Луис Сепульведа - Невстречи
Наконец, она первая пробует кофе, и первое, что ей приходит на ум, что чашка, похоже, грязная. Она поднимает глаза, смотрит на тебя молча, без единого упрека, а ты в этот момент отпиваешь первый глоток и думаешь, что скорее всего этот пока еще невнятный привкус появился из-за сигареты, но тут она находит слова:
— У этого кофе привкус горького финала.
Тогда ты встаешь, выхватываешь у нее чашку из рук, берешь кофейник и выливаешь все в раковину.
Горячий кофе, пузырясь, быстро исчезает, оставляя в стоке темную кайму. Ты открываешь новый пакет, льешь нужное количество воды для четырех чашек и стоишь, пока капля по капле образуется новая порция этой утренней гущи.
Снова разливаешь по чашкам. Она пробует. Смотрит на тебя с тоской. Ничего не говорит. Отпив глоток из ее чашки, ты смотришь на нее. И теперь сам чуть ли не с криком:
— Ты права. У него действительно привкус горького финала.
Она почти снисходительно говорит, что, быть может, это из-за сахара или молока, но ты в ответ орешь, что в чашке нет ни сахара, ни молока.
Отодвинув чашку к середине стола, она зажигает новую сигарету, а ты тем временем вытаскиваешь из стенного шкафа все до единого пакеты кофе, кончиком ножа вскрываешь один за другим и с бешенством мнешь в пальцах тончайший порошок. Пробуешь на вкус, сплевываешь, чертыхаешься и — да, нечего сомневаться — весь кофе в доме имеет горький привкус финала.
Она не пробует, но все равно — знает.
И говорит об этом без слов. Говорит взглядом, затерянным среди геометрических узоров на скатерти. Говорит сигаретным дымком, который соскальзывает с ее губ.
Ты возвращаешься к своему стулу, чувствуя, что в горле у тебя застрял какой-то ком. Тебе хочется заговорить. Сказать, что вы вместе уже выпили много кофе с привкусом забвенья, с привкусом презрительной неприязни, с привкусом привычной и вежливой ненависти. Тебе хочется сказать, что на сей раз у кофе впервые этот горький привкус финала. Но ты не в силах выговорить ни одного слова.
Она встает из-за стола. Идет в соседнюю комнату. Медленно одевается, и до твоего слуха доносится звук замкнутого браслета. Она направляется к двери, берет ключи, сумку, карманную книжку, о чем-то задумывается, перед тем как открыть дверь, и возвращается к тебе, чтобы оставить на твоих губах след стылого поцелуя, у которого, хоть и не верится, такой же вкус горького финала, как у кофе.
Любовное свидание в стране, которая воюет
Я честен, и потому мне страшно.
Хосе Марти[76]Меня распирала радость. Я назначил свидание с женщиной, и наконец-то будет на кого посмотреть, кого приласкать, с кем поговорить. Хоть на время уйдут мысли о смерти, которая стала привычной, каждодневной как наш хлеб насущный. Эта женщина мне нравилась. Понравилась сразу, едва я увидел ее в кафе в Панама-Сити. Она пришла вместе с мужчиной, очень солидным, который передал нам все необходимые инструкции и пароли, чтобы мы сумели добраться до Коста-Рики, оттуда двинуть к северной границе, а там присоединиться к главным силам бригады.
Во время разговора женщина молчала. Даже прощаясь, не произнесла ни единого слова. Крепко пожала руку, и все.
В тот день со мной был Пабло. И оставшись с ним вдвоем, мы тотчас заказали кубалибре[77].
— Она, смотрю, приглянулась тебе? — спросил он.
— Конечно. А что тут такого? Всегда найдется женщина, которая тебя зацепит.
— Ну-ну! Лучше бы забыть о ней.
— Я же не говорю, что влюбился.
— Ну тогда ладно. А вообще-то выброси ее из головы.
Пабло вскоре погиб, его убили, когда он переходил границу, и я, если честно, был рад, что мне не пришлось это видеть.
Его смерть была страшной, как все смерти. Я узнал о его гибели из сводки о военных событиях, а потом от моего товарища, который рассказал мне подробно, как все произошло.
Колонна Пабло продвинулась на несколько километров от Пеньяс-Бланкас[78] по направлению к Ривасу[79]. Когда начало темнеть, они вдруг увидели заброшенный крестьянский дом и, осмотрев все вокруг, решили в нем заночевать. Единственный, кто по счастливой случайности остался в живых, рассказал, как все было. Командир колонны поставил его караульным возле хижины. Все произошло очень быстро. В доме бойцы нашли немного дров. И вот среди этих поленьев гвардейцы Сомосы сунули «каса-бобос»[80]. Кто-то из наших бойцов решил разжечь огонь, и как только поднял полено, взрывом убило сразу всех.
Я не думал о гибели Пабло, когда шел на свидание. Я думал о женщине.
Уже несколько месяцев я не знал, что такое обнять теплое податливое тело женщины, которая спросила бы меня хоть о чем-то или ответила на мои вопросы. Слишком большой срок без того, чтоб одарить кого-то лаской или испытать ее. Как раз столько, сколько нужно, чтобы превратиться в зверя, одичавшего на войне.
Мы располагались в Ривасе и уже третий раз за последние два месяца взяли этот город. Силы неприятеля, похоже, были здорово потрепаны, и мы находились там непродолжительное время перед тем, как двинуться на Белен[81], где должны были разделиться и одновременно брать Хинотепе[82] и Гранаду[83].
Она первая заговорила со мной, когда мы стояли в очереди на раздаче патронов.
— Мы знакомы. Ты помнишь?
— Конечно, помню. Могу сказать тебе, сколько ножек у стола в кафе в Панама-Сити.
Она засмеялась.
— Бывает, что память — плохой товарищ. Иногда чем скорее забудешь, тем лучше.
Получив патроны, мы решили посидеть немного в тенечке под раскидистым деревом на площади.
— Наверно, это красивый город, когда тут не воюют. Город, где можно любоваться заходом солнца и чтобы в спину дул ветерок с озера.
— Да, это красивый город. Я родом отсюда.
— У тебя здесь семья?
— Не будем про это говорить.
— Ладно. Не хочешь — не будем. Последний вопрос… А где тот, с кем ты была, когда мы встретились в Панама-Сити?
— Погиб.
Он получил распоряжение продвигаться с бойцами к западу, колонна должна была освободить из клещей противника город Блуфильдс[84]. Силы Эдена Пасторы[85]пошли в наступление с юга, из Сан-Хуана-дель-Норте[86], ну а ее сердечный приятель за семь лет партизанской войны в этих лесистых местах изучил каждую тропку. В результате трех стычек они заняли Хуигальпу[87] и оттуда стали продвигаться к Раме[88], где национальная гвардия подстроила им ловушку и заставила отойти к болотам. После нескольких авиационных атак противника его вместе с немногими уцелевшими взяли в плен. С них заживо содрали кожу и убили.
— Жалко, — только и всего, что я смог сказать.
— Мне тоже. Хотя мы уже расстались, — сказала она, медленно выговаривая слова.
— Ты одна?
Она без слов дала понять, что да, и я, погладив ее лицо, закрыл глаза.
Когда я вернулся, солнце палило вовсю, и слава бету, иначе хоть пропадай от москитов.
В этом помещении, сооруженном из оцинкованного железа, гвардейцы Сомосы держали пленников. Теперь оно пригодилось нам для той же самой цели, и легко вообразить, какая там непереносимая духота.
Меня поставили караулить пленного, которого ранним утром должны были судить. Все, что я знал о нем, — это что он «ухо», то есть стукач сомосовских гвардейцев, по его вине погибло много наших бойцов и не один десяток мирных людей, повинных лишь в том, что они проживали в Ривасе. Приставив ружье к каменной ограде, я уселся на гравий. Хотелось пить, и оглядевшись, я вытащил из кармана рубахи бутылку рома.
Бойцам Национального фронта пить спиртное запрещено, то есть формально запрещено, но всегда находился способ раздобыть бутылочку. Хорошая вещь этот никарагуанский ром: крепкий и сладковатый, с терпким привкусом тростника, который долго держится во рту. Мне их ром очень по душе, но совсем не по душе было караулить пленного. В бутылке оставалось немного. Это была плоская бутылка, которую городские в мирное время берут с собой на скачки или в поездки.
До чего все надоело — сторожи этого типа да еще прячь бутылку от чужих глаз.
Усевшись, я подумал, что более всего мне б хотелось сейчас оказаться у себя в Кито, зайти в кафе «Маноло», что у самого начала проспекта Амасонас.
Там было хорошо. Ты мог спокойно занять столик под навесом с рекламой сигарет Camel, спросить виски со льдом и сидеть сколько влезет, листая газеты, или просто глазеть на людей. Иногда к заборчику подойдет знакомый и спросит:
— Ну как? Что делаешь вечером?
— Не знаю. Пока нет планов.
— Вот и ладно. Встретимся сегодня в «Чарпентьере» или попозже в «Полярном медведе»?
