Ирина Грекова - Перелом
Самих «молодых» я видела редко. Валюн — чужой, уже не говоря о ней. Жили по-прежнему, как птицы небесные. Ссорились, мирились, пропадали, появлялись, нигде не учились, нигде не работали...
«Что же ты их не призовешь к порядку?» — спрашивала я Митю. Он только рукой махал. Мою денежную помощь отвергал категорически: «Сам теперь зарабатываю». — «Много ли?» — «Пока хватает».
Люся тоже отказывалась от денег: «Что вы, Кира Петровна! Все равно мы с Дмитрием Борисычем собирались комнату снимать!» Ходила ко мне раз в неделю делать большую уборку (мне с костылями не под силу). Была немногословна, сдержанна.
Так все и шло. Не то чтобы хорошо, но и не совсем плохо. Временно.
Настоящего дома у меня не было. Было жилье. Был хозяин жилья, Чагин, всегда вежливый, внимательный, до крайности ненавязчивый. Обедали мы порознь — в больнице или в соседней пельменной. Но по вечерам пили чай по-домашнему, в кухне за круглым столом, под сенью молочно-матового абажура с бисерной бахромой. «Еще родительский, — сказал как-то Чагин, — помню его сколько себя». Как мог этот абажур сохраниться? Ведь война была, оккупация? Удивилась, но ни о чем не спросила. Его жизнь, его абажур. Его прошлое. Ни о чем таком речи не заходило. Как только разговор грозил туда соскользнуть, Глеб Евгеньевич властно его останавливал. Сегодняшний день — пожалуйста. Моя жизнь — сколько угодно. Его жизнь — ну нет.
О плате за комнату — «по улыбке в день» — он не вспоминал, а я тем более. Был властен, внушителен, даже загадочен со своим оранжевым, из-под крутых век, немигающим взором. При нем я себя чувствовала в высшей степени «по ту», а не «по эту» сторону преграды. Я — больная, он — врач.
Обсуждали мы, между прочим, и эту проблему. Я жаловалась: после перелома никак не могу найти свою позицию в жизни. То, что было когда-то легко и просто — контакт с больным, — стало трудно, иной раз невозможно.
— Все «я» да «я», — перебил меня Чагин. — Как это «я» крепко в вас сидит! Как «я» выгляжу, да правильно ли «я» поступаю, да любят ли меня больные... А ну-ка бросьте это «я» к черту! Постарайтесь заняться чем-то другим, кроме своей драгоценной персоны.
Обиделась:
— Я, слава богу, работаю.
— Этого мало. Надо иметь перед собой цель. Впереди, а не позади. Не сокрушаться о прошлом, а думать о будущем.
— У меня будущего нет.
— Врете, простите за грубость! У каждого, пока он жив, есть будущее. Хватит вам размышлять да в себе копаться. Поставьте перед собой конкретную цель: перейти с костылей на палку.
— Это невозможно. Я и на костылях-то еле хожу.
— Возможно! И необходимо. Несколько месяцев упорства...
Упорство, само упорство в его желтом взгляде. В клюве волос, остро надвинутом на лоб. В руке, сжавшей наконечник палки. Палка тяжелая, массивная, как перекрученный корень...
— Неужели и мне — с такой? Да я ее не унесу...
— Нет, я подарю вам другую, легкую.
На другой день принес палку — чудо изящества. Какие-то инкрустации, перламутр. Даже слишком хороша для меня. Для моей убогой фигуры.
— А ну-ка, Кира Петровна, попробуем! Отставьте костыли вон туда, в сторону. В левую руку — палку. Встали, пошли.
— Не могу. Боюсь.
— Не вы боитесь. Боится кто-то другой поселившийся в вас. Временно.
— Вся жизнь временна. Кажется, так вы говорили.
— Нет, вечна.
— Вас ли я слышу, Глеб Евгеньевич? Неужели вы верите в загробный мир? В существование после смерти?
— В личный загробный мир — нет. В существование после смерти — да.
— Вы это серьезно?
— Куда серьезнее! Объясняю. Каждый человек оставляет след в мире. Кто-то о нем помнит. Даже не о нем самом, а о людях, событиях, которые были с ним связаны. Где-то я читал (боюсь спутать, не специалист), что кто-то из физиков в споре о «дальнодействии» и «близкодействии» выразил смелую мысль: физическое тело присутствует не только там, где его можно непосредственно ощупать, а везде, где только проявляется его влияние. Так и с людьми. Каждый человек существует в мире не в наивном смысле — там, где его можно потрогать, — а гораздо шире: в своих следах, делах, влияниях. Мы, например, с вами существуем в наших больных, и не только. Даже в наших ошибках. Безгранична людская преемственность. В ней, если хотите, бессмертие. Скольких когда-то живших, ныне физически не существующих, она сохранила! Человека как бы и нет, но тем не менее он существует. Случалось ли вам в этом убедиться?
Задумалась. Да, случалось. Например, папа. Прямое плечо, седые виски, глубокий голос... Нет, но существует.
Много раз потом вспоминала этот разговор с Чагиным. Повторяла: нет, но существует...
— Ладно, дивертисмент кончен, Кира Петровна. Палку в левую руку, правую — мне. Пошли.
— Не могу.
— Можете. Я рядом. В случае чего поддержу. Я сам с палкой, но не в левой руке, в правой. Отлично друг друга дополняем. Дайте мне вашу правую руку. Пошли!
Только два шага удалось мне сделать: закружилась голова, заходили стены. Чагин поддержал меня, усадил:
— Ну и нервишки! Я о вас был лучшего мнения.
— Голова закружилась.
— Ладно, отдохните. Некуда спешить, не правда ли?
И еще какая-то фраза. Я не поняла.
— Что вы сказали?
— Не имеет значения. Старинная легенда.
— Расскажите.
— Пожалуйста. В глубокой древности какой-то святой, великомученик, которому отрубили голову, взял ее под мышку и так, с головой под мышкой, прошел некое расстояние (может быть, сто лье) от одного города до другого. Кому-то рассказали об этом чуде, а тот резонно ответил: «Расстояние неважно, важен первый шаг». Вот это-то я вам и сказал по-французски.
— Я не поняла. Французского не знаю.
— Эх, вы! Словно гордитесь: французского не знаю. А надо знать. Есть старинная поговорка (опять старинная!): «Сколько языков вы знаете, столько раз вы человек».
— А вы сколько раз человек?
— Не так уж много, — стал загибать пальцы. — Если по-настоящему, пять. Если считать полузнакомые, то побольше. Остановимся на пяти.
Пять языков! Это подумать! Я перед ним просто неуч.
— Ну ладно, — сказал он. — Будьте хоть один раз, но человеком. Давайте руку. Еще раз — на побитие личного рекорда. Раз, два — встали! Пошли! Не бойтесь, я рядом.
Так начались наши уроки пешего хождения. Постепенно, не форсируя. Три, четыре, пять шагов. «Берите голову под мышку — и вперед!»
Он все еще держал меня за руку. Все слабее, все незаметнее, но держал. Одного его пальца порой было достаточно, чтобы, опираясь на палку, пересечь комнату. Без этого пальца — ну никак! Сердился: «Ну, что за ребячество! Вам ведь не год!» Но как-то не обидно сердился.
И вот наконец крупное завоевание — одна, без пальца, через всю комнату...
Он был терпелив. Строг, но снисходителен. Когда освоила ходьбу без пальца, начал ставить на моем пути препятствия: стопочки книг. По две, потом — по три и больше. Заставлял меня через них перешагивать, не волоча, а поднимая ногу. И опять: «Я не могу!» — «Можете!»
«Уроки пешего хождения» сблизили нас. Какая-то сухая дружба возникла между нами. Он был недосягаемо авторитетен, я робка и послушна. Никогда никого я так не слушалась... Вечерние чаепития вдвоем стали для меня маленькими праздниками. Ждала его из больницы, старалась что-то приготовить, даже испечь. Это я-то, всегда чуравшаяся бытового рабства. Умевшая и хотевшая уметь не больше Наташи Спириной! Как пользоваться духовкой? Никогда не знала. Постигла и это. С костылями (с ними все-таки было привычнее) заглядывала в черное чрево духовки, совала туда какой-то пирог... Чагин моего усердия специально не отмечал, но, кажется, был доволен. С ним все было на уровне «кажется». Непонятный человек!
На улицу без костылей я еще не выходила, но ему обещала: «В этом году выйду».
Скучала, подолгу его не видя. Когда в свои небольничные дни сидела одна дома, думала все больше о Валюне. Непонятный, отдалившийся, муж Наташи. Она называла его «Валериком», хотя он Валентин. Кривила рот, когда слышала мое к нему «Валюн». Я перестала при ней его так называть. А разве я когда-нибудь была с ним не «при ней»?
Пыталась ее понять. Смотреть на себя ее глазами. «Свекровь». Слово-то какое злобное.
Да, вечная проблема: свекровь и невестка. Вражда органична, почти неизбежна, вроде как у кошки с собакой. Исключения бывают, но редко. Свекровь обычно говорит: «Я не вмешиваюсь». А на самом деле вмешивается непрестанно. Одним своим присутствием, видом, молчаливым неодобрением. Как бы ни скрывать, оно чувствуется.
Я ведь тоже в свое время не любила «бабу Лаю». А была ей многим обязана. Тем, например, что стала (теперь-то уж чего скромничать!) хорошим специалистом...
Побывав по ту сторону преграды, я приобрела еще вредную привычку все время менять точку зрения. Мысленно смотрела на себя глазами Наташи. Чувствовала непрерывное, хотя и безмолвное, «вмешательство». Вместе с нею боялась, как бы я не стала настраивать против нее Валюна...
И все спрашивала себя: почему? Почему выросли в одной семье, у одних и тех же родителей, при одном и том же воспитании два таких разных сына? В чем тут дело? В случайной комбинации генов? Или все-таки в воспитании? Казавшееся одинаковым, оно на деле одинаковым не было? Не хочется думать, что причина — в редкостной красоте Валюна, в этой пленительной, плывущей черноглазости. Что красота — не дар природы, а вид проклятия. Ведь растут же другие, красивые, и вырастают не хуже других?
