Эрих Мария Ремарк - На обратном пути
Мы переглядываемся.
– Пряжа? Нет.
– А шелк? Шелковые чулки?
Я смотрю на ее мощные голени. Постепенно мы начинаем понимать: она еще готова на обмен, но продавать ничего не собирается.
– Нет, шелка у нас нет, – говорю я. – Но мы хорошо заплатим.
Она машет рукой.
– А, деньги, грязные бумажки. Что ни день, дешевеют.
Она, шаркая, уходит. На ярко-красной блузке сзади не хватает двух пуговиц.
– Можно, по крайней мере, воды? – кричит ей вслед Альберт.
Она недовольно возвращается и ставит нам полную кружку.
– Ну, давайте, некогда мне тут с вами стоять, – ворчит она. – Лучше бы работали, чем у других время отнимать.
Альберт берет кружку и швыряет ее об пол. От бешенства у него пропал дар речи. За него говорю я.
– Чтоб у тебя рак открылся, карга старая.
Хозяйка оборачивается и разражается невиданной виртуозности многоэтажной бранью. Мы спасаемся бегством и идем дальше, по дороге толпами встречая добытчиков. Они кружат вокруг крестьянских домов, как изголодавшиеся осы над сливовым пирогом. Теперь нам понятно, почему очумевшие от всего этого деревенские не стесняются в выражениях. И все-таки мы продолжаем обход, кое-где нас гонят, кое-где что-то перепадает, иногда нас обкладывают другие добытчики, мы обкладываем в ответ.
После обеда встречаемся в пивной. Улов невелик. Пара фунтов картошки, немного муки, несколько яиц, яблоки, чуть капусты и мяса. Один Вилли взмок. Он является последним, под мышкой пол свиной головы, из карманов выпирают какие-то пакеты, правда шинели на нем нет. Он ее обменял, потому что у него еще одна дома от Карла, а кроме того, рано или поздно наступит весна.
До поезда у нас два часа, и они-то приносят мне удачу. В пивной стоит пианино, на котором я, от души налегая на педали, отчебучиваю «Молитву девы». На музыку выходит хозяйка, какое-то время слушает, потом кивает мне на выход. Я незаметно отползаю к двери и тут узнаю, что она очень любит музыку, но, к сожалению, у нее редко играют. Может, я еще приеду? Хозяйка дает мне полфунта масла и говорит, что хотелось бы почаще. Я, разумеется, соглашаюсь и обязуюсь каждый раз играть по два часа. Следующим номером я исполняю «Курган» и «Замок Штольценфельс».
Потом мы отправляемся на вокзал, по пути встречая других добытчиков, нацелившихся на тот же поезд. Все боятся жандармов. В конце концов отряд сбивается в кучу и поджидает поезд в сторонке от здания вокзала, укрывшись в каком-то темном ветреном углу, чтобы раньше времени не попасться на глаза. Так менее опасно. Но нас постигает неудача. Откуда ни возьмись два жандарма на велосипедах. Они неслышно подъехали сзади.
– Стоп! Всем стоять!
Страшное волнение. Просьбы и мольбы.
– Отпустите, нам нужно на поезд.
– Поезд только через пятнадцать минут, – невозмутимо говорит жандарм потолще. – Давайте все сюда!
Они идут к фонарю, где лучше видно. Один следит, чтобы никто не удрал, а другой проводит проверку. Почти все добытчики – женщины, дети и старики; большинство молчаливы и покорны, они привыкли к такому обращению и всерьез даже не верили, что им улыбнется дотащить до дома полфунта масла. Я смотрю на жандармов: мундиры, красные морды, сабли, кобура, точно такое же высокомерие и наглость, как и у тех, что были на фронте. Власть, думаю я, везде одно и то же, власть, пусть хоть на три сантиметра, но даже от этого дубеют. У одной женщины отнимают яйца. Она потихоньку уходит, но тот, что потолще, зовет ее обратно.
– Стоять! Что у вас там? – Он показывает на юбку. – Доставайте! – Женщина цепенеет. – Живее! – Женщина достает из-под юбки кусок шпика. Жандарм откладывает его в сторону. – Думали прошмыгнуть, а?
Женщина еще не осознает случившегося и тянется к шпику.
– Я ведь за него заплатила, он стоил всех моих денег!
Жандарм отводит ее руку, одновременно доставая у другой женщины из блузки кусок колбасы.
– Так покупать продукты запрещено, сами знаете.
Женщина готова отказаться от яиц, но умоляет вернуть ей шпик.
– Ну хотя бы шпик. Что же я скажу дома? Это ведь детям.
– Обратитесь в продовольственный департамент с просьбой выдать вам дополнительные карточки, – ворчит жандарм, – это не наше дело. Следующий.
Женщина, шатаясь, отходит в сторону, ее тошнит, и она начинает голосить:
– Значит, мой муж погиб за то, чтобы дети голодали!
Молодая девушка, следующая в очереди, запихивает, заглатывает, давится маслом, губы измазаны жиром, глаза вылезли из орбит, кашляет, набивает щеки, чтобы хоть что-то досталось, прежде чем отнимут. Достанется немного – скоро ей будет плохо, понос обеспечен.
– Следующий.
Все стоят как вкопанные. Жандарм, который склонился над кучкой еды, еще раз кричит:
– Следующий!
Он сердито распрямляется, упирается взглядом в Вилли и уже значительно вежливее спрашивает:
– Вы следующий?
– Я никакой, – не очень дружелюбно отвечает Вилли.
– Что у вас в пакете?
– Пол свиной головы, – честно признается Вилли.
– Вам придется ее отдать.
Вилли и бровью не повел. Жандарм мнется и косится на напарника. Тот стоит рядом – это грубая ошибка. Они, кажется, не очень опытны в таких делах и не привыкли к сопротивлению; второй уже давно должен был понять, что мы вместе, хотя и не разговаривали друг с другом. Ему бы отойти в сторонку, тогда мы были бы у него на мушке. Правда, для нас это семечки – что такое револьвер? Но вместо этого жандарм теснится к напарнику, на случай если Вилли раздухарится. Последствия не заставляют себя ждать. Вилли отдает свиную голову. Удивленный жандарм принимает ее, немедленно теряя свободу маневра: обе руки у него заняты. И Вилли невозмутимо дает ему в морду. Он падает. Второй не успевает двинуться, как Козоле своей железной черепушкой коротким движением бьет его в подбородок. Валентин уже за спиной у жандарма и начинает его душить. Тот широко распяливает рот, и Козоле недолго думая засовывает ему туда газету. Стражи порядка харкают, плюются, что-то бухтят, но все бесполезно: в глотке бумага, руки связаны сзади собственными ремнями. Операция проведена быстро, слаженно – но куда их теперь?
Выход находит Альберт: шагах в пятидесяти виднеется одинокий домик с вырезанным сердечком в двери – сортир. Мы, не теряя времени, запихиваем туда жандармов. Дверь дубовая, засов широкий, крепкий, выбираться им не меньше часа. Козоле – сама галантность – даже ставит под дверь велосипеды.
Остальные добытчики смотрят на все это, окаменев от страха.
– Разбирайте пожитки, – усмехается Фердинанд.
Вдалеке уже свистит поезд. Они зашуганно смотрят на нас, но дважды просить себя не заставляют. Правда, одна старушка очень недовольна.
– О господи! Жандармов избили! – причитает она, вероятно считая это тягчайшим из преступлений. – Вот беда! Вот беда!
Остальные тоже несколько растеряны. Страх перед мундиром и полицией сидит глубоко.
Вилли ухмыляется.
– Не хнычь, бабуль, да хоть бы тут все правительство собралось, ничего бы они у нас не отобрали! Чтобы старые вояки отдали харч – еще чего!
Хорошо еще, многие деревенские вокзалы расположены вдалеке от домов. Никто ничего не видел. Станционный смотритель только сейчас, зевая и почесывая макушку, вышел из своей сторожки. Мы идем к шлагбауму. У Вилли под мышкой свиная голова.
– Да неужто я тебя отдам! – нежно поглаживая ее, шепчет он.
Поезд трогается. Мы машем в окно. Смотритель, думая, что это ему, отдает честь. А мы-то машем сортиру. Вилли, почти до пояса высунувшись в окно, следит за красной фуражкой смотрителя и победно возвещает:
– Он опять к себе.
– Тогда жандармам еще долго возиться.
Напряжение на лицах добытчиков ослабевает. К ним возвращается дар речи. Женщина со шпиком смеется со слезами на глазах, так она благодарна. Только девушка, которая давилась маслом, горько плачет. Слишком поторопилась. Кроме того, ей уже плохо. Тут Козоле, проявив себя во всем блеске, отдает ей половину колбасы. Девушка прячет добычу в чулок. Из осторожности мы сходим за одну станцию до города и добираемся полями. Последний отрезок мы думали пройти пешком, но встречаем грузовик с бидонами. Водитель в шинели. Он нас подсаживает, и мы со свистом едем по вечерней дороге. Блестят звезды. Мы сидим рядком, а в нос шибает приятный свиной дух.
II
Мокрый серебристый туман заливает Большую улицу. Фонари окутаны огромными желтыми клубами. Люди ступают по вате. По сторонам таинственные огни витрин. Вольф подплывает к ним и опять утопает во мраке. Возле фонарей блестят черные мокрые деревья.
Мы идем с Валентином Лаэром. Он не ноет, но никак не может забыть свой акробатический номер, с которым выступал в Париже и Будапеште.
– Все кончено, Эрнст, – говорит он. – Кости трещат, да и ревматизм. Я репетировал, репетировал до упаду. Бесполезно начинать все заново.
– Что же ты собираешься делать, Валентин? – спрашиваю я. – Вообще-то государство обязано выдать тебе пенсию, как отставным офицерам.
