Уилла Кэсер - Моя Антония
- Берегись, Лена Лингард! Берегись! Я до тебя доберусь! Обстругаю кукурузным ножом так, что смотреть будет не на что! Забудешь, как красоваться да строить мужчинам глазки!
Норвежки не знали, куда деваться от стыда. Все они были добропорядочные матери семейств и всегда свято соблюдали приличия. Но Лена Лингард только лениво, добродушно рассмеялась и поскакала своей дорогой, оглядываясь через плечо на взбешенную жену Оле.
Однако пришло время, когда Лене стало не до смеха. Уже не раз Дурочка Мери охотилась за ней по прерии, гоняла Лену вокруг поля Шимердов. Лена никогда не жаловалась отцу - может, стеснялась, а может, боялась его гнева больше, чем ножа. Как-то я сидел у Шимердов, и вдруг в прерии показалась Лена, во всю прыть неслась она по красной траве, только белые ноги мелькали. Влетев в дом, она нырнула под перину Антонии. Мери следовала за ней чуть ли не по пятам, она подбежала прямо к двери, заставила нас пощупать, какой острый у нее нож, и красноречиво изобразила, что она собирается сделать с Леной. Миссис Шимерда, высунувшись в окошко, от души наслаждалась этой сценой и была раздосадована, когда Антония, насыпав Мери целый фартук мелких помидоров, смягчила ее гнев и отправила домой. Лена вышла из комнаты Тони в кухню, раскрасневшаяся под теплой периной, но совершенно спокойная. Она попросила нас с Антонией проводить ее и помочь собрать стадо: скот разбежался и мог потравить чужую кукурузу.
- Вот потеряешь бычка, тогда забудешь, как глазеть на женатых мужчин, с издевкой сказала миссис Шимерда.
Лена только сонно улыбнулась:
- Я и не думала глазеть на Оле. Что же мне делать, если он от меня не отстает? Не прогонять же его - прерия не моя.
5
Когда Лена переехала в Черный Ястреб, я стал часто встречать ее в центре города, где она выбирала шелковые нитки для миссис Томас или покупала приклад. Если нам было по дороге, она рассказывала мне о платьях, которые помогала шить, или о том, что видела и слышала в гостинице у Тины Содерболл по субботам.
Гостиница "Приют холостяка" считалась лучшей на нашей ветке Барлингтонской железной дороги, и все, кто оказывался по делам в наших местах, старались на воскресенье непременно попасть в Черный Ястреб. В субботу после ужина постояльцы обычно собирались в зале. Энсон Киркпатрик, работавший у Маршалла Филда, играл на рояле и пел модные сентиментальные песенки. Тина, перемыв с кухаркой посуду, усаживалась с Леной в столовой у широких дверей, ведущих в зал, они слушали музыку и хихикали над разными историями и шутками. Лена часто говорила, что, когда я вырасту, хорошо бы мне стать коммивояжером. Вот у кого веселая жизнь - знай себе разъезжай целыми днями на поезде да ходи по театрам, когда очутишься в большом городе. За гостиницей была пустующая старая лавка, там коммивояжеры раскрывали свои объемистые чемоданы, раскладывали на прилавках образцы товаров. В лавку приходили владельцы магазинов Черного Ястреба, рассматривали образцы и заказывали себе что нужно; допускалась туда и миссис Томас, хотя ее относили к "торгующим в розницу", - здесь она и черпала свои "идеи". Коммивояжеры всегда были щедры и задаривали Тину носовыми платками, лентами, перчатками, полосатыми чулками, а уж духов и ароматного мыла ей доставалось столько, что часть она уступала Лене.
Однажды, за неделю до рождества, я наткнулся на Лену и ее забавного круглоголового братишку Криса у аптеки; они стояли перед витриной и разглядывали сквозь замерзшие стекла Ноевы ковчеги, восковых куколок и кубики. Криса привез в город один из соседей-фермеров - в этом году у мальчика завелись собственные деньги и он хотел купить всем подарки к рождеству. Ему было только двенадцать, но в ту зиму его наняли подметать норвежскую церковь и каждое воскресенье с утра топить в ней печку. Наверно, не слишком жарко ему было за такой работой!
Мы вместе зашли в галантерейную лавку Дакфорда, и Крис развернул и показал мне все, что уже купил, - он не забыл никого из шести своих младших братьев и сестер, даже для самого маленького, еще грудного, у него был припасен резиновый поросенок. Лена отдала ему для матери флакончик духов, полученный от Тины Содерболл, и Крис решил приложить к нему еще носовые платки. Платки стоили недорого, а у него как раз денег осталось совсем мало. У Дакфорда носовые платки заполняли целый прилавок. Крису понравились те, на которых были вышиты инициалы; таких он никогда еще не видел. Он сосредоточенно рассматривал их, а Лена заглядывала через его плечо и советовала выбрать с красными буквами - они меньше линяют. Крис выглядел таким растерянным, что я подумал: вдруг у него не хватает денег? Но тут он рассудительно сказал:
- Сестренка, маму ведь зовут Берта. Вот я и не знаю, с какой буквой выбрать - с "б" - Берта, или с "м" - мама?
Лена погладила его по вихрастой голове:
- Я бы купила с буквой "б", Крисси. Маме будет приятно, что ты вспомнил ее имя, ее ведь давно никто по имени не зовет.
Это решило дело. Лицо Криса сразу просияло, и он выбрал три платка с красными инициалами и три с голубыми. Когда в лавку зашел фермер, привезший Криса, и сказал, что пора трогаться, Лена потуже завязала кашне на шее братишки, подняла воротник его куртки - пальто у мальчика не было, - и мы подождали, пока он заберется в повозку и двинется в дальний путь по морозу. Когда мы шли по насквозь продуваемой ветром улице, Лена вытирала глаза шерстяной перчаткой.
- Все равно я ужасно по ним скучаю, - бормотала она будто в ответ на упреки, о которых вдруг вспомнила.
6
На маленький городок в прерии зима обрушивается свирепо. Налетает с открытой равнины ветер, срывает листья с изгородей, скрывающих соседние дворы, и дома словно жмутся друг к другу. Крыши, казавшиеся далекими, когда они виднелись из-за крон деревьев, теперь вызывающе смотрят прямо на вас, и сейчас, когда ни листва, ни вьющиеся лозы не смягчают их резких очертаний, они выглядят довольно уродливыми.
Утром, когда я, преодолевая ветер, спешил в школу, я не видел перед собой ничего, кроме дороги, но, возвращаясь под вечер домой, замечал, каким унылым и пустынным стал город. Его не красил бледный свет заходящего зимнего солнца - холодный, как сама правда. А когда красный шар опускался в низкие дымные тучи, оставляя лишь розовый отблеск на заснеженных крышах и голубых сугробах, снова подымался ветер и заводил свою горькую песню, будто говоря: "Вот как все выглядит на самом деле, по душе это вам или нет! Эти летние забавы - тени, свет, зеленая трепетная вуаль, накинутая на все вокруг, - только ложь, вот что под ними скрывалось! Вот она, правда!" Казалось, зима наказывает нас за то, что мы так любим прекрасное лето.
Стоило мне после школы замешкаться на площадке для игр или забежать на почту за письмами и послушать, о чем толкуют у стойки с сигарами, и домой я возвращался в сумерках. Солнца уже не было, промерзшие улицы, голубея, уходили вдаль, в окнах кухонь слабо мерцал свет, и, пробегая мимо, я слышал запах еды, которую готовили на ужин. Прохожие на улицах попадались редко - все спешили поскорей очутиться в тепле. Горячие печки притягивали как магнит. У стариков, которых вы встречали на улице, виднелись только красные носы, торчавшие между заиндевевшими бородами и большими плюшевыми шапками. Молодые люди проносились вприскочку, засунув руки в карманы и норовя прокатиться по ледяной дорожке вдоль тротуара. Ребятишки в ярких шапках и шарфах, не успев переступить порог, пускались бегом, похлопывая себя по бокам руками в варежках. Когда я приближался к методистской церкви, до дома оставалось ровно полпути. Помню, как я радовался, если в церкви горел свет и цветные стекла сияли навстречу, пока мы шли по замерзшей улице. В мрачную зимнюю пору люди испытывают ту же потребность в ярких красках, что лапландцы в жирах и сахаре. Сами не зная почему, мы обычно останавливались у церкви, если она была освещена по случаю спевок хора или проповеди, и, дрожа от холода, болтали под ее окнами, пока ноги наши не превращались в ледышки. Нас манили пестрые зеленые, красные и синие стекла витражей.
Не меньше этих цветных стекол влекли меня к себе в зимние вечера огни в окнах Харлингов. В их теплом просторном доме тоже все радовало глаз. После ужина я хватал шапку, засовывал руки в карманы и поспешно, будто за мной гналась нечистая сила, нырял в дыру в изгороди. Конечно, если мистер Харлинг был дома и на шторе в западной пристройке я замечал его тень, я поворачивал и возвращался к себе кружным путем, через улицу, обдумывая, что бы мне почитать, раз придется сидеть с моими стариками.
Но после таких разочарований еще праздничней казались вечера, когда мы разыгрывали шарады или устраивали костюмированные балы в задней гостиной, причем Салли всегда наряжалась мальчишкой. В ту зиму Френсис учила нас танцевать и после первого же урока сказала, что у Антонии получается лучше всех. По субботам миссис Харлинг проигрывала нам старые оперы - "Марту", "Норму", "Риголетто" - и тут же рассказывала их содержание. Каждый субботний вечер походил на праздник. Гостиная, задняя гостиная и столовая были натоплены, сияли огнями, кругом стояли удобные кресла и диваны, на стенах висели яркие картины. У Харлингов всем было легко и уютно. Антония подсаживалась к нам с работой - она уже научилась шить себе красивые платья. После долгих зимних вечеров в прерии, которые она просиживала с угрюмо молчавшим Амброшем и ворчливой матерью, дом Харлингов, по ее словам, казался ей просто раем. Как бы она ни устала, она всегда была рада наготовить нам домашних конфет или шоколадного печенья. Стоило Салли пошептать ей на ухо или Чарли мигнуть три раза, и Антония срывалась с места и снова раздувала огонь в плите, хотя уже приготовила на ней в этот день завтрак, обед и ужин.
