Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами
- Еще раз тебе говорю,- настойчиво продолжил Гурий.- При организации колхозов во многих местах была искажена партийная линия. Центральный Комитет даже специальное постановление принял. По твоему рассказу выходит, и у вас тут то же самое происходило. Больше у тебя ничего не было… в смысле - против Советской власти?
Туланов молча смотрел на Гурия.
- В октябре семнадцатого мы почти всей командой корабля штурмовали Зимний…- снова заговорил Федор.- Я тогда плавал на тральщике. Я за эту власть боролся, потому - поверил в нее. Чего ж мне подыматься против?
- Не обижайся, Туланов. Я тебе верю… Федор Михайлович.- После некоторой паузы Гурий назвал Туланова по имени-отчеству. Заметно было, что это стоило ему немалых усилий. Гурий встал. Походил по кабинету взад-вперед. Сказал:
- Царя мы скинули, буржуев победили, да… Теперь надо вот научиться по-новому работать и жить. Не просто это, не просто… Как от ошибок-то уберечься?
Гурий остановился против Туланова и долго глядел в упор, о чем-то про себя размышляя. На что-то решаясь. А Федор, глядя на Гурия, мысленно задал ему вопрос, который мучил его, мучил, не давая покоя. Туланов не мог, не решился бы вслух спросить о таком. Он и себя спрашивал молчаливо, но вопрос этот бередил душу, обжигал вероятным ответом. Зачем же соображать-то по-новому? И работать по-новому, и жить? Если во все времена честная работа и честная простая жизнь были праведны - отчего же при Советской-то власти надо иное выдумывать? Как еще по-новому можно жить человеку? Какой новой праведности искать?
Не решался Туланов спрашивать о таком даже и тех, кому доверял, не решился спросить и Гурия, старшего майора госбезопасности. Между ними теперь такая стена выросла… Жизнь вырастила. И что будет с ним, Тулановым, задай он этот вопрос Гурию - одному богу известно. Неволя и злая несправедливость уже приучили его молчать, не выпуская наружу свои сомнения.
- Ладно,- сказал наконец Гурий.- Я запрошу… о твоем деле. А пока бумаги будут ходить, я тебя на бурильщика направлю учиться. Пойдешь?
- Мое дело ныне такое… куда пошлют. Я никогда работы не чурался.
- Не в том дело, Туланов, не в том дело. Нам сейчас нужны люди, умеющие бурить. Много людей нужно, специалистов. Весной один поисковый отряд я пошлю в верхнюю Ижму. Скорее всего, и тебя с этим отрядом отправлю.
Гурий говорил задумчиво, заранее зная, как обрадуется Туланов возможности снова побывать в родных местах. Но что-то еще заботило Гурия в этой неожиданной встрече с Федором, что-то такое, чего он никак не мог вспомнить сейчас, но что постоянно присутствовало, когда он вспоминал тот свой побег с промысла, из ссылки. Что-то крутилось в мозгу из той, старой, истории, но никак не оформлялось словами.
- Помнишь, Федор Михайлович, тогда, при расставании, ты меня приглашал? Обещался еще научить охоте?..
Гурий спрашивал совсем не о том, спрашивал, чтобы нащупать то главное, что осталось в нем с тех далеких дней побега, и это главное как-то связано с его теперешним положением начальника лагеря. Вот черт, никак не уловить…
- Помнить-то, конечно, помню…- сказал Туланов.- Только вот ведь какая оказия: я нынче не хозяин в своем дому, а ты не мой гость, да,- грустно высказал Туланов, глядя на Гурия.
- Ну, не печалься. Не все еще потеряно,- смутно пообещал Гурий.
Туланов вышел из светлого кабинета начальника. На улице ему не показалось темно: выпал снег и подсветил ночь. Осторожно перешел Федор по мосту через говорливую Дзолью, журчащую по камням, на ту сторону, где стояли высокие палатки лагеря. Вскарабкался на свой «пятый этаж», снял бушлат, башмаки засунул под матрац да так и вытянулся поверх серого одеяла, не раздеваясь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
- Отпустили?- спросил снизу Кузьма.- Это хорошо, если отпустили. А я уж, грешным делом, подумал, не в изолятор ли тебя упрятали…
- За какие грехи?- отозвался Туланов, думая о своем.
- Наше дело телячье,- усмехнулся Кузьма,- скажут: грешен - значит, грешен… Это чего же большому начальству приспичило тебя лицезреть?
С Кузьмой Федор вместе от пересылки в Кеми, неразлучно. Кузьма - cын кулака, заметно моложе Федора: как шняку тянули в одной лямке вверх по реке Ижме - бурлаки! - так там, в лямке, и отметил Кузьма свои двадцать пять годков. И что-то у них навроде дружбы наметилось, старались и тот и другой поближе держаться. Все вроде бы веселей, рядом живая душа, которая понимает тебя. И то легче. Но сегодня, после встречи с Гурием, не шли из Туланова слова, не мог он рассказывать Кузьме, что, вот, они с начальником лагеря, оказывается, старые знакомцы…
- Узнал, что я местный, вот и расспрашивал,- сказал Федор.- Обещал еще направить меня на бурение, учиться сначала.
- Да?- оживился Кузьма.- Тогда просись в нашу бригаду. Мастер у нас, Семиненко Юрий Иванович, хороший человек, пра слово, хороший. Собираются вроде в командировку послать всю бригаду, не знамо только - куда.
- Попрошусь,- безразлично пообещал Туланов.
- Просись, просись,- подбодрил Кузьма и больше уж не заговаривал, уснул.
А Туланова вновь закружили мысли. И опять поднялась большая обида, взяла за горло и принялась душить, играя: прижмет, прижмет - приотпустит, опять прижмет, придавит - приотдаст… Зачем он здесь - в палатке, смердящей портянками и потом, а не в родном дому, с Ульяной, с детьми?! Или же один - в теплой охотничьей избушке, ласково обустроенной собственными руками? Отчего его, охотника и крестьянина, лишили родного дома, семьи, и держат тут под стражей, как бродягу какого или шпану? У кого и что он украл? Кому сделал зло? Как это так вся его жизнь перевернулась вверх дном - и совершенно против его, Туланова, воли? Что ж этак подсекло под корень? Зильган Петыр Вась - Василь Петрович? Который вдруг заполучил в деревне власть и силу? И как это он ее заполучил? По какому такому праву? И что ж это за порядки такие, что теперь на деревенском сходе не можно сказать, чего ты думаешь об устройстве жизни? Зачем тогда и сход собирать, делать вид, будто с народом советуешься? И опять поплыли перед бессонными глазами Федора Туланова прожитые годы, пережитые радости, и счастье, и невзгоды,- всего, всего довелось хлебнуть досыта, пока не уперлась его жизненная дорога в Кемский пересыльный лагерь. А потом - сюда, в родную тайгу, но под чужой надзор…
В тысяча девятьсот шестнадцатом, за год до революции, Федору Туланову предоставили короткий отпуск домой. Уже после Покрова. Только перешли на зимнюю форму одежды. Раньше, если бы даже и отпустили, все равно не смог бы он тронуться в путь: как пробиться домой, в верховья Ижмы, без установившейся зимней дороги?.. А срок ему дали невелик - к Михайлову дню быть обратно на корабле. Домой…
Более трех лет к тому времени Федор Туланов служил на флоте. И воевал. Досталось ему проклятой войны, пришлось и вправду пройти огонь, и воду, и медные трубы… Жив остался, слава богу. Теперь вот пробирается на побывку. Уж как соскучился Федор по родным местам - и сказать нельзя! Три года не слышал ни единого коми слова. Да неужели скоро обнимет отца с матушкой, брата, сестричку?.. Даже не верилось. А уж как соскучал по лесу, по речкам, по охотничьим своим тропам… ой, не передать никакими словами!
Дорога была дальняя, верховья Ижмы от Петрограда - не ближний свет. И всего в той дороге досталось Федору. Одет он был во все флотское, добротное - и клеш тонкого сукна, и теплое зимнее белье, и утепленный бушлат,- все так. Но морозец не по-родственному пробивался сквозь зимнюю флотскую одежку, не раз выгонял Федора из саней и заставлял бежать - для сугреву… Не раз приходилось совмещать и обед с ужином. Да и ямщиков ждать попутных - не барин ведь, не офицер. А он улыбался счастливо: как бы там ни было, он все ближе и ближе придвигался к дому. Вскоре и родная речь зазвучала вокруг, люди ему добра желали - матросу из Кронштадта, едущему домой на побывку, и старались это добро сделать: кто заведет к себе домой горячего супа похлебать, кто овчинный тулуп для служивого в сани положит… Из Вичкодора до Кыръядина как раз и пришлось ехать, завернувшись в овчинный тулуп доброхотов; Федор остыть не успел, как волок проскочили. Сам ямщик сидел в первых санях и гнал без остановки рысью, рысью, а вторая лошадь, в санях которой был Федор,- бежала за первой сама, приучена, даже вожжами не пришлось ни разу встряхнуть. Так-то. В Кыръядине подвезли Федора прямо к дому бабушки, и уже оттуда, высадив его, поехал ямщик на почтовую станцию, повез свой главный груз. Первой Федора заметила двоюродная сестричка Анна. Федор ее не сразу узнал - стоит на крыльце девушка в стареньких валенках, рабочем зипуне, и из-под клетчатого платка широко распахнутыми глазами глядит на него, глядит. Потом хлопнула себя по бокам руками, скользнула в сени.
- Мама! Бабушка! Скорее же… вона тети Марьи Федя приехал, ей-богу - он!- во весь голос прокричала Анна и обратно на крыльцо выскочила, с грохотом спустилась по лесенке, с распростертыми руками побежала, побежала навстречу Федору.
