Николай Омельченко - Серая мышь
Как не силюсь, не могу вспомнить ни его голоса, ни лица. Неумолимое время все больше стирает и Галины черты, так смывают волны рисунки на песке; ни фотографии, ни портрета ее у меня не осталось, а ведь она позировала… Мне сообщили о их гибели, но подробностей не рассказали; спрашивал я и у Вапнярского… До сих пор у меня остались подозрения…
Летом, перед жатвой, пришел ко мне Дзяйло-старший.
— Вызывали в немецкую комендатуру, сказали, чтобы начинали уборку и все вовремя убрали, а не управимся — в первую очередь повесят меня. Я ответил, что людей нет. Пообещали прислать на помощь мещан из города. Что делать?
— Надо посоветоваться с Вапнярским.
— Юрко уже поехал в УПА.
Нерешительность старосты была вызвана тем, что уже случались стычки отрядов УПА с «союзниками», гестапо даже арестовало нескольких руководителей ОУН. Ростки конфронтации все больше проклевывались в зыбкой почве «союзничества». Большинство рядовых стрельцов УПА нисколько не жалели бы, если б отношения с «союзниками» испортились окончательно — они рады были хоть разок пульнуть в немца, ведь у многих угнали в немецкую неволю близких, убили кого-то из родни, спалили дома и разрушили хозяйства. А главари наши относились к немцам более лояльно, попросту говоря, все еще продолжали идти с ними в одной упряжке.
Юрко вернулся вечером и передал слова куренного Вапнярского: «Помогать городским в уборке, не пропадать же хлебу!»
Поутру полицаи пригнали из города мещан, вышли наши сельчане, даже комбайн откуда-то привели, целехонький, свежевыкрашенный. Только началась уборка, как с лесной стороны налетела группа конников и подняла стрельбу, учинила такой переполох, что на поле не осталось ни одного человека.
— Партизаны, партизаны! — разнеслось по селу. А кто они, чьи партизаны, так никто и не дознался. Тогда и советские, и националистические отряды, действовавшие в лесах, называли партизанскими. После этого полицаи уже никого не могли выгнать в поле, да и не очень-то они и старались — после налета конников запылали стога и хлеба, догорал на обочине новенький комбайн. Полицаи и немцам доложили, и сельчанам Объяснили, что то были советские партизаны; только те «бандиты» могли помешать уборке, подпалить святая святых — хлеб. Я тоже был в то время в поле, и, когда от леса отделились конники, заметил в перелеске несколько их главарей; один из них был в грязно-желтой овчинной шапке; такую шапку даже летом носил Петро Стах. Как бы там ни было, утром пришли немцы, их сопровождали уже не наши, а польские полицаи, — наших и след простыл; их искали, но все напрасно, не нашли ни старшего, ни младшего Дзяйло. Тогда увели их старуху, подожгли хату и расстреляли в овраге несколько сельчан. Эту акцию совершали польские полицаи, немцы сидели в машине и на мотоциклах и молча следили за происходящим. Старуху Дзяйло они полякам не отдали, — держали в машине, говорили, что ее взяли в залог: явится с повинной староста Дзяйло — отпустят. Дзяйло к немцам не пошел, вскоре я встретил его в курене Вапнярского, но старуху освободили, позже я узнал, что пан куренной договорился с немцами.
Расстрелянных хоронили всем селом, пришли близкие и земляки из УПА, насыпали высокие могилы, поставили большие кресты. Священник читал молитвы, потом выступил я; говорил о злодеяниях поляков и о провокации советских партизан: это, мол, они повинны в том, что сгорели хлеба и погибли люди. На выступление меня подбил Вапнярский, сумевший доказать мне, что конники были советскими партизанами, против которых надо бороться беспощадно, как против злейших врагов. На мое подозрение относительно Стаха, он ответил, что тот действительно был недалеко от села, все видел, но вмешаться не мог, так как с ним было только двое вояк. И еще Вапнярский сказал, что оставаться в селе мне опасно, надо уходить в отряд — этого выступления мне поляки не простят.
— А как же Галя, как же сын? — спросил я со страхом.
— Их они не тронут, твоя жена — дочь известной шляхтянки, поляки умеют уважать высокие родословные.
После поминок, устроенных прямо в клубе, пан куренной Вапнярский пожаловал ко мне в гости, чтобы успокоить Галю и уговорить ее отпустить меня. Я решил себе так: если Галя хоть на мгновенье усомнится в целесообразности моего ухода, я останусь. Но едва мы затронули эту тему, Галя заплакала и сказала:
— Я сама после прихода польских полицаев подумала о том, что тебе, Улас, не следует тут оставаться. Кто-то обязательно донесет о твоей проповеди над могилами убитых, а такое не прощают. Да и слишком много погибло поляков, они будут мстить украинцам.
— Как же ты будешь жить без меня? — вдруг ужаснулся я от новой мысли: у нас ведь не было сбережений, стоял в погребе мешок картошки да полкуля муки в кладовке.
— Не беспокойся на первое время хватит, — успокоила меня Галя. — У меня остались сережки, поменяю на что-нибудь. Война ведь не вечна.
Вапнярский вынул из кармана серо-голубой гимнастерки пачку немецких марок и положил на стол.
— Это все, что у меня есть. Своей семьи не имею, а деньги мне не нужны, — сердечно, даже несколько стеснительно проговорил он. — Как только кто из наших окажется поблизости, передадим и продукты.
Галя поднялась, вытерла пахучим платком слезы и благодарно поцеловала Вапнярского. Он был растроган, во всяком случае, взволнованно проговорил:
— Завидую тебе, Улас, я давно мечтаю о жене и сыне, но для революционера и повстанца это слишком большая роскошь. — Подумав, добавил: —И еще… Галя… здесь остаются наши люди, мы будем знать, что происходит в селе. Если кто-нибудь попытается тебя обидеть, мы сразу же придем… У нас такая сила! — Богдан Вапнярский по-мальчишески хвастливо рассмеялся, обнял меня и заключил: — Особенно, если с нами такие люди, как Улас Курчак.
16
Так я оказался в курене, и жизнь моя стала целиком подвластна законам УПА и ОУН. К нам в волынские леса стягивались, стекались, сбегались ошметки разбитых Красной Армией националистических отрядов, батальонов карателей, полицаев…
Первым, кого я увидел, когда пришел в лес, был мой бывший подопечный Денис Лопата.
На обестравленной черной поляне, заменявшей плац, мимо которой мы шли с паном куренным Вапнярским-Бошиком, выстроились в шеренге десятка два новобранцев, одетых кто во что горазд, а у стола, сбитого из неоструганных досок, стоял Денис Мефодиевич; в одной руке он держал немецкий автомат, в другой рожок с патронами и объяснял их устройство; объяснял он так, как на уроках математики в нашей школе, — ровным, бесстрастным голосом, почти не глядя на тех, кому это предназначалось; и были тут хлопцы почти того же школьного возраста, только не шалили, не тыкали друг друга кулаками в бока, не корчили рожи. Я бывал на уроках Дениса Мефодиевича, хорошо запомнил его голос, его манеру объяснять, его тоскливо-равнодушное выражение глаз, словно чувствовавших, знавших, что все это временно и потому напрасно, скоро всему наступит конец. Увидев нас, он весь как-то встрепенулся, вытянулся, отчего сразу же стал на голову выше всех, и скомандовал:
— Рой, смирно! Равнение направо!
— Вольно, — с отцовской снисходительностью кивнул куренной.
— Как он? — поинтересовался я у Вапнярского — мне хотелось, чтобы тот похвалил Лопату.
— Нужный мужик, старательный.
Я подошел к Денису Мефодиевичу, пожал ему руку, заглянул в его тоскующие глаза.
— Как жизнь, Денис Мефодиевич?
— Живем, — покорно вздохнул он. Когда Вапнярский проследовал дальше, а я на минуту задержался, сказал: — Пригласил бы вас в гости, да некуда, — казарменное положение…
— Я тоже теперь здесь, так что свидимся.
— Это хорошо, — уже веселее произнес он.
Я так и не понял, что же «хорошего» — то, что и я здесь или что пообещал свидеться.
Отыскал я в тот день и Чепиля — в неглубоком овражке неподалеку от лагеря. С ним было еще двое вояк, они сидели у штабеля снарядов, разряжали их и складывали в ящик взрывчатку. На мой вопрос, как он устроился, Чепиль манерно ответил:
— Директор минного завода, он же в одном лице — и главный инженер, и конструктор, и исполнитель. Разбираем одно — начиняем другое. Моя начинка еще ни разу не подвела. Правда, командиры выдворили мой завод за пределы лагеря, — если, мол, по неосторожности взорвешься, то улетишь на тот свет сам, без нашего сопровождения… — Чепиль мелко рассмеялся, подмигнул мне и хитро, так знакомо, сощурился — «я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…»
Не успел я с ним переброситься и десятком слов, как ко мне подбежал один из эсбистов Петра Стаха и сказал, что тот просит меня к себе.
— Зачем я ему так срочно понадобился? — недовольным тоном спросил я.
— Немца привели, тот ни бельмеса по-нашему, а Петро по-немецки еще хуже, — засмеялся, точно радуясь этому, эсбист.
