга критика пожить с ними.
Испытывая головокружение от вновь обретенного чувства полной свободы, Баранов начал по памяти рисовать "ню" в розовом цвете -- крепко сбитую женщину. Но Анна, которая к этому времени сотрудничала в одном официальном политическом журнале новостей и слыла большим авторитетом по вопросам коммунизма и фашизма, очень быстро взяла всю ситуацию под свой жесткий контроль. Хладнокровно, большим кухонным ножом разрезала на мелкие кусочки холст и немедленно уволила полную, крепкую девушку-чешку с румяными, похожими на яблочки щечками, которая работала у нее на кухне, несмотря на то что обиженная кухарка пошла на невиданный по смелости шаг -- заручилась справкой от видного врача о своей девственности, пытаясь сохранить за собой прибыльное место.
Успех Анны в Америке, где мужчины давно вышколены и слушают только женщин и где такая особая речистость и красноречие воспринимались с ошеломляющим восхищением со стороны ее коллег мужчин, был еще куда более ослепительным, чем там, в Европе. К концу войны руководство журнала, в котором она работала, поручило ей должность редактора отдела политического анализа, медицины для женщин, мод, книг и, конечно, ухода за детьми. Ей даже удалось пристроить в своем журнале Суварнина, где он занимался рецензированием новых кинофильмов до осени 1947 года, когда был вынужден отказаться, так как потерял зрение.
Анна стала хорошо знакомой всем, знаменитой личностью в Вашингтоне, выступая в качестве незаинтересованной свидетельницы перед несколькими важными комитетами конгресса, произносила пылкие, убедительные речи на совершенно различные темы -- от доставки по почте подрывной литературы до воздействия полового воспитания на образовательную систему в нескольких северных штатах. Она прошла даже через такой возбуждающий опыт: однажды, поднимаясь с ней в лифте, ее ущипнул за ягодицу один из старейших сенаторов с Запада. Она постоянно получала множество приглашений -- на бесчисленные обеды, приемы, съезды, вечеринки -- и повсюду ее, как верный оруженосец, лично сопровождал Баранов.
Вначале, вероятно, под воздействием свободной атмосферы, царившей в литературных и художественных кругах Америки, Баранов расстался со своим привычным немногословием и молчаливостью, которые столь заметно проявлялись в последние годы его жизни в Москве. Теперь он часто весело смеялся, распевал песни Красной Армии без особого на то приглашения, упрямо смешивал коктейли "Манхэттен" в домах своих друзей и откровенно высказывался по всем обсуждаемым темам, делая это с обезоруживающей искренностью и приятной увлеченностью.
Но вдруг он постепенно стал погружаться в прежнее, молчаливое, мрачное состояние. Жуя земляные орешки, время от времени произнося что-то неразборчиво односложное, он на всех приемах обычно стоял рядом с Анной, не спуская с нее глаз, слушая со странной сосредоточенностью, как лихо она разглагольствовала, ясно, откровенно и без утайки, о грядущей судьбе республиканской партии, о новых тенденциях в театральном искусстве и о путаной Американской конституции. Как раз в это время у Баранова вновь начались проблемы со сном. Он худел и снова начал работать по ночам.
Хотя Суварнин и наполовину ослеп, все же он видел, что происходит. Поддаваясь растущему возбуждению, он с нетерпением ожидал великого дня. Заранее написал яркую статью, в которой отдавал должное поразительному гению своего друга, как сделал это в Москве много лет назад. Суварнин принадлежал к числу таких писателей-критиков, которые терпеть не могут писать и не видеть написанное ими напечатанным, и тот факт, что почти двадцать лет назад его принудили отказаться от изложенной им на бумаге искренней оценки творчества друга, лишь еще сильнее разжигал в нем желание увидеть свой текст набранным. К тому же какое счастье снова писать о живописи спустя многие долгие месяцы после Бетти Грейбл и Ван Джонсона.
Однажды утром, когда Анна была в городе и в доме царила полная тишина, Баранов зашел к нему.
-- Не хочешь ли сходить со мной в мастерскую?
При этих словах Суварнин так и затрясся всем телом. Спотыкаясь на ходу, он поспешил из дома следом за Барановым, по дорожке для автомобиля, к амбару, который тот превратил в мастерскую. Долго взирал своими почти погасшими глазами на громадный холст.
-- Да,-- благоговейно произнес он наконец,-- вот это, скажу я тебе, на самом деле великое творение. Вот что я думаю по этому поводу.-- И вытащил из кармана заранее приготовленные исписанные листочки.
Когда он закончил читать свое хвалебное слово в адрес своего гениального друга, у того на глазах выступили слезы. Он незаметно смахнул их рукой. Подойдя к Суварнину, он поцеловал его в щеку,-- на сей раз даже вопроса не возникало о том, стоит ли прятать шедевр. Баранов, осторожно свернув холст, положил его в футляр, и вместе с Суварниным они отвезли его дилеру. По тайному взаимному согласию решили тактично ничего не сообщать по этому поводу Анне.
Два месяца спустя Баранов стал новым героем мира искусств. Его дилер даже натянул перед его картиной -- "Зеленая обнаженная" -- бархатные веревочки, чтобы толпа сильно не напирала. Славословия Суварнина казались бледным и несерьезным лепетом по сравнению с бурным потоком залихватских эпитетов, которых не жалели в этой связи другие критики. Несколько раз наравне с именем Баранова упоминался Пикассо, а ряд критиков даже сравнил его с Эль Греко. Смышленый Теллер выставил в своих витринах целых шесть украшенных норковыми мехами манекенов зеленых "ню" в туфельках из кожи ящерицы. Нарисованные Барановым этикетки для винограда и местного сыра, которые художник продал в 1940 году за двести долларов, принесли ему сегодня на аукционе пять тысяч шестьсот долларов. Музей современного искусства прислал к нему своего человека, чтобы провести с ним переговоры о его ретроспективной выставке. Всемирная ассоциация доброй воли, в головной части списка которой фигурировали видные имена дюжины знаменитых законодателей и лидеров промышленности, обратилась к нему с просьбой представить его картину, ставшую гвоздем этого сезона, на выставке американского искусства, которую организаторы собирались отправить потом в четырнадцать стран за государственный счет. Даже Анна, которой никто не осмеливался намекнуть на довольно интересное сходство жены художника с его моделью, казалось, была весьма всем довольна и в порядке исключения позволила Баранову говорить без умолку весь вечер и ни разу его не перебила.
На открытии выставки американского искусства, которая вначале, перед длительным турне по заокеанским странам, открылась в Нью-Йорке, Баранов, вполне естественно, находился в центре всеобщего внимания. Фотографы делали его снимки во всех мыслимых позах: то он играет с бокалом любимого коктейля "Манхэттен", то жует ломтик поджаренного хлеба с семгой, то разговаривает с женой какого-то посла, то в задумчивости, окруженный толпой поклонников и поклонниц, взирает на свой шедевр. Это была вершина, венец его существования, и если бы он внезапно умер в эту полночь, то вполне мог бы считать себя счастливым человеком. На самом деле, если смотреть на этот вечер с точки зрения всех последовавших за этим событий, то неудивительно, что Баранов так горько сожалел о том, что не умер тогда, в полночь.
Ибо неделю спустя в конгрессе США какой-то горячий сторонник экономии во всем, представитель внешней палаты, взбешенный тем, что он назвал безответственной склонностью администрации к бездумному растранжириванию денег -- она взялась финансировать надежными, полновесными американскими долларами отправку этой зловещей пародии на искусство нашим недавним союзникам в войне,-- потребовал провести тщательное расследование всего этого сомнительного предприятия. Этот возмущенный законодатель пошел дальше и назвал главный экспонат выставки, "Зеленую обнаженную", написанную каким-то русским, иностранцем, тошнотворной мазней, инспирированной коммунистами, прямым оскорблением американской женственности, ударом по превосходству белой расы, антиэстетичным психологическим табу, которое стыдно показать его четырнадцатилетней дочери даже в сопровождении матери. Все больше распаляясь, он назвал картину Баранова: декадентской; способной своими иноземными грудями вызвать презрение к республике Соединенных Штатов; явной, хорошо рассчитанной помощью Сталину в "холодной войне" между Россией и США; пощечиной героям, осуществившим знаменитый "берлинский мост" во времена русской блокады; угрозой нашей торговле; оскорблением наших южных соседей; художественным гангстеризмом; естественным последствием ослабления наших иммиграционных барьеров; доказательством необходимости введения федеральной цензуры в прессе, на радио, в кино; катастрофическим результатом Акта Вагнера, регулирующего отношения рабочих и работодателей.
