Джон Пассос - 1919
В день ее рождения мама послала ей дивную иллюстрированную книгу "Небесную подругу" Данте Габриеля Россетти с цветными репродукциями его картин и картин Берн-Джонса (*28). Она часто повторяла про себя имя "Данте Габриел Россетти", как слово traurig, - до того оно ей нравилось. Она начала рисовать и писать стихи об ангельских хорах и бедных рождественских малютках. Первая ее картина, написанная масляными красками, изображала светлокудрую Елену, и она послала ее маме в подарок к рождеству. Все говорили, что картина свидетельствует о незаурядном таланте. Папины друзья, приходившие к обеду, говорили, знакомясь с ней: "Ага, это та, что такая талантливая".
Аделаида и Маргарет, вернувшись из пансиона, ко всему относились свысока. Они сказали, что дом имеет жалкий вид, и во всем Чикаго нет ни намека на стиль, и это, в сущности, препротивно - быть пасторскими дочерьми, но папа, разумеется, не был обыкновенным пастором в белом галстуке, он был унитарием (*29) и человеком широких взглядов и скорей походил на выдающегося писателя или ученого.
Джордж превратился в неприветливого мальчишку с грязными ногтями, он никогда не мог как следует повязать галстук и вечно разбивал свои очки. Эвелин работала над его портретом, она писала его таким, каким он был в младенчестве, - голубоглазым, с золотыми локонами. Она часто плакала над своей палитрой, до того она любила его и бедных малюток, которых встречала на улице. Все говорили, что она должна посвятить себя искусству.
С Салли Эмерсон первой познакомилась Аделаида. Однажды они решили поставить в церкви на пасху благотворительный спектакль "Аглавену и Селизетту" (*30). Мисс Роджерс, учительница французского языка в школе доктора Гранта, согласилась пройти с ними роли и посоветовала им обратиться к миссис Филипп Пени Эмерсон, которая видела за границей оригинальную постановку и могла дать им указания относительно декораций и костюмов; помимо того, ее участие обеспечит спектаклю успех: все, к чему Салли Эмерсон проявляет интерес, имеет успех. Девочки Хэтчинс ужасно волновались, когда доктор Хэтчинс позвонил миссис Эмерсон по телефону и спросил, можно ли Аделаиде зайти к ней как-нибудь утром, посоветоваться относительно любительского спектакля. Аделаида вернулась, когда они уже сидели за вторым завтраком; глаза ее сияли. Она сообщила очень немного только что миссис Филипп Пейн Эмерсон лично знакома с Метерлинком и что она придет к ним пить чай, - но все время твердила:
- Я никогда еще не видала такой стильной женщины.
"Аглавена и Селизетта" не имели того успеха, на который рассчитывали девочки Хэтчинс и мисс Роджерс, хотя все находили бездну вкуса в декорациях и костюмах, расписанных Эвелин, но через неделю после спектакля Эвелин утром сообщили, что миссис Эмерсон пригласила ее на сегодня к завтраку - ее одну. Аделаида и Маргарет до того обозлились, что даже не хотели с ней разговаривать. Отправляясь в путь ясным сухим морозным утром, она сильно робела. В последнюю минуту Аделаида одолжила ей шляпу, а Маргарет - меховую горжетку, чтобы она их, как они выразились, не осрамила. Покуда она добралась до дома Эмерсонов, она промерзла до костей. Ее провели в маленький будуар со всевозможными щетками и гребенками, и серебряными пудреницами и румянами, и туалетной водой в лиловых, зеленых и розовых флаконах и оставили одну. Когда она увидела себя в огромном зеркале, она чуть не заревела, так молодо она выглядела и такое у нее было некрасивое лицо, точь-в-точь паштет, и такое на ней было ужасное платье. Только одна лисья горжетка и выглядела прилично, и, не снимая ее, Эвелин поднялась по лестнице в огромный салон с венецианскими окнами, устланный толстым мягким серым ковром; солнечный свет, лившийся сквозь окна, играл на светлых красках и на черной лакированной крышке концертного рояля. На всех столах стояли большие вазы с туберозами и лежали желтые и розовые французские и немецкие альбомы репродукций. Даже закопченные чикагские дома, сгорбившиеся под ветром в холодных лучах солнца, волновали ее и казались незнакомыми сквозь крупные узоры желтых шелковых занавесей. К пряному благоуханию тубероз примешивался чуть слышный дорогой запах сигаретного дыма.
Салли Эмерсон вошла с сигаретой в зубах и сказала: "Извините меня, дорогая", какая-то противная дама целые полчаса держала ее у телефона, точно бабочку на булавке. Они завтракали за маленьким столом, который пожилой негр внес уже накрытым, и хозяйка обращалась с Эвелин совсем как со взрослой, и ей даже налили стакан портвейна. Она рискнула выпить только глоточек, но зато как это было вкусно, и завтрак был весь такой воздушный и деликатный, с тертым сыром на разных, штучках, и если бы она не робела, то съела бы массу всего. Салли Эмерсон говорила, какие удачные костюмы придумала Эвелин для спектакля, и сказала, что она всерьез должна заняться рисованием, и говорила, что в Чикаго столько же художественно одаренных людей, сколько и всюду, но им недостает среды, атмосферы, дорогая моя, и что местное общество - сплошь недоброжелательные тупицы, и что те немногие люди, которые по-настоящему интересуются искусством, должны сплотиться и создать необходимую им плодотворную, красивую среду, и про Париж, и про Мэри Гарден (*31) и Дебюсси. Когда Эвелин шла домой, у нее кружилась голова от имен и картин и отрывков из опер, и она еще ощущала щекочущий запах тубероз, смешанный с запахом печеного сыра и сигаретного дыма. Дома все показалось ей таким убогим и голым и уродливым, что она расплакалась и не ответила ни на один вопрос сестер; от этого они еще больше обозлились.
В июне после конца занятий они все поехали в Санта-Фе к маме. В Санта-Фе она чувствовала себя ужасно подавленной, там было невыносимо жарко, и скалистые холмы были такие сухие и пыльные, и мама так поблекла и увлекалась теософией и говорила о боге и о душевной красоте индейцев и мексиканцев таким тоном, от которого детям становилось не по себе. Эвелин за лето прочла множество книг и почти не выходила. Она прочла Скотта и Теккерея и У.Дж.Локка (*32) и Дюма и, когда отыскала в доме старый томик "Трильби" (*33), прочла его три раза подряд. С тех пор ее мир был населен уже не рыцарями и дамами, а иллюстрациями Дю Морье.
Когда она читала, она лежала на спине и придумывала длинные истории про себя и Салли Эмерсон. По большей части она чувствовала себя неважно, и ее неотвязно преследовали отвратительные мысли о человеческом теле, от которых подступала тошнота. Аделаида и Маргарет объяснили ей, что нужно делать во время месячных, но она не сказала им, как она себя при этом ужасно чувствует. Она читала Библию и искала в энциклопедиях и словарях "uterus" [матка (лат.)] и тому подобные слова. Потом однажды ночью она решила, что больше не в силах мучиться, и отыскала в домашней аптечке, висевшей в ванной, склянку с этикеткой "Яд", которая содержала опий. Перед смертью ей захотелось написать стихотворение, при мысли о смерти ей стало так дивно музыкально traurig на душе, но ей нипочем не давались рифмы, и в конце концов она заснула, уронив голову на бумагу. Когда она проснулась, на дворе было уже светло, и она сидела за столом у окна, скорчившись и коченея в тонкой ночной рубашке. Она, дрожа, юркнула в постель. Все же она дала обет всегда носить при себе склянку и покончить с собой, если жизнь станет совсем мерзкой и невыносимой. От этого решения ей стало легче.
Осенью Маргарет и Аделаида уехали в "Вассар" (*34). Эвелин тоже охотно поехала бы на восток, но все говорили, что она еще слишком молода, хотя она и выдержала почти все выпускные экзамены средней школы. Она осталась в Чикаго и посещала школу живописи и всевозможные лекции и занималась благотворительностью. Это была несчастливая зима. Салли Эмерсон, как видно, совсем забыла про нее. Молодые люди из церковных кругов были сплошь пошлыми мещанами. Эвелин возненавидела вечера на Дрексел-бульваре и пышные фразы в стиле Эмерсона (*35), которые ее отец произносил своим жирным, гудящим, пасторским голосом. Гораздо больше нравилось ей ходить в Халл-хаус. Там преподавал живопись Эрик Эгстром, и она иногда встречала его в коридоре, он курил сигарету, прислонившись к стене, - типичный северянин, как ей казалось, - в серой куртке, измазанной свежими красками. Она изредка курила вместе с ним, обмениваясь двумя-тремя словами о бесчисленных стогах сена у Мане или Клода Моне, и все время чувствовала себя неловко, оттого что разговор был неинтересный и недостаточно глубокий, и боялась, что кто-нибудь пройдет и увидит, что она курит,
Мисс Матильда говорила, что девушка не должна постоянно предаваться мечтам, и хотела научить ее шить.
Всю зиму Эвелин мечтала о Художественном институте и пыталась написать набережную Озера, чтобы колорит был как у Уистлера, и в то же время сочный и богатый, как у Милле. Эрик не любил ее, иначе он не был бы таким любезным и сдержанным. Итак, она познала большую любовь; теперь жизнь кончена, и она посвятит себя искусству. Она скручивала волосы узлом на затылке, и, когда сестры говорили, что эта прическа ей не идет, отвечала, что нарочно носит прическу, которая ей не идет. В Художественном институте и зародилась ее прекрасная дружба с Элинор Стоддард. На Эвелин была серая шляпа, которая, как ей казалось, напоминала какие-то портреты Мане, и она заговорила с этой удивительной интересной девушкой. Когда она вернулась домой, она была так возбуждена, что написала письмо Джорджу, учившемуся в пансионе, что она впервые в жизни встретила девушку, которая, по-настоящему чувствует живопись и с которой можно по-настоящему поговорить обо всем. И кроме того, она занимается настоящим делом, и такая самостоятельная, и так смешно рассказывает. И если ей в конечном счете не суждена любовь, то она построит свою жизнь на прекрасной дружбе.
