Софрон Данилов - Огонь
— Заждался, поди?
— А что случилось? — вопросом на вопрос ответил Нартахов.
— Да ничего не случилось… Просто к нам соседка пришла. Сидит и сидит. И не скажешь ей — уходи. Она про своё горе рассказывает, плачется.
— Который час? — В голосе Нартахова послышалось явное беспокойство.
— Полночь скоро.
— А я думал, уж скоро утро, — облегчённо выдохнул Нартахов.
Леся успокаивающе взяла Нартахова за руку, повлекла за собой к смутно обозначенному дверному проёму.
В доме Нартахова ждали. На столе был нехитрый ужин — хлеб и варёная картошка, около стола в напряжённой позе сидели старики. Старуха смотрела на танкиста откровенно испуганными глазами.
— Что-то случилось? — снова обеспокоился Семён.
— Нет-нет, — слишком поспешно заверила Леся.
— Не надо скрывать, — приостановил дочь Омельян. — И нечего тут скрывать. Только что недавно от нас ушла соседка, так она новость рассказала. В общем, сегодня днём одного нашего сельчанина расстреляли. Он нашей соседке родственником приходится. Расстреляли за то, что раненого красноармейца прятал. Обоих — и хозяина и красноармейца — прямо около дома и расстреляли.
Тётка Явдоха мелко-мелко крестилась, торопливо и невнятно шептала — творила молитву.
— Так я лучше пойду, — сделал шаг к порогу Нартахов.
— Подожди, — остановил его Омельян. — Я тебе всё это сказал совсем не для того, чтобы ты сразу и уходил. Поешь вначале, а потом, может, если надо, и перевязку тебе сделаем. Явдоха вон бинтов тебе наготовила и еды в дорогу собрала.
Семён расчувствовался.
— Век вашу доброту не забуду. Жив останусь — вернусь, отблагодарю.
— Это ты оставь, — нахмурился Омельян. — Разве ж мы за благодарность? А вернёшься после войны — примем как родного. А сейчас проходи к столу.
Семён сел на тот же самый стул, на котором сидел вчера. И у него было ощущение, что этих людей, эту горницу он знает уже давным-давно, много лет.
— Как там Павло? — Омельян сухо кашлянул.
— Вроде спит. Но кто его знает.
— Не грозится?
Нартахов вопросительно посмотрел на Лесю.
— Грозится, да ещё как, — ответила девушка.
— Ладно, посмотрим, — Омельян придвинул к себе стакан чаю. — Грозилась синица море поджечь… А ты ешь, танкист. Тебе сил много понадобится. Значит, в лес хочешь добираться?
— Первым делом бы надо добраться до леса. Уж там-то, если понадобится, сумею за себя постоять. Буду пробираться на восток. К своим.
— Правильно говоришь, — согласился Омельян. — За околицу мы тебя проведём. А там — овраг. Оврагом до самого леса доберёшься.
Скоро Нартахов был готов в дорогу. После короткого переговора между Омельяном и Лесей Нартахову было сказано, что к оврагу его выведет Леся, и Семён обрадовался этому: ему очень хотелось, чтобы проводила его именно Леся.
Перед дальней и опасной дорогой присели.
— Ну, с богом, — Омельян решительно встал. — Ещё раз запомни: пройдёшь по лесу километров пять — будет ручей. Только перейдёшь его — деревня. Лучше тебе её обойти стороной. Есть там немцы или нет — не знаю. А полицаи — те собаки определённо есть. А дальше всё будет степь. Лес только маленькими, да и то редкими островками. Так что лучше всего днём прячься, а ночами иди.
— Держись, сынок, счастья тебе. И не обессудь, если что не так. — Явдоха перекрестила парня. — Наверно, о тебе у матери всё сердце изболело. Кругом такая войнища, кругом столько зла…
— Долгие проводы — долгие слёзы, — Омельян притянул Нартахова к своей широкой груди. — Дойдёшь, скажи нашим, что ждём мы их день и ночь. Ну, а теперь — иди.
Пока Нартахов сидел в хате, ночь словно набрала силу. Стало пасмурно, тяжёлая темнота плотно окутала землю, и это обрадовало Семёна: легче будет выскользнуть из села незамеченным. Было тихо, безветренно, не шумела листва деревьев, не слышно было даже собачьего лая, село молча и настороженно затаилось в ночи.
Впереди шла Леся. Светлое её платье было почти невидимо в сырой темноте. До околицы пройти нужно совсем немного: пересечь соседнюю улицу, выйти в проулок и, миновав несколько дворов, оказаться за огородами. А там, как говорил Омельян, начнётся овраг, по дну которого вьётся тропинка. Тропинка выведет в лес. Омельян очень подробно рассказал, как добраться до леса, и Нартахов мысленно представлял себе этот путь так отчётливо, словно он когда-то уже здесь проходил.
Но едва они начали пересекать улицу, как Нартахов взмок. Идти было трудно, он сильно хромал, и путь через неширокую улицу показался ему бесконечно долгим. Семён хоть и ступал осторожно, но ноги спотыкались на невидимых в темноте выбоинах дороги, а при выходе на обочину оступился раненой ногой особенно сильно и упал бы, если бы его не подхватила Леся. В переулке Леся остановилась:
— Отдохни немного. — Девушка коснулась мокрого лба Нартахова.
Потом путь был ещё труднее. Они перебирались через заборы, шли по бесконечным огородам, таились в бурьяне, опасаясь не столько людей, сколько собак, которые то и дело поднимали лай. Незаметно для себя Нартахов втянулся в ходьбу и даже стал меньше хромать. Но прошло ещё немало времени, прежде чем Леся остановилась и облегчённо сказала:
— Ну, считай, что прошли. Вот он, овраг. И тропинка. Лес тут уже близко.
Быстро же порою сходятся люди друг с другом. Ещё позавчера днём Нартахов и не подозревал о существовании украинской девушки Леси, её решительного отца, её сердобольной матери. И они сном-духом не ведали о существовании якута Семена Нартахова. Но вот свела судьба их вместе, и нет в эту минуту для Семена людей роднее. С нелёгкой душой он уходил из дома Омельяна, но ещё труднее ему было сейчас расстаться с Лесей.
— Семён! — Леся вдруг порывисто обняла и поцеловала Нартахова. — Сеня!
Стало быть, и она сейчас испытала те же самые чувства. Семён благодарно сжал руки девушки, в неожиданном порыве нежности, разбуженной поцелуем, шептал:
— Леся, милая, моя спасительница! Леся, милая, если бы ты знала…
Никогда раньше не целовали девушки Семёна Нартахова, не успели ещё, и первый поцелуй распахнул душу парня навстречу необъятной нежности, сладко затуманил голову, и Семён впервые сказал святое слово «милая».
— Леся…
— Да…
— Леся…
Самые нежные, самые красивые слова клубились в душе Нартахова в эту счастливую и горькую минуту. Но лишь имя Леся шептал он дрожащими губами. В то время Семён Нартахов ещё не знал этой своей особенности — чем больше он волнуется, тем он скупее на слово. Но, видимо, правда в том, что порою не столько слово само важно, а важно то, как оно сказано. Да и не нужны были больше другие слова. И Леся, волнуясь не меньше парня, прошептала ответное:
— Сеня…
Где-то в середине села прозвучала автоматная очередь, заставила очнуться от сладких грёз.
— Леся, тебе надо домой.
— Будь осторожен, Сеня.
— Я постараюсь.
— Ты иди, а я немного постою, послушаю. Иди, иди, не беспокойся за меня. Я же дома.
Нелегко было Нартахову уходить первым, но разумом он понимал, что нельзя терять времени, Лесе нужно уже быть дома, и потому первым сделал шаг в темноту.
— До свидания. Возвращайся, я буду ждать.
— Я вернусь.
Тропинка скользнула в овраг, и здесь, на дне оврага, темнота стала ещё плотнее. Нартахов знал, что с пути он не собьётся: твёрдость тропинки хорошо ощущалась ногами, а ступить в сторону не давали трава и кустарник. Но путь был медленным и мучительным. Каждый шаг он делал наугад, и как ни старался Нартахов быть осторожным, он несколько раз ударялся раненой ногой о невидимые в темноте коряги и кочки, и тогда он останавливался, чтобы отдышаться и переждать приступ боли.
Лишь к серому рассвету добрался Нартахов до леса и обессиленно свалился под деревом. Но он был доволен: лес — дом родной, и голой рукой теперь его не возьмёшь. Он лежал под деревом, мысленно возвращался к последним минутам, проведённым в доме Омельяна, и уже тогда начал себя казнить за то, что не сказал приютившим его людям при прощании нужных слов и не сказал Лесе всех слов, которые теснились в его душе.
Сдержал своё слово Нартахов, вернулся к спасшим его людям…
Едва закончилась война, он был демобилизован, и хоть его с нетерпением ждали в Якутии, он отложил возвращение на родину, а поехал на Украину. И нашёл это село. Но Леси там не было. Не было ни Омельяна, ни Явдохи. И не было даже того дома, где он когда-то нашёл спасительный приют. Дом сожгли немцы. А семью Атаманюков — вот когда Нартахов узнал фамилию своих спасителей — за укрывательство советского танкиста расстреляли. Донёс на Атаманюков их родственник Павло Стецко, работавший в полиции. Так рассказали соседи.
За долгие годы войны много смертей пришлось повидать Семёну Нартахову, и иногда казалось, что душа притерпелась к потерям, очерствела, но гибель этой семьи состарила Семёна на много лет, и, пожалуй, там, на пепелище, от тяжких мыслей сыпанула на его голову крупная седина.
