Дженет Уинтерсон - Страсть
- И то была я? Ты уверен?
Почему она так расстроилась? Если б гобелен был закончен и эта женщина вплела в него сердце, Вилланель стала бы ее вечной пленницей.
- Вилланель, я ничего в этом не понимаю.
- Больше не думай об этом. Я получила свое сердце, а ты получишь свое чудо. Теперь мы оба можем наслаждаться ими. - С этими словами она распустила волосы и повезла меня к дому сквозь этот красный лес.
Спал я плохо; мне снились слова старухи: "Берегись старых врагов в новых масках". Но когда утром мать Вилланели разбудила меня и принесла яйца и кофе, ночь миновала, и кошмары показались мне продолжением все той же фантазии.
Это город безумцев.
Ее мать сидела рядом с моей кроватью, болтала и уговаривала жениться на Вилланели, когда ее дочь будет свободна.
- Сегодня ночью я видела сон, - сказала она. - Мне снилась смерть. Анри, попроси ее выйти за тебя.
Когда днем мы вышли из дома, я и попросил, а Вилланель покачала головой.
- Я не могу отдать тебе свое сердце.
- Я и не собираюсь владеть им.
- Может быть, но я обязана отдать его. Ты мой брат.
Когда я рассказал о случившемся ее матери, та перестала печь хлеб.
- Ты для нее слишком нормальный, а ей нужны безумцы. Я прошу ее успокоиться, но этого не случится. Она хочет, чтобы каждый день была Троица.
Потом она что-то бормотала об ужасном острове и ругала себя, но кто знает этих венецианцев, когда они бормочут про себя; это их дела.
Я начинал подумывать об отъезде во Францию, и хотя мысль о том, что я не буду видеть Вилланель каждый день, леденила мне сердце хуже самой лютой зимы, я помнил ее слова в русской избе, когда мы пили дьявольский спирт...
"Какой смысл любить человека, рядом с которым можно проснуться лишь случайно?"
Говорят, этот город может переварить кого угодно. Похоже, здесь каждой твари по паре. Есть мечтатели, поэты, художники с носами, выпачканными краской, и бродяги вроде меня, что оказались здесь случайно и остались навсегда. Они вечно что-то разыскивают, путешествуют по миру, переплывают девять морей, но ищут повод, чтобы остаться здесь. Я ничего не ищу, я нашел то, чего желал, но не могу овладеть им. Если бы я остался, то не из надежды, а из страха. Страха одиночества, страха расставания с женщиной, рядом с которой вся остальная моя жизнь кажется тенью.
Я говорю, что влюблен в нее. Что это значит?
Это значит, что я вижу свое будущее и прошлое при свете этого чувства. Как будто до того писал на неведомом языке - и вдруг стал понимать написанное. Она без слов объясняет меня мне самому. И, как всякий гений, не догадывается, что делает.
Я был плохим солдатом, потому что слишком переживал, что будет дальше. Я не мог забыться ни под огнем пушек, ни в ненависти рукопашной схватки. Разум опережал меня, рисуя пейзажи мертвых полей, которые возделывали годами, а погубили в один день.
Я остался, потому что мне некуда было идти.
Не хочу делать этого снова.
Неужели все влюбленные рядом с любимыми беспомощны и храбры одновременно? Беспомощны - ибо комнатными собачонками хотят опрокинуться на спину. Храбры ибо очутись рядом дракон, могли бы сразить его карманным ножом.
Когда я мечтаю в ее объятиях о будущем, мне кажется: не будет ни пасмурных дней, ни холода. Как ни глупо, но я действительно начинаю верить, что мы будем счастливы вечно, а наши дети изменят мир.
Я говорю так же, как солдаты, мечтавшие о доме...
Нет. Она исчезала бы на несколько дней кряду, а я бы рыдал. Забывала бы о том, что у нас есть дети, и бросала их на меня. Проиграла бы наш дом, а увези я ее во Францию, она бы меня возненавидела.
Я знаю все, но это ничего не меняет.
Она бы никогда не смогла быть верной.
Стала бы смеяться мне в лицо.
Я бы всегда боялся ее тела, что имеет надо мной такую власть.
И все же, все же... При мысли об отъезде у меня в груди ворочались каменья.
Одержимость. Первая любовь. Похоть.
Мою страсть можно было бы объяснить. Но сомневаться не приходится: все, к чему бы она ни прикоснулась, становится явным.
Я постоянно думаю о ее теле. Не о том, как овладеть им, а о том, как оно изгибается во сне. Она не знает покоя - ни в лодках, ни когда она бежит во всю прыть с кочанами капусты под мышками. Нервы здесь ни при чем; для нее сам покой неестественен. Когда я говорил Вилланели, что люблю лежать в ярко-зеленом поле и смотреть в ярко-синее небо, она отвечала:
- Это можно и после смерти, только скажи, чтобы гроб не закрывали.
Но о небе она знает. Я вижу из окна, как она медленно гребет и смотрит в безукоризненную синеву, разыскивая первую звезду.
Она решила научить меня грести. Точнее, грести по-венециански. На рассвете мы сели в красную гондолу, на которых плавает полиция. Я не стал спрашивать, где она ее взяла. В те дни она была очень счастлива, часто клала мою руку себе на грудь, словно больная, которую вернули с того света.
- Если ты все же решишь пасти коз, я, по крайней мере, успею научить тебя чему-то полезному. На досуге смастеришь лодку, будешь плавать по реке, о которой рассказывал, и думать обо мне.
- Если б ты захотела, могла бы поехать со мной.
- Не хочу. Что я буду делать с мешками кротов и без единого игрового стола?
Я знал это, но мне все равно не хотелось этого слышать.
Прирожденным гребцом я не был и несколько раз опрокидывал лодку. Когда мы оказывались в воде, Вилланель хваталась за мой воротник и кричала, что тонет.
- Ты ведь живешь на воде, - отвечал я, когда она топила меня и орала во всю мочь.
- Верно. На воде, но не в воде.
Как ни странно, плавать она не умела.
- Лодочникам не нужно уметь плавать. Они никогда не падают в воду. Мы не можем вернуться домой, пока не высохнем. Иначе нас засмеют.
Однако даже ее рвения не хватало, чтобы я все научился делать правильно, и вечером она выхватила у меня весла, тряхнула еще влажными волосами и сказала:
- Лучше пойдем в Игорный дом. Может, там тебе повезет больше.
Раньше я в Игорном доме не был, и он разочаровал меня, как некогда бордель. Воображение рисует злачные места греха куда более греховными, чем они есть на самом деле. Красный плюш оказывается совсем не таким ошеломляюще красным, как представлялось. Ноги у женщин - совсем не такие длинные, как ты думал. Кроме того, в воображении такие места всегда бесплатны.
- Если тебе это интересно, наверху есть комната для бичеваний, - сказала она. Нет. Это меня не интересовало. Я знал, что такое бичевания. Слыхал от своего друга кюре. Святым нравится, когда их бичуют; я видел множество картин, на которых мученики со страстными взглядами покрыты экстатическими шрамами. Бичевать обычного человека - совсем другое дело. Плоть святых нежна, бела и вечно скрыта от солнечного света. Миг наслаждения наступает, когда до этого тела добирается плеть; именно в этот миг все скрытое становится явным.
Я предоставил ее самой себе, а когда увидел весь этот холодный мрамор, ледяные бокалы, побитое сукно, отошел к окну, сел в кресло и задумался о сверкавшем внизу канале.
Итак, с прошлым покончено. Я сбежал. Такое возможно.
Я думал о своей деревне и том костре, что мы устраивали в конце зимы, избавляясь от кучи ненужных вещей и радуясь предстоящей жизни. Восемь лет солдатчины канули в канал вместе с бородой, которая мне не шла. Восемь лет Бонапарта. Я видел свое отражение в стекле; то было лицо человека, которым я стал. За своим отражением я видел Вилланель - она вжалась спиной в стену, а какой-то мужчина преграждал ей путь. Вилланель наблюдала за ним спокойно, но ее плечи напряглись, и я понял, что она боится.
Его огромная черная фигура напоминала распахнутый плащ матадора.
Он стоял, расставив ноги. Одной рукой опирался о стену, а вторая лежала в кармане. Внезапно она быстро оттолкнула его; его рука так же стремительно вылетела из кармана и ударила ее по лицу. Услышав пощечину, я вскочил. Она нырнула под его руку, пролетела мимо и кинулась вниз по лестнице. Думая только о том, что обязан опередить его, я открыл окно и прыгнул в канал.
Я с шумом плюхнулся в воду, вынырнул весь в водорослях, поплыл к лодке и отвязал веревку. Когда Вилланель прыгнула в нее, как кошка, я велел ей грести и попытался перевалиться через борт. Она гребла, не обращая на меня внимания, а я волочился за лодкой, как ручной дельфин, которого держит человек с Риальто.
- Это он, - сказала она, когда я наконец залез в лодку и рухнул к ее ногам. - Я думала, он еще не вернулся; на моих шпионов можно положиться.
- Твой муж?
Она плюнула.
- Да, муж. Сальный и жирный мудак.
Я приподнялся.
- Он плывет за нами.
- Я знаю дорогу; как-никак, я дочь лодочника.
От поворотов и скорости у меня закружилась голова. Мышцы на ее руках бугрились так, что грозили прорвать кожу, а когда мы плыли мимо фонаря, я видел ее вздувшиеся вены. Она тяжело дышала и вскоре вымокла так же, как и я. Протока становилась все уже, и мы наконец уперлись в глухую белую стену. В последнюю секунду, когда я думал, что лодка треснет и развалится, как куча плавника, Вилланель описала немыслимую кривую и направила гондолу в узкую дыру мокрого тоннеля.
