Евгения Кононенко - Без мужика
— В жизни все бывает, — вздохнул Фещенко.
— Жена нужна для статуса, а любимая женщина — для тонуса, — подытожила дискуссию Лялька. — Давайте выпьем. Граф, наливай!
— У меня есть, — как всегда, сказал Роман, когда белое горлышко оказалось возле его мензурки.
Роман никогда не участвовал в общей болтовне за столом, но был самым счастливым из нас. Откупоривалась очередная бутылка. Овальный стол ломился от закусок. Подрезались сыры и колбасы, подносились еще соленья, масло таяло на горячей картошке, комната наполнялась хохотом и сигаретным дымом. Все думали, что пришли сюда не просто выпить и закусить, а отыскать в этом шуме скрытый и таинственный смысл.
Но время бежало неестественно быстро. Гулкие настенные часы театрально били каждые пять минут. Шесть, семь, восемь… Первой всполошилась Милочка:
— Ну, мальчики, с вами хорошо, но мне нужно бежать кормить малышку.
Милочка не так давно заметила, что она уже миновала и тот возраст, когда даже высокоинтеллектуальные женщины выходят замуж, и быстренько забеременела от разведенного завлаба, оказавшегося порядочным человеком. Теперь вот бегает, кормит. А у Ляльки сын — уже восьмиклассник.
— Парижанский, ты проводишь меня до троллейбуса?
Граф Конотопский-Парижанский подал Милочке плащ, натянул кожаную куртку а-ля «где мой черный пистолет», и они ушли. А разговоры продолжались.
— Ну вот объясни, Борисенко, ты у нас экзистенциалист, хоть это и вражья философия, ты говоришь, будто мы абсолютно свободны в этом мире. Но возьмем хотя бы нашу конкретную ситуацию, где она, наша свобода? Через месяц здесь будет шнапс-фабрик, а нас не будет.
— Ты имеешь в виду, что свобода — это то, что находится внутри этих стен, с которыми мы прощаемся? Нет, Пивник, свобода — внутри нас самих.
— При чем здесь наши внутренности? Свобода — это то, что дает возможность нормально существовать.
— Ты говоришь и верно, и неверно. Да, колебания внешнего не-я-мира могут пошатнуть наш я-мир, но это не значит, что мы не достигли надлежащего уровня внутренней свободы.
— Ну как бы там ни было, а все равно грустно…
— Холодок грусти — неизменный атрибут настоящей космической свободы…
Вернулся Рижанский. Мокрый и невеселый. Мокрый, потому что попал под дождь. А невеселый потому, что по дороге на остановку в Нестеровском переулке Милочка призналась ему в любви. «Так и знай, это случилось еще тогда, когда мы впервые пришли к Роману… И это я тебя впервые назвала Парижанским… И никогда не называла Конотопским», — всхлипывала Милочка. Красавец Парижанский смутился и расстроился не потому, что ему стало неловко от признания Милочки. Просто теперь он явно ощутил то, что понимал и раньше: все в последний раз, в последний. Иначе бы Милочка не заговорила про события — с ума сойти! — двадцатилетней давности.
— Хлопцы, где же мы теперь будем выпивать?
— По подъездам на Большой Житомирской.
— Нет, без шуток. Сейчас интеллигентному человеку нельзя без водки.
— Рабочему тоже.
— Да не смейся ты! Вон «Свободу» как глушат, п-паскуды.
— Как ненормальные.
— По телевизору шестой раз за сезон читают «Малую землю».
— А может, все-таки будем собираться у кого-нибудь…
— Надо всеми, слава Богу, не капает, — сказал Пивень, пока Роман в соседней комнате подставлял таз под капающую с потолка воду (дождь не кончался), хотя в этом теперь уже не было никакого смысла.
— У кого мы соберемся? Да поглядите вы правде в глаза, а не в…
— Фещенко, не выражайся! Ты не в операционной!
— Ну ладно, без выражений. Вы забыли, где мы отмечали новоселье Пивня? Забыли? Тут висел план его квартиры, а вот здесь сидели мы.
— Ну так Пивень же получил квартиру чуть ли не в Черниговской губернии.
И это была правда. Все мы дети центральной части города. Те из нас, что остались на прежних квартирах, безнадежно жили вместе с престарелыми родителями, а, как известно, годы идут на пользу только дорогим винам… Ну а те, кто, так сказать, отделился, заехали безнадежно далеко. Полжизни туда — полжизни назад.
…Как всегда, чай пить пошли в голубую гостиную, то есть в «залу» Миры Марковны. «Как в лучших домах», расселись на диване с чашечками в руках. Бутылки поставили рядом, на пол.
— Пивник, может, ты нам споешь, — наконец разрешила Лялька.
— Давайте сначала выпьем.
В «зале» Миры Марковны было мало мебели и потому — хорошая акустика. Пели долго. Пели, пока не выпили все. Пели «наш» гимн. Пели сложенную в честь Романа величальную. Много раз звучал рефрен:
Ро-о-ман!
Наш князь, наш пан!
Наш любимый
И незаменимый
Без тебя мы
Как дети без мамы
Лишь в доме твоем
Мы счастье найдем
Пели «Била мене мати», «На горi той зелен клен» и «Боже, какими мы были наивными». Уже перестали ходить троллейбусы. Уже прошумело и утихло несколько ливней. Уже ветер разогнал облака и в бесчисленных лужах отразились падающие холодные сентябрьские звезды.
— Мне пора домой. Вы тут что, все с ума посходили?
— Ляля, сиди, ведь в последний же раз!
— Да ты что! У меня дома муж! — Во втором часу ночи Лялька всегда вспоминала, что у нее дома муж. Все засобирались.
— Ну, Роман, спасибо!
— Не забывай о нас.
Роман стоял на пороге комнаты, пока мы в прихожей надевали плащи и куртки, все время задевая огромное цинковое корыто, забытое тут бог знает кем и бог знает когда…
Наконец Пивень выдавил из себя слова, которые Роман ждал весь вечер:
— Мы придем к тебе и туда. Ты от нас не отвяжешься.
— Конечно, конечно, — дружно подхватили все. — Обязательно придем.
— Ой, эти ступеньки! Когда-нибудь я на них ноги сломаю! — как всегда, взвизгнула Лялечка.
— Уже не сломаешь. Если сейчас останешься целой, то больше уж не сломаешь.
Мы долго оглядывались на окна, горящие среди мокрых деревьев. Как всегда, они провожали нас, в то время как все иные окна, мимо которых мы шли на Львовскую площадь ловить такси, крепко спали.
Наутро Роман связывал в стопку «Топологию» Курнатовского и Милочкины «Вестники». Приехал грузовик. Пришел Фещенко помогать грузиться. Все прошло очень быстро. Даже не бросили прощальный взгляд на остающиеся стены. Машина быстро тронулась и через полчаса была уже на месте. Разгуливал ветер, вздымая песчаную пыль. Фещенко и Роман носили узлы и пакеты, грузчики таскали мебель. Лифт работал.
— Куда ставить горку? — спросил один из грузчиков растерянного Романа. — Куда ее ставить, я спрашиваю?
— Сюда, сюда, — быстро показал Фещенко, — а шкаф сюда.
Вскоре Роман и Фещенко остались вдвоем. Предметы мебели, уютные и даже изысканные в «особняке», выглядели несуразно и жалко в однокомнатной квартире улучшенной планировки. Минуту посидели молча. А потом Фещенко сказал, что ему нужно бежать, так как утром привезли очередную беременную из области, которая провалялась трое суток в подвале после драки с мужем.
— А вид из окна у тебя роскошный. — Фещенко на мгновение задержался возле балкона…
— Ну, как там устроился наш Роман? — Рижанский позвонил Фещенку. — Очень далеко?
— Ой, не говори. Дальше, чем твой Конотоп.
…Когда Роман по вечерам возвращался с работы, город в темноте было не разглядеть. Зато в субботу и воскресенье он не отходил от окна, как будто ожидая какого-нибудь знака со стороны своих родных мест. Вон там, поблизости от звонниц Софии, возле Дома торговли еще стоят «его» стены.
Месяц прошел быстро. И настало 21 октября, настоящий день рождения Романа. Накануне он купил водки. Как всегда в этот день, ушел с работы пораньше. В пять расстелил скатерть, сел за стол и начал ждать. Конечно, это не Львовская площадь, сюда к пяти не успеешь. Было бы даже странно, если б кто появился прямо сейчас. Но в семь тоска, давно таившаяся в груди, властно заворочалась и заскреблась. Часы пробили гулко и торжественно. Как «там». В семь все уже бывали навеселе. А сейчас никак не могут собраться. Проклятые автобусы… А еще и от автобуса пешком через грязюку. Восемь. Нужно было кому-нибудь позвонить, договориться, что он встретит их на остановке. А как же им назад? Тут и такси не поймаешь. Выход один: ночевать у него. Кресло — раскладывается. На диване могут лечь двое. А то и трое. Он сам ляжет на полу. Бьет девять. Силуэт Правого берега темный и неясный. Но на крыше Дома торговли красный фонарик. Когда ходил мимо этого небоскреба, не замечал его. В подъезде хохот. Это они идут.
Ром-ман!
Наш князь, наш пан!
Нет, это не к нему. Хоть бы пришли сегодня. Вот придут, и сразу забудутся часы ожидания. Потом пусть уже больше не приходят. Но сегодня, сегодня пусть придут. Вон сколько водки он купил для них. Для них?
