Мария Романушко - Наши зимы и лета, вёсны и осени
По утрам ты просыпаешься раньше меня. Точнее – мы просыпаемся одновременно, но я не сразу открываю глаза, в надежде, что ты полежишь тихо, а то и вздремнешь ещё. Эти минуты утренней сосредоточенности очень необходимы мне.
– Мамочка, ты почему грустная?… – тихий, вкрадчивый голос.
– Откуда ты знаешь? Я ведь ещё и глаза не открыла.
– Я же вижу. У тебя лицо грустное…
Нет, не спрятаться мне от твоего всевидящего ока!
Твоя проницательность в конце концов начала мучить меня. И я сделала усилие над собой – и стала улыбаться…
Читаю толстую рукопись, которую мне нужно отрецензировать.
– Четыреста страниц!… – восхищаешься ты. – Такой большой писатель! – говоришь ты с уважением.
В эти дни к нам собирался зайти в гости мой старый друг, "наш Путешественник" – так мы его зовем. Только что мы прочли его книгу "Древние и новые дороги Туркмении", и теперь с нетерпением ждем его.
– Почему же наш Путешественник не идёт к нам? – изнемогаешь ты от ожидания. – Мама, а давай мы тоже будем путешествовать!
– Давай. Вот подрастешь – и начнём путешествовать.
– Знаешь что? – воодушевляешься ты. – Мы будем путешествовать всю жизнь! Хочешь?
– Хочу. Это прекрасно – путешествовать! У нас так много всего впереди…
Ждешь, ждешь Путешественника, а тот всё не идёт: симпозиум у него. Ты от долгого ожидания заскучал.
– Почему к нам никто не приходит? Почему с нами никто не живет?
– Тебе скучно, Антонушка?
– Не скучно. Но всё равно: почему никто к нам не приходит?
– Придёт, сынок, скоро придёт.
И пришёл. Но не Путешественник, а автор толстой рукописи – бывший архитектор. Сначала всё было прекрасно: ты и бывший архитектор собирали на ковре разборный домик и вовсю общались. Но когда пришло время поговорить нам о рукописи нашего гостя, и он отвлекся от игры с тобой для делового разговора, – ты взбунтовался. Ты хватал меня за руки и пытался утащить на другой конец комнаты.
– Что ты делаешь, Антон?!
– Отдираю тебя от говорения!
Потом ты посрывал со стен и повыдергивал из ваз засохшие летние венки и букеты и стал их неистово потрошить, рассыпать по всему дому, закидывать меня и нашего гостя. Гость с недоумением, почти с испугом смотрел на тебя: какая муха тебя укусила? Но я-то понимала, что это – ревность… Тебе кажется: я ухожу от тебя.
Потом ты скрылся на кухне и стал ожесточенно, с вызовом стучать на пишущей машинке.
Когда четырёхсотстраничный писатель ушёл, я заглянула в листик, оставленный в машинке, и прочла стихотворение, которое написал мой сын, истерзанный ревностью и тоской:
Стих про декабрь и январь
Здесь белый холод,
белый лёд!
Вот этот фонтос красный…
Это декабрь
это январь
зелёный, синий, красный!!!
Не трогайте его
Не трогайте его
Ну только
ОСТОРОЖНО.
Ты уселся в кресло-качалку, точнее, улегся в нём, свернувшись калачиком, и тихонечко запел: "Здесь белый холод… Белый лёд…" Пел протяжно и очень жалостно, и вид у тебя был совершенно несчастный.
Мучительно жаль тебя. И не знаю, как тебя утешить?…
– Антонушка, сынок, я люблю тебя! Слышишь?
– Слышу, – отвечаешь безучастно.
– Что с тобой? Ты не заболел?
– Нет, я здоров.
– Тогда почему ты такой грустный? – спрашиваю я и невесело усмехаюсь: мы с тобой поменялись ролями, теперь я тебе задаю этот вопрос.
– Не знаю… – отвечаешь ты еле слышно.
Просто ты взрослеешь, сынок. Маета и тревога взрослой жизни уже стучатся в твой детский волшебный мир. Врываются в него, застают тебя врасплох среди твоих игр. Ты впадаешь то в тоску, то в раздражение. Первый переломный возраст. Сколько их ещё впереди?…
– Ты говорил, что к нам никто не приходит. А вот пришёл гость, играл с тобой.
– От него я и стал грустный, – сухо отвечает маленький ревнивец.
– Но ты пойми, он не мог быть только с тобой, ведь он пришёл по делу.
– Я понимаю…
И опять затянул свою грустную песню. За окном – солнышко, март на исходе, воробьи вовсю расчирикались, скачут по перилам лоджии, как танцовщицы по проволоке, а ты поешь про белый ледяной холод, который обнял твоё маленькое, мятущееся, не понимающее себя сердце… И чем помочь тебе? Как утешить? Как объяснить тебе, что ты просто взрослеешь, а взрослеть – трудно, взрослеть – не просто…
Только на прогулке ты немного развеялся и повеселел.
Нашли протаявшую полянку с зелёными усиками младенческой травы, пробивающейся сквозь чёрное, прелое одеяло прошлогодней листвы. По тёплой, нагретой солнцем крышке колодца бегали муравьи.
– Антоша, смотри, муравьи проснулись! В марте!
От зрелища их весенней суеты стало весело.
Но вернулись домой. И весёлость с тебя как рукой сняло.
– Как мы хорошо погуляли! – говорю тебе.
– Хорошо, – вяло соглашаешься ты.
– Почему же ты опять грустный?
– Я не грустный. Просто я задумчивый… Как же мне не быть задумчивым? Как же мне не задуматься обо всём?! – в голосе твоём слышится почти вызов, почти отчаянье.
– О чем же ты думаешь?
– Обо всём… – ты неопределённо машешь рукой.
Да, ты взрослеешь… Тебя мучат вопросы, которые ты ещё не можешь задать мне. Ты часто грустишь, то плачешь, то впадаешь в сосредоточенное молчание. Твои настроения меняются резко и всегда неожиданно: весёлость вдруг сменяется беспричинными слезами, слезы – буйным весельем или тихой, нежной мечтательностью, ласковое урчание – неожиданным раздражением и – опять слезами… Все эти взрывы и перепады, предугадать которые невозможно, как и подготовиться к ним, – держат нас с тобой в постоянном напряжении. Кажется порой, что мы бежим по заколдованному кругу, из которого нет выхода.
Сегодня – один из таких трудных дней. За обедом, после чудесной прогулки, ты вдруг разрыдался. С трудом успокоила тебя. Уложила спать. Ты спал долго, но проснулся хмурый, раздражённый, сон не освежил и не взбодрил тебя. Сидишь в постели, нахохлившись.
– Антоша, одевайся, – говорю я тебе как можно бодрее.
– А зачем? – спрашиваешь ты, и твой унылый тон не предвещает ничего хорошего.
– Чай будем пить, – бодро говорю я.
– А зачем?
– Гулять потом пойдем.
– А зачем?…
И так – без конца: "Зачем зубы чистить?", "Зачем руки мылом мыть?", "Зачем есть эту кашу?", "Зачем пить это молоко? Ну, зачем?!"
Проходят пять минут, десять. Ты – всё в той же позе нахохленного воробья.
– Почему ты не одеваешься, сынок?
– Не могу, – говоришь ты. – Не умею.
– Утром умел, вчера умел, а сейчас не умеешь?
– Не могу, – упрямо повторяешь ты.
Я чувствую закипающее раздражение и выхожу из комнаты. Пытаюсь что-то делать, как-то успокоиться, но всё валится из рук. Вскоре из комнаты доносится тихий жалобный плач. Нет, ни за что, говорю я себе, нельзя потакать твоим капризам. Плач нарастает. В нём слышится жалоба, призыв, мольба. Не выдерживаю. Захожу в комнату. Мокрое, зарёванное лицо. Пытаюсь шутить. Пытаюсь уговорить. В ответ – всё то же упрямое, отчаянное: "Не могу!… Не умею!… Никогда сам не одевался!…" Впору самой заплакать от усталости и беспомощности. В отчаянье выбегаю из комнаты, крикнув тебе: "Сиди, сколько хочешь! Я тебя одевать не буду!"
Господи, неужели теперь навсегда так?… Неужели к нам никогда не вернется наша прежняя жизнь? Наши тихие и ясные дни, когда мы с полуслова понимали друг друга, дни, полные радости и ласковых слов, где вы? Где они?… Неужели это теперь навсегда – непонимание и усталость, и горькая беспомощность?… Хочется поступить вопреки всем педагогическим советам: хочется приласкать, одеть, взять тебя на колени, успокоить… Мне так жаль тебя. В твоём плаче я слышу не каприз, а отчаянье и безысходность…
Тогда я выдержала характер и не вошла к тебе, и не взяла тебя на колени. "Главное – не потакать капризам", – висело надо мной, как дамоклов меч. До сих пор не могу простить себе своей слабости, своей боязни пойти против правил.
Да, пусть это был твой каприз, пусть бессмысленное на первый взгляд упрямство, но кто знает, кто сможет объяснить, что стояло за этим капризом, за этим упрямством? Что заставляло тебя бунтовать против привычного, естественного хода вещей, против меня, против самого себя? Какое смятение сотрясало тебя, заливало твоё лицо слезами?… Я была не в силах понять тебя, а ты – не в силах помочь мне. Я боялась пойти на поводу твоего каприза и совершала при этом ошибку гораздо более грубую и жестокую, оставив тебя наедине с собой, в одиночестве, предоставив тебя самому себе, вернее – тому, что было сильнее тебя, что терзало тебя изнутри, и справиться с чем без моей помощи ты не мог. Но тогда я ещё не понимала этого, я только училась понимать, и некому было мне подсказать…
