Исаак Зингер - Враги, История любви
"И она еще жива?"
"Год спустя она умерла от дизентерии".
"Тамара, я тоже живу без надежды. Единственная перспектива, которая у меня есть - это тюрьма и высылка".
"Почему ты непременно должен попасть в тюрьму? Ты никого не ограбил".
"У меня две жены, и скоро будет третья".
"Кто же третья?", - спросила Тамара.
"Маша, женщина, о которой я тебе рассказывал".
"Ты говорил, что у нее уже есть муж".
"Он развелся с ней. Она беременна".
Герман не знал, зачем сказал это Тамаре. Наверное, он признался ей, потому что хотел шокировать ее запутанными обстоятельствами своей жизни.
"Ну, прими мои поздравления. Значит, ты снова станешь отцом".
"С ума я сойду, вот горькая правда".
"Да, полностью нормальным тебе быть не дано. Скажи, какой во всем этом смысл?"
"Она боится аборта. В этих вещах человека нельзя заставлять. Она не хочет, чтобы ребенок был внебрачным. У нее мать набожная".
"Я приму за правило - ничему больше не удивляться. Развод я тебе дам. Мы можем завтра пойти к рабби. В этих обстоятельствах ты не должен был приезжать ко мне, но рассказывать тебе, что логично, а что нет - тоже самое, что со слепым говорить о красках. Ты всегда был такой? Или война тебя таким сделала? Я и правда не знаю, каким ты был прежде. Я уже говорила тебе, что в моей жизни есть периоды, о которых я ничего не помню. А ты? Ты просто легкомысленный, или тебе нравится страдать?"
"На мне наручники. И я не могу освободиться".
"От меня ты скоро освободишься. От Ядвиги ты тоже вполне можешь избавиться. Дай ей деньги на билет и отошли ее обратно в Польшу. Она ж там сидит совсем одна в квартире. Крестьянка должна работать, иметь детей, утром выходить в поле, а не сидеть взаперти, как зверь в клетке. С тобой она еще как-нибудь перебьется, а если тебя, сохрани Боже, арестуют, что будет с ней?"
"Тамара, она спасла мне жизнь".
"Это причина, чтобы уничтожать ее?"
Герман не стал возражать. Медленно светлело. Он видел Тамарино лицо. Оно все больше и больше выступало из темноты - черта здесь, черта там, как портрет, который возникает под рукой художника. Ее глаза, глядящие на него, были широко раскрыты. Солнце внезапно бросило на стену напротив окна пятно света, которое походило на багряную мышку. Герман почувствовал, как холодно в комнате. "Ложись, еще умрешь", - сказал он Тамаре.
"Так быстро черт меня не утащит".
Все же она легла, и Герман накрыл ее и себя одеялом. Он обнял Тамару, и она не противилась ему. Ничего не говоря, они лежали рядом друг с другом, захваченные сложными и противоречивыми требованиями тела.
Огненная мышка на стене поблекла, лишилась хвоста и скоро совсем исчезла. На некоторое время снова наступила ночь.
4.
Герман провел день и вечер перед Йом-Киппур у Маши. Шифра Пуа купила две жертвенные курицы, одну для себя и вторую для Маши, Герману она хотела купить петуха, но он это запретил. С некоторых пор он подумывал, не стать ли вегетарианцем. Он теперь все время говорил о том, что дела, которые вытворяли нацисты с евреями, - ничем не отличаются от того, что делают люди со зверьми. Как кусок домашней птицы может избавить человека от греха? Почему сострадающий Бог принимает подобную жертву? Маша была согласна с Германом. Шифра Пуа поклялась, что уйдет из дома, если Маша не совершит все, что положено совершить по ритуалу. Маша вынуждена была уступить. При произнесении предписанных молитв курицу подбросили в воздух и заставили перевернуться через голову, после чего Маша отказалась нести птиц к мяснику.
Обе курицы. белая и коричневая, со связанными лапами лежали на полу, и их золотые глаза смотрели в разные стороны. Шифра Пуа пришлось нести кур к мяснику самой. Как только она ушла, Маша разразилась слезами. Ее лицо исказилось и стало мокрым. "Я больше не могу в этом участвовать! Я не могу! Не могу!"
Герман дал ей платок, и она высморкалась. Она ушла в ванную, и он слышал ее приглушенный плач. Потом она вернулась в комнату с бутылкой виски в руках. Часть она уже выпила. Она и смеялась, и плакала - с упрямством испорченного ребенка. Герману пришло в голову, что это беременность сделала ее ребячливой до неприличия. У нее появились замашки маленькой девочки, она все время хихикала и изображала наивность. Он вспомнил слова Шопенгауэра о том, что женщина никогда не становится взрослой. Та, что вынашивает детей, и сама остается ребенком.
"В этом мире человеку остается только одно - виски. На, глотни!", сказала Маша и приставила ему бутылку к губам.
"Нет, это не для меня".
Этой ночью Маша не пришла к нему. Она приняла таблетку снотворного и заснула сразу после ужина. Она лежала на своей кровати полностью одетая, в дурмане, как сильно выпивший человек. Герман потушил свет в своей комнате. Курицы, из-за которых поссорились Шифра Пуа и Маша, уже лежали в холодильнике, ощипанные и вымытые. В окне стоял почти полный, в три четверти. месяц. Он бросал молочный свет на вечернее небо. Герман заснул и видел во сне вещи, не имевшие никакого отношения к его нынешнему настроению. Во сне он скользил с ледяного холма, используя новое изобретение комбинацию коньков, санок и лыж.
На следующее утро, после завтрака, Герман попрощался с Шифрой Пуа и Машей и поехал в Бруклин. По дороге он позвонил Тамаре. Шева Хаддас забронировала ей место в женской части своей синагоги, чтобы она могла быть там во время полуночных молитв. Тамара, как и подобает благочестивой жене, пожелала Герману всего наилучшего и добавила: "Что бы ни случилось, у меня нет никого, кто бы был мне ближе, чем ты".
Ядвига не придерживалась ритуала, по которому следует подбрасывать кур, но за день до Йом-Киппура приготовила халу, мед, рыбу, креплах и курицу. На ее кухне пахло также, как на кухне Шифры Пуа. Ядвига постилась на Йом-Киппур. За место в синагоге она заплатила десять долларов, которые сэкономила от денег, предназначенных на хозяйство. Теперь она не стала сдерживаться и обвинила Германа в том, что он таскается за женщинами. Он попытался защищаться, но не смог удержать раздражения. В конце концов он толкнул и даже ударил ее, потому что знал, что в ее деревне в Польше побои, которые мужчина наносил женщине, являлись для женщины доказательством любви. Ядвига запричитала: она спасла ему жизнь, и в благодарность за это он бьет ее в преддверии самого большого праздника в году.
День прошел, и наступила ночь. Герман и Ядвига поели последний раз перед постом. Ядвига по совету соседок выпила одиннадцать глотков воды мера, предохраняющая от жажды во время поста.
Герман постился, но в синагогу не ходил. Он не мог преодолеть себя и стать таким, как эти ассимилированные евреи, которые молились только по праздникам. Иногда, когда он не боролся с Богом, он молился Ему; но стоять в Божьем доме, держать в руках молитвенник, который открываешь только по праздникам, и восхвалять Его по предписанию - этого он не мог. Соседки знали, что Герман еврей, остается дома, в то время как его жена-нееврейка ходит молиться. Он даже представив себе, как они плюются, произнося его имя. иа свой лад онп отлучили его от церкви.
Ядвига была в новой платье, которое она купила на распродаже. Волосы у нее были покрыты платком, а на шее висела цепочка с фальшивыми жемчужинами. Обручальное кольцо, которое купил ей Герман (хотя он и не стоял с ней под свадебным балдахином),блестело у нее на пальце. Она взяла с собой в синагогу молитвенник; на левой стороне шел текст на иврите, на правом на английском. Ядвига не умела читать ни на одном из этих языков.
Прежде чем уйти, она поцеловала Германа и по-матерински сказала ему: "Проси Бога, чтобы год был счастливым".
Затем, как добрая еврейская жена, она разразилась слезами. Внизу Ядвигу ждали соседки, жаждавшие принять ее в свой круг и наставить в еврейских обычаях, которые они унаследовали от бабушек и матерей; обычаи поблекли и исказились за годы их жизни в Америке.
Герман ходил взад-вперед. Когда он бывал в Бруклине один, то сейчас же звонил Маше, но на Йом-Киппур Маша не притрагивалась к телефону и не брала сигареты в руки. Все-таки он попробовал, потому что видел, что звезд в небе еще нет, но ему никто не ответил.
Один в квартире, Герман чувствовал себя сразу у всех трех женщин. Он мог читать их мысли. Он знал, или по крайней мере думал, что знает, что происходит у них в душах. Их раздражение на Бога смешивалось с их раздражением на него, Германа. Его женщины молились за его здоровье и просили всемогущего Бога, чтобы заставил Германа вести себя по-другому. В этот день, когда так много почестей воздавалось Богу. у Германа не было никакого желания раскрывать Ему свою душу. Он подошел к окну. Улица была пуста. Листья увядали и падали при каждом колебании воздуха. Пляж безлюден. На Мермейд-авеню закрыты все магазины. Был Йом Киппур, и было тихо на Кони Айленд - так тихо, что из своей квартиры он мог слышать шум прибоя. Может быть, для океана всегда был Йом Киппур, и он тоже молился Богу, но его Бог был как сам океан - вечно бурлящий, бесконечно мудрый, безгранично равнодушный, пугающий в своей неограниченной мощи. подвластный неизменным законам.
