Луи Куперус - Тайная сила
– Идем, расскажешь мне обо всем, – сказал Тео. – Идемте все вместе прогуляемся, здесь душно…
Они вышли из домика и побрели по кампонгу обратно, а си-Аудейк рассказывал и рассказывал. Они шли вдоль Брантаса, извивавшегося в вечернем свете под россыпью звезд.
Тео с радостью слушал о служанке своего отца той поры, когда отец был контролером, о том, как он прогнал ее, обвинив в неверности, хоть она была ни в чем не виновата, о том, как родился ребенок, но отец не признал его и никак не поддерживал; как мальчик бродил от кампонга к кампонгу, в своем детском романтизме гордясь безнравственным отцом, издали следя за ним – как он стал ассистент-резидентом, затем резидентом, женился, развелся, снова женился; о том, как мальчик урывками учился читать и писать у одного клерка из местных, с которым дружил… Законный сын с радостью слушал об этом, потому что в глубине своего существа, вопреки светлым волосам и светлой коже, был в большей мере сыном своей матери, нонны, чем сыном своего отца; потому что в глубине своего существа он ненавидел отца – не по какой-то причине или какому-то поводу, а из таинственной неприязни по крови; потому что он, вопреки своей внешности и манере поведения светловолосого и светлокожего европейца, ощущал таинственное родство с этим незаконнорожденным братом, испытывая к нему смутную симпатию: оба – дети одной страны, которую их отец любил лишь рассудочно, искусственной любовью, привитой ему в годы учения, взращенной на принципах гуманности, любовью властителя к подвластной ему земле. Тео ощущал ее с самого детства, эту отчужденность от отца, а потом антипатия переросла в скрытую ненависть. Он испытывал удовлетворение оттого, что непогрешимость отца трещала по швам: благородный человек, безупречно честный чиновник, любящий свою семью, любящий вверенную его заботам область, любящий яванцев, стремящийся поддерживать честь семейства регента – не только потому, что «Государственные ведомости» предписывали голландским чиновникам уважать яванскую знать, но и потому, что так велело ему сердце, когда он вспоминал о благородном пангеране…Тео знал, что его отец на самом деле такой и есть – непогрешимый, благородный, честный, и ему было приятно слышать в этот исполненный таинственности вечер на Брантасе, как рвутся швы на его непогрешимости, благородстве, честности; ему было приятно встретить изгоя, который в один миг смешал эту восседающую на троне фигуру отца с грязью, сбросил с пьедестала, так что отец стал таким же, как все – грешным, плохим, бессердечным, низким. Нехорошая радость наполняла сердце Тео, та же нехорошая радость, которую он испытывал от того, что ему принадлежала жена его отца, женщина, которую отец боготворил. Что он сделает с этой темной тайной, он пока не знал, но он принял ее как оружие, и он точил это оружие, там, в тот вечер, слушая рассказ все более распалявшегося изгоя-полукровки с его хитрыми глазами. И Тео запрятал свою тайну, запрятал свое оружие в самой глубине души. И он начал жаловаться, он, законнорожденный сын, стал ругать своего отца, рассказывать, что резидент не желает помочь ему, его сыну, сделать карьеру в большей мере, чем помог бы первому попавшемуся клерку; что отец только однажды порекомендовал его как сотрудника дирекции немыслимого предприятия – рисовой плантации, где он, Тео, выдержал всего несколько месяцев, после чего отец бросил его на произвол судьбы и мешал в попытках приобрести концессии, даже не в Лабуванги, а в других областях, даже на Борнео, так что в итоге Тео, не имеющему работы по вине отца, приходится жить дармоедом дома, где его всего лишь терпят, где ему все так опротивело…
– Кроме мачехи! – сухо прервал его си-Аудейк.
Но Тео продолжал говорить, дав волю чувствам и рассказывая брату, что даже если бы отец его признал и узаконил, он все равно бы с этого не разбогател. Так они оба распалялись все больше и больше, радуясь встрече, подружившись за несколько часов. А рядом с ними шел Адди, удивляясь мгновенно вспыхнувшей дружбе, но в общем-то ни о чем не думая. Они перешли реку по мосту и кружным путем вышли к зданиям завода в Патьяраме. Здесь си-Аудейк попрощался с ними, Тео пожал ему руку, вложив в нее при этом несколько рейксдальдеров, которые были приняты с жадностью, с огоньками в настороженном взгляде, но без единого слова благодарности. И пройдя мимо безжизненного в этот час сахарного завода, Адди с Тео пошли к господскому дому. Вся семья гуляла по саду и по аллее из казуарин. Пока они приближались к дому, им навстречу выбежала восьмилетняя золотая девочка, приемная сирота-принцесса старой матери семейства, с челочкой на напудренном рисовой пудрой лобике, в богатом, точно кукольном платьице. Она подбежала к ним, остановилась перед Адди и подняла на него глаза. Адди спросил, чего она хочет, но девочка не ответила и только смотрела и смотрела ему в лицо, а потом протянула к нему ручонку и нежно погладила его ладошкой по руке. Робкая малышка была столь явно движима каким-то непреодолимым магнетизмом, заставившим ее подбежать, посмотреть Адди в лицо и погладить ему руку, что Адди громко рассмеялся, наклонился и беззаботно ее поцеловал. Девочка, довольная, убежала прочь. А Тео, все еще возбужденный из-за событий минувшего дня – разговором с Урип, объяснением с Адди, встречей с единокровным братом и его излияниями об отце, – Тео, исполненный горечи и спутанных мыслей, так раздосадовался на Адди за будничность его отношения к девочке, что воскликнул, на грани злости:
– А ты… ты всегда будешь только сердцеедом!
Глава четвертая
I
Жизнь у ван Аудейка складывалась в основном удачно. Для парня, родившегося в простой голландской семье, без денег, молодость стала жесткой, но не жестокой школой ранней серьезности и трудолюбия, умения с юных лет думать о будущем, о карьере, о достойном месте среди людей, которое он хотел занять как можно скорее. Те годы, когда он изучал в Дельфте индологию, были не лишены радости – ровно настолько, чтобы у него сохранилось ощущение, что некогда и он был молодым, а поскольку он однажды участвовал в маскараде, даже считал свои студенческие годы разудалыми, когда он швырялся деньгами и кутил. Характер его состоял из голландской основательности и чуть мрачноватой и скучноватой серьезности рассудочного практика: постоянно стремясь занять достойное место среди людей, он развил в себе ритмичное, последовательное честолюбие, разумную амбициозность, но он развил ее лишь в том направлении, в котором всегда был направлен его взгляд: иерархическая лестница должностей в Колониальной администрации. Карьера у него складывалась удачно: обладая большим потенциалом, по заслугам оцененный начальством, он стал ассистент-резидентом раньше, чем другие, и совсем скоро резидентом, так что вообще-то его честолюбие было удовлетворено, ибо власть, которой он был облечен, полностью гармонировала с его природой, властной в такой же мере, как и честолюбивой. Вообще-то он был сейчас всем доволен, и хотя взгляд все еще выискивал что-то впереди – место в Совете Нидерландской Индии и даже трон генерал-губернатора в Бейтензорге, – бывали дни, когда он, всерьез размышляя о жизни, утверждал, что стремиться стать резидентом первого класса незачем – разве что ради более высокой пенсии или если будешь служить в Семаранге или Сурабае, но Восточная Ява слишком беспокойная, а в Батавии резидент занимает своеобразное, можно сказать, приниженное положение, ведь там столько других высоких чиновников – членов Совета Нидерландской Индии и глав департаментов. И хотя взгляд его выискивал что-то впереди, если бы ему сказали, что он умрет резидентом Лабуванги, его практическое умеренное честолюбие было бы полностью удовлетворено. Он любил свою область, он любил Яву, его никогда не тянуло в Голландию, он не скучал по европейской культуре, но тем не менее оставался голландцем до мозга костей и особенно не любил случаев смешения европейской и туземной крови. Здесь имелось противоречие: ведь свою первую жену, наполовину яванку, он взял исключительно по любви, и своих детей, в которых явно ощущалась не-европейская кровь – у Додди во внешности, у Тео в характере, а Рене и Рикус и вовсе росли как два маленьких яванца, – любил сильной отцовской любовью, со всей нежностью и сентиментальностью, дремавшими в глубине его души: в нем жила потребность много давать и много получать в кругу семьи. Постепенно эта потребность расширилась до масштабов вверенной области: его наполняла отцовская гордость за своих ассистент-резидентов и контролеров, любивших его. За все шесть лет, что он служил резидентом Лабуванги, был всего один случай, когда он не смог сработаться с контролером, полукровкой, которого он, после того как оба долго испытывали терпение друг друга, попросил перевести в другую область, как он говорил, «передвинуть». Он гордился тем, что при всей его начальственной строгости, при всей требовательности в работе подчиненные были ему преданы. Тем более его огорчала таинственная враждебность регента, «младшего брата», как тот именовался по правилам яванского этикета, в котором он искренне хотел бы видеть настоящего младшего брата, правящего простыми яванцами под его, старшего брата, руководством. Его огорчало, что не повезло с этим регентом, и он думал о других регентах – не только об отце нынешнего, о благородном пангеране, но и о других, с которыми был знаком: о регенте области Д., образованном, прекрасно говорящем и пишущем по-голландски, о регенте области С., молодом, чуть легкомысленном и тщеславном, но очень состоятельном и делающем много хорошего, который в европейском обществе вел себя как денди и был галантен с дамами. Почему ему в Лабуванги так не повезло с этим злым, таинственным фанатиком, с куклой из театра теней, якобы святым и творящим чудеса, боготворимым народом – тем самым народом, чьи интересы он сам постоянно попирает, народом, который все равно благоговеет перед ним только из-за древности его рода. Ван Аудейк всегда встречал сопротивление со стороны Сунарио, не высказываемое вслух, но отчетливо ощутимое под ледяной корректностью. Да еще и этот брат в Нгадживе, игрок, картежник – почему ему так не повезло с регентами?
