Джон Голсуорси - Из сборника Смесь
Два года потратил он на этот труд и, дав ему название "Заблудший", посвятил критику. Один экземпляр книги он послал в подарок гениальному человеку, и тот не замедлил ответить:
"Дорогой мой, это поразительно, просто поразительно, какие Вы делаете успехи! Никому бы и в голову не пришло, что Вы - тот самый человек, который написал "Звездный путь"; и все же я горжусь тем, что даже по первой Вашей книге угадал в Вас талант. Хотел бы я сам так писать! "Заблудший" изумительно хорош!"
Гениальный человек написал все это совершенно искренне после того, как прочел первые шесть глав книги. Надо вам сказать, что он так и не дочитал ее до конца, ощутив страшную усталость, словно сочинение Харрисона отняло у него все силы, - и, однако, он всегда повторял, что книга эта "изумительно хороша", будто и впрямь одолел ее до последней страницы.
Другой экземпляр Харрисон послал критику, и тот откликнулся очень теплым письмом, в котором уверял, что наконец-то он, Харрисон, "достиг вершины".
"Это шедевр, - писал он. - Вряд ли Вам удастся создать что-либо лучшее... Горячо поздравляю".
Не теряя времени, Харрисон взялся за пятую книгу.
Он трудился над этим новым произведением больше трех лет и назвал его "Паломничество". Добиться издания книги было нелегко. Через два дня после того, как она вышла в свет, критик написал Харрисону:
"Не могу выразить, как высоко я ценю Вашу новую книгу. Мне кажется, она сильнее, чем "Заблудший", да и оригинальнее. Пожалуй, она слишком... Я еще не дочитал ее, но решил написать Вам, не откладывая".
По правде говоря, критик книгу так и не дочитал. Он не мог.... Она была слишком... Жене своей он, однако, сказал, что это "изумительная вещь", и ее заставил прочитать книгу.
Гениальный человек между тем прислал телеграмму:
"Собираюсь писать Вам о Вашей книге. Безусловно, напишу, но сейчас у меня "прострел", и он не дает мне взять в руки перо".
Харрисон так и не получил обещанного письма, но критику гениальный человек написал: "Вы в состоянии читать эту книгу? Я нет. Автор уж слишком намудрил".
Харрисон ликовал. Его новому издателю было не до ликования. Он писал, что книгу никто не покупает и мистеру Харрисону следует подумать о том, что он делает, иначе он утомит своих читателей. К письму прилагалась единственная рецензия, в которой среди других замечаний было и такое: "Может быть, эта книга и высокохудожественна. Но не чересчур ли? Нам она показалась скучной".
Харрисон уехал за границу и начал писать шестую книгу. Он назвал ее "Совершенство" и трудился над ней, живя в полном одиночестве, словно отшельник: впервые работа давала ему такое удовлетворение. Он писал, как говорится, кровью сердца, с каким-то почти мучительным наслаждением. И часто улыбался про себя, вспоминая, как первой своей книгой "порадовал читателей" и как о его четвертой книге критик сказал: "Это шедевр. Вряд ли Вам удастся создать что-либо лучшее". Как далеко он шагнул! О! Эта книга действительно совершенство, о каком можно только мечтать.
Спустя некоторое время Харрисон вернулся в Англию и снял домик в Хэмпстеде. Здесь он закончил свою книгу. На другой день он взял рукопись и, отыскав на вершине холма уединенное местечко, лег на траву, готовясь спокойно все перечитать. Он прочел три главы, отложил рукопись и сел, подпирая голову руками.
"Да, - подумал он, - наконец-то я достиг совершенства. Книга хороша, изумительно хороша!"
Два часа просидел он так. Что и говорить, читателей своих он утомит! Книга слишком хороша - он и сам не в силах ее дочитать!
Вернувшись домой, он спрятал рукопись в ящик письменного стола. Больше он не написал в своей жизни ни строчки.
ВЫБОР
Перевод М. Кан
Несколько лет тому назад на углу одной из улиц в Челси, выходящей на набережную, стоял старичок, чей заработок целиком зависел от того, сколько грязи тащат на ногах прохожие. Он усердно орудовал метлой, а в свободную минуту садился на опрокинутый вверх дном деревянный ящик и беседовал с большим своим другом, ирландским терьером из соседнего дома. Родом старичок был из Корнуолла, а по профессии водопроводчик. Румяный, седенький и бородатый, с маленькими, весело поблескивающими серыми глазками, слегка водянистыми, он всегда был бодр и держался независимо. А между тем это был страдалец, которого одолевали многочисленные недуги. И подагра-то у него была, и бок болел, а уж ноги - просто барометры какие-то, так они были чувствительны к погоде. Обо всех этих несчастьях он, бывало, беседовал с нами, вовсе не жалуясь, будто и не о нем шла речь, перечисляя свои болезни, только, так сказать, чтобы доставить удовольствие собеседникам. Он был, как видно, один-одинешенек на свете, и нечего ему было ждать от жизни, даже пенсии; да и вспомнить, наверное, тоже особенно нечего - разве что как умирали родные да приходило в упадок водопроводное дело. Сам он тоже из года в год все больше приходил в упадок вместе со своим ремеслом. Долгая болезнь заставила его уступить место тем, кто помоложе, но серьезные перемены наступили гораздо раньше, и он их переживал очень тяжело. В прежние времена водопроводное ремесло было делом надежным, спокойным: "Живешь сам по себе и знаешь, что к чему". Но потом "приходилось делать все, как велят подрядчики, а уж они, конечно, ни с чем не станут считаться. Раз не можешь угнаться за молодыми - значит, проваливай, вот и весь разговор". Вот почему после своей долгой болезни и смерти жены (эти беды случились одна за другой и унесли последние его сбережения) он твердо решил купить себе метлу и сменить профессию. Правда, подметать мостовую на перекрестке - не то занятие, какое он выбрал бы, если бы мог выбирать. Но все же это лучше, чем инвалидный дом. Здесь ты по крайней мере сам себе хозяин. Погода в те дни стояла не слишком-то подходящая для человека, который по роду своей профессии постоянно находится во власти всех стихий, кроме, пожалуй, огня; и недуги нашего старичка соответственно не дремали. Однако постоянные его болезни обладали одним удивительным свойством: ему всегда было "лучше", чем несколько дней назад. Мы порой невольно думали, что, если человеку непрерывно становится все лучше и лучше, - значит, он в конце концов должен стать идеалом здоровья, и грустно было видеть, как вопреки всем его уверениям старик, наоборот, потихоньку слабеет, как все хуже гнутся у него суставы и медленно, но верно растут на пальцах и запястьях узлы, которые он с такой гордостью показывал нам.
Он был твердо убежден, что лучше в воду, чем в инвалидный дом. Как тут было сказать ему, что недалек тот час, когда нельзя уже будет проводить целые дни под открытым небом. Он и сам, видно, долго размышлял и философствовал на эту тему, припоминая все, что знал по слухам.
"Дом" - не место для уважающего себя человека", - не раз говорил он. Таково было его твердое мнение, и уважающим себя людям никак нельзя было уговаривать его поступить вопреки своим взглядам. А между тем, когда мы проходили мимо него, все чаще думалось, что еще немного, и ему придется искать приют в той самой стихии, которая так нещадно обрушивалась на него с небес день за днем.
Трудно с уверенностью сказать, обсуждался ли вопрос "река или "дом" с ирландским терьером, его постоянным собеседником. Но, во всяком случае, их, по-видимому, сближали одни и те же мысли о надвигающейся старости, холодах и непогоде. Наш старик сам говорил, что у бедняги терьера выпадают зубы, а спина деревенеет - особенно в сырую погоду. Да, жаль, конечно, но, видно, пес и вправду стареет! А пес мог терпеливо сидеть целый час и глядеть своему другу в лицо, стараясь, быть может, понять по ею выражению, как должна поступить собака, когда какая-то злая сила давит и душит так, что выносить больше невозможно. Откуда ему было знать, что сердобольные люди позаботятся о том, чтобы он не страдал сверх меры. На его поднятой вверх седеющей морде со слезящимися глазами никогда не было и тени сомнения, она выражала полную уверенность в том, что какое бы решение его друг ни принял по этому важному вопросу - "река или "дом", - оно, безусловно, будет правильным и во всех отношениях подходящим и для собак и для людей.
Однажды летом - а оно выдалось в тот год особенно дождливое - наш старый приятель в порыве откровенности поведал нам свое заветное желание: еще хоть раз побывать на Корнуолле, в своем родном Фови, где он не был вот уже пятьдесят лет. Так или иначе, но только деньги на это нашлись, и он, взяв двухнедельный отпуск, отправился туристским поездом в родные места. Накануне отъезда видели, как он долго беседовал с собакой и кормил ее из бумажного пакета тминным печеньем. А потом от него пришло письмо, написанное каким-то невероятным почерком и начинавшееся словами: "Почтенный сэр и леди". Письмо целиком состояло из восторженных, почти страстных описаний лодочных гонок, некоего "Джо Пезерика", который вспомнил его, "отменной погоды" и других источников его удивительного счастья. Подписано оно было: "Покорный слуга". А на пятнадцатый день после отъезда он уж снова сидел под проливным дождем на опрокинутом ящике, говоря, что чувствует себя "другим человеком, лет на десять моложе и готов теперь выходить в любую погоду". Кроме того, он был уверен - и разубедить его было невозможно, - что мы ниспосланы в этот мир самим господом богом, по его личной просьбе.
