Эльза Триоле - Великое никогда
— Вот видите, что вы натворили!
Женевьева с трагическим видом побежала за стаканом воды. Но Бернар тоже ожесточился: что он такое сделал? Ничего не сделал.
Он стоял и глядел на плачущую Каролину.
Ушел он не сразу, и разоблачения Женевьевы вошли в биографию Режиса, которую впоследствии написал Бернар и на которую все ссылались.
XII. Кто же вы, Режис Лаланд?
Мадлена неподвижно лежала на широком смертном ложе Режиса. В спальне было темно. За окном, задернутым плотными занавесями, бился шум огня и ветра — ночной Париж. Теперь Мадлена спала в спальне, а диван в кабинетике забросила окончательно. Но из всей спальни она пользовалась только кроватью: здесь все было неизменно, все стояло на прежних местах; даже не сдвинули стульев, даже не убрали книг с ночного столика — последние, которые читал Режис, — а в стенном шкафу по-прежнему висели его костюмы, галстуки, лежало его белье… Стирая пыль, Мари ничего не переставляла. Мадлена проскальзывала в постель, как в конверт, такая легкая, что даже простыни не мялись под ней.
Каждый вечер она шла на свидание с бессонницей, борясь с нею один на один, ничем не прикрытая. Сбросив на пороге спальни отрепья дня, Мадлена оказывалась лицом к лицу с самой собой. Была ли бессонница следствием всего того, что Мадлене хотелось сказать себе, или это желание объясниться с собой приходило из-за бессонницы? Ей не удавалось приглушить мотор, жужжавший в голове, она не могла обнаружить выключатель и не так уж была уверена, что хочет его обнаружить. Бессонница была наркотиком Мадлены, а также контактом, присоединявшим ее ко вселенной. Мадлена становилась «приемником» и одновременно источником тока, включалась во всеобщую сеть. Превращалась в одно из слов песни, из которой нельзя выкинуть ни слова, не нарушив смысла, не оборвав мелодии. Мадлена была одним из слов, необходимых, как и все прочие, в мировом порядке, в непрерывной мелодии, и находила в этом известное удовлетворение.
Но как жить без сна? Днем ее отвлекали обои, она оживала на трапеции, но бывали вечера, когда она буквально валилась с ног от усталости. Тело ее словно лишалось костей, гнулось, скручивалось, глаза были как темно-лиловые анютины глазки с черной сердцевинкой. Надо было, надо было спать любой ценой, но она не решалась прибегнуть к снотворному, подобно тому, как другие не решаются к нему не прибегать. Лучше уж эти провалы черной усталости, острое возбуждение, чем искусственная одурь, искусственная потеря сознания. Поддаться, добровольно пойти на уничтожение, которого не миновать, как смерти под скользящим ножом гильотины, — нет, она не могла на это решиться, это возмущало ее, унижало.
Неподвижно лежа в темноте, Мадлена думала об анонимном письме; в нем сообщалось, что Режис в течение долгих лет состоял в связи с женщиной. Мадлена ни на минуту не поверила. Зачем Режис стал бы обманывать ее, она сама десятки раз ему говорила: «Займись ты какой-нибудь женщиной, женщинами, как в былые времена»… Этот совет оскорблял его сильнее и горше, чем он показывал. «Прелестная колдунья, — отвечал он, — не строй из себя сводницы, не подливай мне зелья. Нет такой женщины, которую мне было бы любо полюбить. Кроме тебя. А тебя я уже люблю». Зелье… В свое время в Вильнев-лез-Авиньон одна женщина готовила из трав зелье, подливала его в духи… Старуха исчезла, отравленный ею человек умер, а Мадлене не спалось. Ее личный опыт счастливой любви был так недолог. Режис, который отказывался полюбить ее, тогда еще девочку, защищался, уклонялся, отталкивал ее… Ослепительная вспышка — и уже она его разлюбила… А потом был Бернар, который тоже не хотел ее любить… Вспышка… И вот уже она не любит его. Проснулась как-то утром с таким ощущением, будто на дворе другое время года.
Сперва это письмо ее только удивило: кто же хочет ей зла? Ответ ясен: конечно Женевьева. Но тут ее взяло сомнение: а что, если это правда? А что, если это не Женевьева? Тогда кто же? Ее мучило любопытство… Такое чувство, как будто тебя обокрали в собственном доме и ты не смеешь никого подозревать и подозреваешь всех — словом, что-то возмутительно мерзкое. Только бы знать! Подозревать — это пытка. Мадлена перебрала мысленно всех знакомых женщин… Даже мадам Верт вспомнила… А почему бы и нет? В ней чувствовался шик, и она была из «шустрых». Режис делил женщин на «шустрых» и на «сонь» и любил только «шустрых». Импульсивных, идущих напролом, ставящих в тупик. Он любил в женщине живость. Режис так любил женщин, что был способен переспать с собственной сестрой, и Мадлена без малейшего стеснения представила себе Режиса с Лизой, но ничего не получилось. Впрочем, Лиза как раз была «соня». Большая сонная кобыла.
В анонимном письме было слово «зелье»… В той фразе, где говорилось об отравительнице. Все-таки так написать могла только Женевьева. Чересчур длинная подпись гласила: «Та, кого он любил до последнего дыхания». Было в письме и слово «колдунья»… Бернар виделся в Ницце с Женевьевой. Мадлена узнала об этом из бюллетеня, выпускаемого кружком по изучению… но у Бернара было в высшей степени развито чувство чести, он принадлежал к «старой Франции» и поступил бы правильно, если бы женился на Арлетте. Анонимное письмо — и он… нет, невозможно. Чтобы перевернуть все в чужой судьбе, не было другой такой, как она, то есть такой, как Мадлена, — Мадлена почувствовала себя если не виноватой, то, во всяком случае, растерянной… Она распоряжалась людьми беспардонно. «Беспардонная…» — так о ней говорил Режис. А что это, в сущности, значит? Когда рассветет, она посмотрит в словаре Ларусса. Самое лучшее, это отправиться к мадам Верт и «беспардонно» бросить обои и фирму… У Режиса была мания употреблять слова в их точном значении. Бросить обои… Под закрытыми веками Мадлены двигалась толпа, все люди в одном измерении, как нарисованные. Режис сидел в постели, опершись на подушки, и плакал… «Убей меня, Мадлена, убей меня!» Мадлена спала, но не знала, что спит. Она держала в своей руке руку Режиса и плакала вместе с ним. У него не было одной ноги… Она проснулась! А как он раньше бегал… Лазил по скалам среди сосен. Ей приснилось, что ему ампутировали ногу и что она полюбила Бернара. Гордиться тут нечем. «Лэн, ведь ты ничего не боишься! Убей меня, убей!»
Мадлена соскочила с постели. В узкие вертикальные щели занавесок уже пробивался дневной свет. Она сделала несколько прыжков на месте, добралась в темноте до окна, отдернула занавески. Париж, еще почти тихий, взглянул на нее серым косым оком. Мадлена быстро легла в постель, и сон внезапно сморил ее.
Ровно в девять часов телефонный звонок вонзился в нее, как сверло… Она сразу проснулась: под ледяным душем звонка ее трясло, захватило дыхание, сердце билось как бешеное… Звонил Бернар. У него был дар, редчайший дар попадать всюду не вовремя; они не виделись и не разговаривали вот уже целых два месяца, и он позвонил ей в самый неподходящий момент, как будто нарочно — чтобы отнять жалкий огрызок сна.
— Я тебя не разбудил? Я боялся, что тебя не застану…
— Нет, ничего… Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось… Просто я хотел тебя предупредить, что сегодня вечером в зале Садоводства будет диспут о Режисе… Если хочешь, приходи.
— Можно было бы предупредить меня раньше.
— Все это решилось в последнюю минуту.
— Не сегодня же утром. Вы ведь сняли зал, пригласили людей.
— Верно. Не знаю, как это получилось… Спохватились только вчера, было уже поздно…
— Лучше было бы позвонить мне поздно, чем утром.
— Прости, Мадлена, я вижу, что разбудил тебя.
— Начало в девять?
— Да. Хочешь, я за тобой заеду?
— Не надо. Спасибо за приглашение. Если только я приду… До вечера…
Мадлена снова легла. Попытаться заснуть? И речи быть не может… Итак, дошло до того, что ее забывают пригласить на диспут о Режисе Лаланде. Безумие! Почему? Они — кто они? — не желали, чтобы в зале присутствовали инакомыслящие. Она вдруг почувствовала, что нет в ней боевого духа. Да ну их всех! Все равно ей с ними не справиться, она совсем одна, на руках у нее нет козырей. Козырь — это громкое имя, слава, а она — она просто женщина, занимающаяся обоями, коммерцией. То, что она вдова Режиса, являлось скорее минусом; супруга, вдова, которая вмешивается в дела, не доступные ее уму. Да куда она лезет!.. Единственные ее союзники — это крестная да старина Жан… Самое страшное то, что они — другие — возможно, правы. А вдруг Режис говорил другим другое, чем ей? Он старался ей понравиться, говорил то, что, по его мнению, она заведомо одобрит. Ему-то, Режису, было на все наплевать! «Кто вы, Режис Лаланд?» — как теперь модно стало выражаться по радио. Что ни говори — мистификации-то его были реальностью… Опубликовал же он выдумки Мадлены про Екатерину II под видом исторического этюда. С этим уж не поспоришь. Она пойдет в зал Садоводства, просто чтобы им досадить: все, что она может теперь, — это им досаждать.
