Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино
– Войдите, – раздался женский голос.
– Входите, сеньор кабальеро, – сказала старуха.
Дон Фаустино вошел.
Комната была бедно обставлена, но имела опрятный вид. Всю мебель составляли полдюжины стульев и стол, на котором стояла масляная лампа с двумя фитилями. В глубине была еще одна дверь, ведущая в спальню.
Посередине спальни стояла высокая, стройная женщина, одетая в черное… У нее были черные, как эбеновое дерево, волосы, бледное лицо и дивной красоты глаза, тоже черные. Во всей ее фигуре сквозило изящество. Несмотря на бледность и синие круги под глазами, кожа лица была свежа, а лоб чист, – ей можно было дать не больше двадцати лет.
– Сударь, – начала она приятным, несколько дрожащим голосом, – извините, что я вас обеспокоила, первой написав письмо и почти принудив вас к этой встрече. Когда я писала, я была очень возбуждена. У меня был жар. Этим объясняются некоторые несообразности, содержащиеся в письме.
– Сударыня, как я должен понять ваше письмо и что вы называете несообразностями?
– Содержание письма, очевидно, ясно; я имею в виду стиль изложения – он слишком экзальтирован.
– Так вы и есть моя Вечная Подруга?
– Да, это я.
– Вы давно меня знаете?
– Я знаю вас давно, а вот вы забыли меня.
– Напомните, пожалуйста, где и когда мы встречались с вами?
– Послушай, Фаустино. Прости меня, что я называю тебя просто по имени. Мм были так близки, так любили друг друга!
Доктор внимательно вглядывался в ее красивое лицо, и ему даже показалось, что он его помнит, но как-то смутно, и никак не мог сообразить, где и когда он его видел. Приятный, чуть металлический голос пробуждал в нем какие-то неясные, но волнующие воспоминания.
– Слушай, Фаустино, – повторила женщина. – Я уже писала тебе и теперь говорю: в этой жизни я не должна принадлежать тебе. Но я хотела тебя видеть и говорить с тобою, прежде чем мы расстанемся навсегда. Злой рок гонит меня от тебя. Ты должен любить ту девушку. Дай бог, чтобы она оказалась достойной тебя. Будь счастлив с нею. Ты мог бы оказать мне одну услугу?
– Требуй что хочешь, – сказал доктор, думая о том, что либо она сумасшедшая, либо все это злая шутка, либо ему все это снится, либо он сходит с ума.
– Подари мне на память прядь твоих волос.
Произнося эти слова, она подошла к вконец растерявшемуся доктору и ножницами отстригла белокурую прядь.
Все это произошло гораздо быстрее, чем мы рассказываем.
– Итак, ты снова меня увидел, но не забудь меня снова. Если ты будешь несчастлив, позови меня – я приду к тебе и утешу. Сейчас ты счастлив, и я тебе не нужна. Скажи мне откровенно: ты любишь донью Констансию? Только по чести, как и подобает дворянину.
Доктор, не ожидавший такого вопроса, вынужден был сказать:
– Я люблю донью Констансию.
– Уходи, уходи! – воскликнула женщина голосом, в котором слышались боль и раздражение.
Дон Фаустино собрался было уходить, подчиняясь этому властному голосу, но женщина обвила его шею руками; он ощутил на своем лице ее свежее дыхание, закрыл глаза и почувствовал, как она дважды поцеловала его в зажмуренные веки.
На какое-то мгновение доктор был ошеломлен, но, придя в себя, увидел, что женщина исчезла: он слышал только, как щелкнул замок двери в спальне.
Рядом стояла старуха.
– Помните обещание, – сказала она. – Следуйте за мной, и я доведу вас до того места, где мы встретились.
Дон Фаустино понял, что просьбы и увещания бесполезны: он дал слово и вынужден был подчиниться.
Старуха вела его теперь другим путем, нарочно петляя, чтобы он не нашел обратной дороги, и наконец покинула его у самого порога дома доньи Арасели.
X
Девица Арасели
Только после этого таинственного свидания доктор понял, как сильно он любит донью Констансию.
В своей Вечной Подруге он не заметил ничего похожего ни на призрак, ни на демона, в ней не было ничего эфирного, потустороннего, напротив, она показалась ему настоящей женщиной из плоти и крови, привлекательной и красивой, но, несмотря на все это, она не пробудила в нем ни малейшего чувства плотского вожделения: он был до краев наполнен любовью к кузине.
Единственно, что внушила ему безымянная Подруга, была глубокая симпатия и живое любопытство. Но как удовлетворить это любопытство? Он был скрытен по природе, дал себе обещание молчать и в дальнейшем действительно словом не обмолвился о ней ни матери, ни Респетилье.
Тщетно рыскал доктор по улицам, стараясь отыскать дом, где он встретился с незнакомкой. Он плохо запомнил место. Не менее трех десятков домов казались ему похожими на тот, в котором произошла встреча, но он так и не мог определить, какой именно. Встретив на улице стройную женщину, он сразу думал: уж не она ли? Он близко подходил к ней, заглядывал в лицо и убеждался: нет, не она. Иногда он увязывался вслед за какой-нибудь пожилой женщиной в надежде опознать ту самую старуху, что провожала его до дома Вечной Подруги. Но не нашел и старухи. «Кто же она, моя Вечная Подруга?» – спрашивал себя доктор.
Пока доктор сохранял вполне реальное ощущение губ, коснувшихся его закрытых глаз, нежное тепло ее дыхания на своем лице, он ни разу не слышал шума шагов, не видел скользящих теней, не ощущал подле себя присутствия таинственного духа. И мысли его, стремившиеся выяснить, кто была его Вечная Подруга, принимали явно реалистическое направление. Доктор пытался сопоставить запечатленный образ незнакомки с теми женщинами, с которыми у нега было нечто похожее на любовь. Но вызывая в памяти образы этих женщин, он должен был признать, что ни одну из них он не любил. Его первая любовь была и остается донья Констансия. Конечно, ему доводилось испытывать галантные приключения, но все они были такого свойства, что ни одна из героинь этих любовных историй не могла быть его Вечной Подругой: ни хозяйки пансионатов, ни белошвейки, ни гранадские балерины, ни цыганки, ни одна из профессиональных травиат, которых он смог припомнить, ни одна из трех-четырех хорошеньких служанок его матери, с которыми тогда, в ранней молодости, он любезничал и фамильярничал несколько больше, чем это приличествовало славному наследнику майората.
Выходило так, что в рамках естественно возможного он никогда не встречал на своем пути Вечную Подругу, за все то время, когда он повзрослел и стал величаться доном Фаустино, и до таинственного свидания, о котором мы рассказывали. Он допускал, что женщина увидела его и влюбилась. Но где, когда? Установить это было невозможно; сам он ее никогда не видел.
Прошло еще дня три-четыре, и живые впечатления или, если так можно выразиться, следы от поцелуев, запечатленных на его веках, стерлись, но образ безымянной женщины, отразившийся в его глазах и проникший в душу, оставался в сохранности. И чем больше проходило времени с того дня, когда он увидел эту женщину во плоти, тем прочнее обосновывался в его душе этот образ и приобретал какую-то фантастическую консистентность. Стоило ему, оставшись в одиночестве, закрыть глаза, как он ясно видел ее, осененную светлым нимбом.
Созерцая этот образ, доктор вдруг стал обнаруживать в нем, хотя и смутно, некоторое сходство, правда, отдаленное и не очень ясно выраженное, с другим образом, сохранившимся в его памяти. В одном из залов материнского дома висел портрет шестнадцатого века, кажется принадлежащий кисти Пантохи де ла Крус.[71] Портрет изображал даму в черном бархатном платье с разрезными рукавами, белыми воротником, жабо и манжетами: шею украшало великолепное жемчужное ожерелье, голову – диадема из бриллиантов. Это был, как все полагали, портрет перуанской принцессы, той самой, на чьи деньги Мендосы выстроили свой родовой дом. Доктору не сразу пришло в голову, что его Вечная Подруга похожа на перуанку. Он сообразил это только на четвертый день после памятной встречи. Это можно понять, если учесть, что поэтическое воображение доктора было не в ладу с его просвещенным и критически настроенным умом. Рассуждения доктора сводились теперь к тому, что незнакомка, написавшая ему письмо и подарившая его поцелуем, была женщиной из плоти и крови, что ее крестили в приходской церкви, и не в давние времена, а самое большее – лет двадцать тому назад и что нарекли ее Хуаной, Франсиской, Тересой или каким-нибудь другим именем, взятым из календаря.
Доктор рассудил, что имя Вечная Подруга – очень длинное и претенциозное, и потому решил дать ей более близкое его сердцу имя Мария. Возможно, это вышло случайно, но, может быть, в этом проявилось своеобразие романтической эпохи: поэты-романтики перестали называть своих героинь Филирами, Галатеями и Делиями, отказались от других пастушеских имен, языческих и греческих, и ввели в обиход сладкозвучное имя Мария. Даже если они называли свои стихи «К ней», это почти всегда означало «К Марии».
Примечательно, что, дав незнакомке имя Мария и повторив его несколько раз про себя, он не без удивления вспомнил, что перуанка, жившая во времена Филиппа II, тоже звалась Марией. Такое совпадение озадачило его.
