Филипп Эриа - Испорченные дети
Проще всего было поместить Бинни в моей комнате, что сразу вернуло меня ко временам университета Беркли и нашего sorority. Норман спал на огромной кушетке, подложив под голову подушку и накинув на ноги ватное одеяло. Часто вечерами я задерживалась у него. Он ложился спать, а я устраивалась прямо на медвежьей шкуре, брошенной перед очагом. И прислонялась спиной к кушетке, так, чтобы Норман мог обнять меня за плечи.
Свет я тушила. Огромную комнату освещали только трепетные язычки пламени. Я смотрела, смотрела не отрываясь на багровое зарево, покуда у меня не начинали слезиться глаза; от нестерпимого жара меня всю размаривало, голова, ноги, руки - все тело наливалось тяжестью. Обуглившимся концом палки - я выбирала ее из дерева той породы, которое почти не горит, - я, как кочергой, ворошила уголья. Возможно, я рассчитывала приручить огонь. Возможно, надеялась, как надеялись некогда в старину, превратить его в доброго союзника, который защитит нас, меня и моего индейца, отгонит от нашего порога злых духов и убережет от грядущих бед.
Но пламя не обладало свойством разгонять меланхолию; она смело переступала через заколдованный круг и подбиралась к нам. Я хранила упорное молчание, опасаясь нарушить чары, равно как опасалась убедиться в том, что Норман уже заснул. Я чувствовала, как его рука все тяжелее опирается на мое плечо. Я не оборачивалась, стремясь продлить очарование, уверить себя самое, что он не мог оставить меня в одиночестве так быстро.
И это тоже были хорошие минуты.
Иной раз я сама начинала дремать, опьяненная жарой и грезами. Меня будил холод: в очаге догорали два-три последних полена, и Норман, погруженный в пучину сна, бессознательно убирал руку с моего плеча, чтобы спрятать ее под одеяло. Я подымалась с полу с затекшими членами, подкладывала в камин еще полена три и уходила от этого остывшего огня, от этого Норова, отторгнутого от меня сном, бросив на него прощальный взгляд, чувствуя, как щемит сердце.
Я шла в свою комнату, где Бинни - еще одна разновидность очеловеченного животного - была погружена в такой же крепкий сон. Открывая двери и зажигая свет, я всякий раз рисковала ее разбудить, услышать вопрос о том, который теперь час; но я не рисковала услышать шутки по поводу моего столь позднего возвращения. Уже давно я перестала надеяться, что у тех, среди кого я живу, может возникнуть даже тень задней мысли.
Но сама я американизировалась еще не до такой степени, чтобы походить на них в этом отношении. Происшедшее в скором времени недоразумение - яркое тому доказательство.
В тот день Норману надо было отправиться по делам в Сан-Бернардино, и Бинни, обрадовавшись случаю нарушить монотонный ход жизни, а также желая похвастаться перед родителями своим цветущим видом, попросила взять ее с собой. Меня удерживали в бунгало каждодневные дела; одиночество, которое я любовно взращивала во Франции, и в Америке было мне мило. Мне казалось, что в эти часы одиночества мне снова становится близка другая девушка, непохожая на их Эгннс; и эти возвраты прошлого с каждым разом были для меня все менее неприятны.
Дни становились длиннее. Когда я покончила с домашними делами, до захода солнца в моем распоряжении оставалось еще два свободных часа. Позвонив по телефону Фарришам, я узнала, что к ним только что заезжал за Бинни Норман; я решила пойти пешком им навстречу.
Я шла и шла по шоссе, очищенному снегоочистителем. Машин почти не было, и наш форд тоже не показывался. Я добралась до плотины, замыкавшей озеро с запада, а его все не было. Дорогу через Рэдлендс занесло снегом и Норман мог вернуться в Бит Бэр только через Сити Крик Роуд, где я как раз и находилась.
Прежде чем пуститься в дальнейший путь, на что я, впрочем, не сразу отважилась, я присела на парапет, отгораживавший дорогу от шлюзов. Позади меня лежал овраг; по ту сторону шоссе, почти напротив, озеро, как бы вознесенное над естественным ложем всей своей промерзшей до дна массой, блистало ледяным зеркалом, припорошенным снегом. Толстые бурые ветви деревьев, росших на берегу, подчеркивали эту незапятнанную белизну, еще резче оттененную на первом плане коричневыми стенами хижины.
И только глядя на нее, на эту хижину, я вдруг поняла, где нахожусь.
Хижину эту поставили между шоссе и озером как раз на том месте, откуда Биг Бэр открывалось во всей своей шири. Гуляющие охотно посещали ее. Каждое воскресенье здесь размещался со своим товаром продавец сэндвичей; и даже в будни эта площадка со столами и облезлыми деревянными скамьями, врытыми прямо в землю, с водопроводными колонками и кирпичными печурками привлекала любителей пикников. Рядом специальная территория была отведена под стоянку машин, чтобы не загромождать шоссе.
Сейчас тут стояла только одна машина, и это был наш фордик.
Я сначала не тронулась с места. Я старалась разобраться в нахлынувших на меня мыслях. Итак, Норман и Бинни, доехав до плотины, не пожелали продолжать путь в Биг Бэр. Они поставили здесь машину, вышли из нее, сели на скамеечку, скрытую от меня стенами хижины, и вовсе не для того, чтобы любоваться пейзажем, который они знали наизусть, а для того, чтобы оттянуть возвращение в бунгало и встречу с той, что ждала их там. Случайно я обнаружила их маневр. Обнаружила их. И если я, стараясь не шуметь, сделаю несколько шагов вперед, я обнаружу и их предательство.
Однако я не спешила подняться с парапета. Я вопрошала себя. Что я испытывала? Гнев, горечь, муку? Больно ли мне? Безусловно... Но среди всех этих мыслей господствовала одна: все это вполне объяснимо, все это вполне справедливо, и я не имею никакого права на них сердиться. Как могла я не предвидеть то, что произошло? Неужели я живу во власти химер, раз верю в прочность чувств Нормана? Достаточно было появиться первой же girl, чтобы все стало на свои места. Разве Бинни, которую случайно свела с нами судьба не является женской особью той же расы, что и Норман?
Я сама сознавала, как велика разница между ними обоими и мной! И в мгновение ока меня обступило мое европейское племя, все эти мужчины и все эти женщины, шагу не делающие без задней мысли, эта загадочная в своей немоте бабка, этот брат, образец самообладания, эта коварная мать, вся эта семья, не превзойденная по части хитроумных козней... И с ними-то я надеялась порвать? Чтобы слиться с чужой породой?.. Я уже не понимала себя.
И напротив, в какой-то мере я вполне понимала Нормана. Я вовсе не так уж на него сердилась. Твердила себе, что его флирт с маленькой Фарриш, обладательницей солидного приданого, в будущем богатой наследницей, возможно, кончится свадьбой, - потом, позже, когда я устранюсь с их пути. И для Нормана это будет замечательно.
И наконец в голове моей мелькнула мысль, что этот инцидент всем на руку.
Я направилась к хижине. Пушистый снег, выпавший накануне, не скрипел под ногами. Поэтому-то я могла приблизиться и, не прибегая к позорным хитростям, получить доказательства и сохранить превосходство. Впрочем, я знала, что представляют собой эта girl и этот boy, они и не подумают отпираться, будут вести честную игру. Я уже слышала их голоса, еще не различая слов. Сейчас я обогну угол хижины, сейчас они меня увидят... И вдруг до моего слуха долетел обрывок фразы, и я остановилась.
- ...самая соблазнительная из всех, кого я только встречал за свою жизнь.
Голос принадлежал Норману. Я навострила уши. Бинни отвечала ему в том же тоне. Между ними действительно царило согласие, но иное, чем я подозревала. Норман не скупился на похвалы. Те, кого я собиралась разоблачить, дружно превозносили меня.
Я слышала, как Норман воспевал свое чувство ко мне, превозносил мое обаяние и уж не помню какие еще мои достоинства; когда он дошел до моей порядочности, "столь редкой, - как он выразился,- для иностранки", я бросилась бежать прочь, как воровка.
Я снова очутилась на шоссе. Я боялась, что теперь уже они обнаружат меня в неположенном месте, и сердце от страха громко стучало у меня в груди. Я бросилась по направлению к Биг Бэр. Потом услышала шум машины, ехавшей по моим следам, быстро настигавшей меня. Я остановилась, ожидая заслуженной кары,
Когда машина догнала меня, я храбро повернулась к ней лицом... Это оказался шевроле.
Я подняла руку, шофер затормозил машину, посадил меня рядом с собой и довез до бунгало.
Через несколько недель Бинни достаточно поправилась, чтобы предпринять автомобильную поездку с сестрой и ее друзьями. Мы остались с Норманом одни. И тут-то я стала искать настоящего одиночества; наше одиночество вдвоем меня тяготило.
Не проходило дня без того, чтобы я не обнаруживала в моем друге какой-нибудь новой слабости, нового недостатка. Другими словами, я теперь открывала их для себя один за другим и без боязни называла их. С какой-то даже недоброй радостью я чувствовала, что мои глаза наконец-то широко открылись. Словно после происшествия на плотине мои несправедливые подозрения разом избавили меня от всех иллюзий, освободили от излишней терпимости, и отныне весь этот груз стал мне не по силам. Я точно сердилась на Нормана за то, что он не изменил мне.
