Константин Федин - Санаторий Арктур
Доктор Клебе встретил ее уныло. Что может она сказать, кроме неприятности?
Он был глубоко обижен: доктор Штум отказался его навестить, заявив, что не приглашен. Не приглашен! Рыцарь, гуманист, которого больные славословят на всех перекрестках! Для него не существует даже обычного долга медика перед коллегой. Болен врач, а он проходит мимо его двери. Он, видите ли, не может простить, что отпустили Ингу. Но ведь его запрет тоже не возымел действия. Как же можно винить Клебе? Арктур не галеры, не тачка каторжанина, а Клебе не тюремщик. Впрочем, конечно, Арктур — тачка, и только единственный человек навечно прикован к ней, — о, бедный, бедный Клебе! Вот он. больной, изнуренный, выполняя долг врача и человека, до утра не отходят от постели пациентки и потом пластом лежит у себя в углу, одинокий, брошенный всеми. А Штум назначает пациентке сестру и не хочет даже заглянуть к врачу, в санатории которого заработал как-никак порядочные деньги. Рассуждая по-человечески, сам Клебе нуждается в медицинской сестре, да, да, вот именно в этой даме с брошкой, в этой квашеной мине милосердия. Но нет, — вздыхает Клебе, — вези, вези свою тачку, пока не свалишься. Ты обречен, ты обречен!
— Что скажете о нашей милой фрейлейн Кречмар? — спросил он грустно.
Сестра по мерочке перечислила все, что могла сказать, — о температуре, о пульсе, о слабости и потах, о том, что кровотечение не возобновлялось, что больная сейчас в сознании и просит еще кислорода.
— Да, да, — все так же грустно сказал Клебе. — Но она должна знать, что баллон кислорода стоит восемнадцать франков.
Сестра всматривалась в Клебе выжидательно.
— Я хочу сказать: эта бедная особа все равно умрет. Но почему же должны страдать мы? Неизвестно, получим ли мы но счету за расходы, которые теперь несем.
Сестра ждала.
— Ну, хорошо. Я должен ее посетить, пойдемте.
Он вошел к Инге неслышно и пристально смотрел в ее наполовину открытые глаза. Нащупав пульс, он стал глядеть в потолок. Губы его выпятились, он качал головой. Потом он бросил пульс. На столике лежали шприцы, грудились пузырьки, Клебе перетрогал их, вспомнил еще два лекарства из запасов Арктура, которые по такому же нраву могли бы стоять рядом с этими. Он решил прислать их, собрался уйти, но Инга открыла глаза. Он закивал ей, понял, что она хочет что-то сказать, и наклонился.
— Левшин? — спросила она.
— Я так и знал, я все предвидел, — обрадовался Клебе, — я предвидел, и я дал ему знать.
— Он приедет?
— Он приедет, будьте спокойны, я его выписал.
У нее закрылись глаза, и Клебе осторожно вышел.
Он растрогался, его всполошила судьба девушки, он только жалел, что все это происходило в Арктуре, и он торопился к аптечке выбрать для Инги лекарства. Одно он весьма ценил — йодистое втирание против суставных болей, обычных в подобных случаях. Правда, лекарство было довольно дорогое, но что поделать?
В холле он увидел Левшина. Он устремился к нему с протянутыми руками, выпевая, почти мурлыча что-то трогательно-горестное, будто выражая сочувствие в необыкновенной утрате.
— Я так рад, мы все так рады! Получили мое письмо? О, что делать!
— Письмо?
— Не получили? Вчерашнее письмо, в котором я сообщал… Позвольте, когда же доставлялась вам почта?
— В полдень. А я выехал утром.
— Так это же прекрасно! Такое совпадение! — восторгался Клебе.
— Что случилось?
— В том-то и дело, что ничего не случилось. Просто замечательное совпадение, что вы не получили письма и приехали.
Он прямо переливался из одного состояния в другое, стараясь безошибочнее понравиться.
— Что-нибудь с моей соседкой? — спросил Левшин недоверчиво.
— Да, наша милая фрейлейн Кречмар, — опечалился Клебе. — Она предполагала… она сделала попытку отправиться вниз, но, к сожалению…
— Ей плохо?
— Ода.
— Нет надежды?
— О, этого никогда нельзя сказать. Но до тех пор, пока не будет лучше…
— К ней нельзя?
— В данное время, — извиняясь, сказал Клебе, — я думаю, сегодня еще нельзя.
— А завтра?
— Вы разрешите ответить на это завтра?
И снова в горьком тоне Клебе появилось сочувствие.
На лестнице Левшина ждала со счастливой улыбкой Гофман. Они вместе вошли в комнату и, открыв дверь на балкон, стояли рядом.
— Я видела, когда ты шел, — сказала Гофман, любовно вслушиваясь, как звучит на этом балконе слово «ты». Прелесть, открывшаяся в ней тогда, в Альп-Грюме, оживляла ее и теперь, несмотря на привычку держаться на службе с известной важностью.
Та же изученная маленькая жизнь уютно теплилась на пространстве, лежавшем за балконом, но Левшин смотрел на нее с изменившимся чувством, как человек, добавивший к прошлому новые приобретения. Женщина рядом с ним ожидала от него слов, каких сейчас он не мог сказать. Желание узнать, что совершалось тут же, за стеной, насторожило его. Ему послышалось за перегородкой нечто похожее на стон, и так как он не умел скрывать происходившее с ним, он спросил, верно ли, что говорит об Инге доктор Клебе.
— Я не знаю, что он говорит.
— Что тяжело.
— Если не прибавить — очень.
— Но что же причиною?
— Сейчас не так существенно, знаем мы причину или нет.
— А Штум? Неужели он бессилен?
— Он сказал, что его визиты, возможно, больше не понадобятся.
Левшин слышал, как упрек сменялся раздражением в этих изысканно-служебных ответах. Но он не мог сдержать свои расспросы,
— Значит, не осталось надежды?
— Надежда на камфару.
— И… скоро?
— Неизвестно.
— Я хочу ее видеть.
Гофман молчала.
— Я должен ее увидеть.
Не взглянув на него, она сказала:
— Я посмотрю, — и ушла.
Она долго не возвращалась. Он бродил то но комнате, то по балкону, придумывал, что скажет Инге, чтобы ободрить ее, пытаясь представить себе, как она изменилась. Он перебрал вещи, которые возил в Альп-Грюм, он думал: хорошо было бы что-нибудь подарить Инге, но ничего не нашел.
Он стоял на балконе, когда вернулась Гофман. С виду она была такой же сдержанной, как ушла.
— Я подготовила ее, она вас ждет.
Ои сразу обернулся, чтобы идти. Тогда у нее вырвался вздох.
— Зачем, зачем вы приехали!
Он задержался на секунду, но не ответил.
Было очень тихо — в коридоре, во всех этажах дома, и как будто вечность никто не прикасался к плотно закрытой двери в комнату Инги. Переступив порог, Левшин и сюда словно принес с собою беззвучие и не двигался, пока не различил частое, поспешное дыхание. Он шагнул вперед.
Инга смотрела прямо перед собою. Глаза ее были так велики, что Левшину показалось — они занимали половину лица. Они были ясные и синие. Все прежнее сохранилось в Инге, но она стала маленькая, будто выглаженная, и раньше такая подвижная кожа на лбу и брови успокоились. Ее плечи чуть дергались при каждом вздохе и были узенькие, как у ребенка.
Стоя поодаль, Левшин ждал какого-нибудь движения, знака, но в ней ничего не менялось. Он нагнулся к сестре:
— Она не слышит?
Сестра отодвинулась, чтобы он мог подойти к кровати.
Он заметил, как дрогнул свет в глазах Инги, и она тяжело переместила их на него. То, что он увидел в них, он никогда не назвал бы радостью, но это было больше радости, это было ликование, на миг прорвавшееся из смятенного мира страха.
— Приехали? — очень тихо сказала Инга.
Она дышала коротенькими рывками, будто отрывая воздух. Она хотела поднять с кровати руки, но они только вытянулись.
Тогда Левшин взял ближнюю к нему руку, почти потерявшую вес, и стал гладить крошечную кисть.
— Они вас прятали, — тягуче выговорила Инга.
— Простите меня, не обижайтесь, — стараясь улыбнуться, сказал он.
Она как будто не поняла его, но губы ее задрожали, создавая напоминание улыбки. Она позвала Левшина взглядом к себе. Ои низко наклонился.
— Вы мне потом все расскажете, — шепнула она раздельно, и когда он распрямился, она прикрыла глаза.
Он опять стоял неподвижно, и она лежала по-прежнему, ничем не показывая, что хотела бы что-нибудь изменить.
Карл явился с баллоном кислорода, похожий на пожарного, аккуратно вынес пустой баллон и поставил на его место новый. Сестра слушала пульс Инги, вытирала с ее шеи пот, закладывала за уши давно развившиеся волосы. Снова все кругом стихло. И потом далеко пробежала в Клавадель почта, и в комнату вошел и позвал за собою знакомый напев рожка.
Может быть, Инга расслышала его, потому что вскоре лицо ее начало меняться, тоска и томление искажали его; и тогда Левшин увидел заново, как ее изуродовала неторопливая болезнь, исподволь готовя к смерти.
Сестра сказала, что надо переложить больную, и это был толчок, сдвинувший его с места. Он ушел с ощущением, будто его сбросили с высоты на мостовую. Он застал у себя Гофман. Она сидела на шезлонге, обняв колени, а ему было так очевидно, что надо все время, без перерывов, действовать, поднимать все силы, искать самые необычные средства и спешить, спешить. У него все ныло от боли, потому что его сбросили на мостовую, а она смотрела вдаль, думая о другом, и он принял это за бездушие. Он был доступен лишь одному чувству, которое в страшной наглядности отпечатлелось на Инге и перелилось в него: все они, все, кто был около нее, не могли понять, что Инга расставалась с единственной своей жизнью. Это было событие грандиозное, такое, какого не видел мир: она расставалась с жизнью, она умирала.
