Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных
Среди прочих максим там можно прочесть следующее:
Сытная да будет еда
Тебе дороже всего.
Эгоистом оставайся всегда,
Люби себя одного.
Обелиска не бери никогда
Хоть силой, хоть в дар от кого.
На два мильона наживешь вреда,
Коль украдешь его[211].
Нашим любителям не слишком драгоценных камней пришла в голову роковая идея устроить охоту на Крокодила; один бросился за мной в погоню и швырнул в меня киркой, которая своим острым концом вонзилась мне в правый глаз. От боли я лишился чувств, а когда пришел в себя, оказалось, увы, что я связан, пленен и нахожусь в руках Людей! Меня перевезли в большой город Эль-Каирех, который неверные называют Каиром, и на время поселили в доме иностранного консула. В доме этом стоял немыслимый грохот, который заглушил бы даже шум битвы у Пирамид; здесь тоже шли баталии, только словесные. Люди здесь бранились с утра до вечера, но, поскольку понять друг друга все равно не могли, я сделал из этого вывод, что предметом их бесед был Восточный вопрос![212] И не нашлось ни одного Крокодила, который мог бы примирить спорящих, проглотив их всех без исключения!
Заметив плоды того, что она назвала моею невоздержанностью…
Матрос, завладевший мною, не счел меня достойным внимания г-на Жоффруа Сент-Илера[213] и после нашего прибытия в Гавр продал одному паяцу. О горе! меня поместили в просторное корыто, чтобы глупая толпа могла любоваться мною в свое удовольствие. Паяц вопил перед входом в свой балаган: «Заходите, господа и дамы! Теперь как раз время, когда это интересное Животное должно принимать пищу!» Челюсти у меня свело от холода, но он произносил эти слова так убедительно, так уверенно, что, слыша их, я невольно разевал пасть, чтобы поглотить обещанную пищу. Увы! предатель, боясь, как бы силы мои не сравнялись с моей ненавистью, постоянно заставлял меня поститься.
Избавил меня от этой участи старый ростовщик, некогда ссудивший денег моему хозяину; за неуплату долга он арестовал зверинец, прекраснейшим украшением коего был, конечно, я. Всех остальных Животных пустили на чучела, а меня ростовщик через два дня передал, взамен наличных, одному повесе, которому помогал разориться. Мне отвели широкий бассейн в загородном доме моего нового хозяина; питался я остатками его пиров. Из разговоров слуг, внутренних врагов, о которых Ящеры, к их счастью, не имеют ни малейшего понятия, я узнал, что хозяин мой был юноша сорока пяти лет от роду, утонченный гастроном, владелец двадцатипятитысячного годового дохода, который позволял ему, с легкой руки поставщиков, тратить в год двести тысяч. Он уклонился от брака, неизбежного, по его мнению, только в финале водевилей, и ничто не мешало ему наслаждаться жизнью. В физическом отношении единственной выдающейся чертой этого Человека был его живот. Мой новый хозяин жил открытым домом, что не мешало ему порой тратить пятьдесят франков на обед в ресторане. Для разнообразия он не гнушался даже посещать кабаки Куртия[214], и не однажды, когда г-н де ***, герцог и пэр Франции, уходил навеселе с бала-маскарада, его задерживал патруль, не научившийся узнавать в размалеванных пьяницах сливки парижского света.
Однажды летним вечером мой хозяин решил навестить меня вместе с целой толпой друзей; одни нашли мой вид весьма импозантным; другие утверждали, что я очень уродлив, но все как один твердили, что я удивительно похож на их приятеля. Наглецы! с каким наслаждением съел бы я котлетку из денди!
– На что вам кормить это чудовище? – осведомился один беззубый старец, который, без сомнения, был больше, чем я, достоин этого оскорбительного определения. – На вашем месте я велел бы его зарезать и отдать повару. Я слышал, что некоторые африканские племена ценят крокодилье мясо очень высоко.
– Клянусь честью! – сказал мой хозяин. – Какая оригинальная мысль! Повар, завтра мы едим филе Крокодила!
Все нахлебники захлопали в ладоши; повар поклонился в знак согласия; я содрогнулся в глубине души и бассейна. Я провел ужасную ночь, ночь приговоренного к смерти, а с первыми лучами солнца моим глазам предстал отвратительный повар: он точил огромный нож, которым намеревался вскрыть мне брюхо! Пока повар отвязывал мою цепь, один из его приспешников нанес мне двадцать два удара палкой по голове. Мне наверняка пришел бы конец, если бы до слуха моих палачей внезапно не донесся какой-то шум. Оказалось, что четыре незнакомца малоприятной наружности, один из которых держал в руках часы, показывавшие пять утра, волокут куда-то моего хозяина. Я услышал крик: «В Клиши!»[215] И экипаж двинулся в путь. Я не заставил себя просить дважды и, воспользовавшись всеобщим смятением, выпрыгнул из бассейна, быстро пересек сад, добрался до реки и поплыл по течению. Так я очутился в Гавре.
Причиной всех моих бедствий стало мое одиночество; создай я семью, быть может, она выручила бы меня в час опасности, и ныне я не влачил бы унылое существование изгнанника, обреченного питаться лишь несъедобными моллюсками.
Наступило время отлива… Матросы столпились на набережной и смотрят в мою сторону… О Магомет, спаси меня!..
Э. де Ла БедольерСЕРДЕЧНЫЕ СТРАДАНИЯ АНГЛИЙСКОЙ КОШКИ[216]
Однажды вечером моя хозяйка попросила одну из юных мисс спеть
Когда, о французские Животные! отчет о первом вашем заседании прибыл в Лондон, он заставил биться сильнее сердца всех сторонников звериной Реформы. Что касается меня, то я в своей частной жизни английской Кошки так много раз убеждалась в преимуществах Животных над Людьми, что увидела в вашем предложении давно чаемый повод опубликовать историю моей жизни и показать, как страшно измучили бедное мое существо лицемерные английские законы. Уже дважды Мыши, чью неприкосновенность я поклялась уважать с тех пор, как познакомилась с биллем[217] вашего августейшего парламента, возили меня к Колбурну[218], и, видя, как старые девы, дамы на возрасте и даже молоденькие женщины только что из-под венца правят оттиски своих книг, я решила, что раз у меня есть когти, я тоже могу пустить их в ход. Никто никогда не узнает, о чем думают женщины, особенно те, что берутся за сочинительство; меж тем Кошка, ставшая жертвой английского коварства, заинтересована в том, чтобы высказать свои мысли вполне и даже с избытком, избыток же этот восполнит все, о чем умолчали эти славные леди. Я намерена сделаться кошачьей миссис Инчбальд[219] и прошу снисхождения к моим чистосердечным опытам у вас, о французские Коты! – ведь именно среди вас явился на свет величайший представитель нашего рода, Кот в Сапогах, изобретатель рекламы, которому такое множество людей подражали, не воздвигнув ему, однако, ни одной статуи[220].
Манеры его обличали Кота, не однажды бывавшего при дворе и в большом свете
Я родилась в семье Котширского пастора, неподалеку от маленького городка Мяулсбери[221]. Плодовитость моей матушки сулила почти всем ее детям печальную участь, ибо, как вам известно, в деле деторождения английские Кошки не знают удержу и грозят заселить своим потомством весь земной шар, причины же этого явления никто определить не может. Коты приписывают его своим прелестям и добродетелям, а Кошки – своим. Однако иные бессовестные наблюдатели утверждают, что все дело в бесконечно скучных условленных правилах, каким вынуждены подчиняться английские Коты и Кошки; беднягам не остается ничего другого, кроме как утешаться мелкими семейственными радостями. Другие, впрочем, полагают, что тут замешались великие вопросы промышленности и политики, прежде всего английское владычество в Индии; впрочем, мне не пристало трогать эти вопросы моими лапками, и я оставляю их «Эдинбургскому обозрению»[222]. От предписанного законом утопления меня уберегла совершенная белизна шерстки. Поэтому-то меня и назвали Красоткой. Увы! у пастора имелись жена и одиннадцать дочерей, и он не мог оставить меня в своем доме. Одна старая дева заметила у меня тягу к пасторской Библии; я всегда усаживалась на эту книгу – не из набожности, а потому что не видела в доме служителя церкви другого чистого места. Старая дева решила, возможно, что я принадлежу к той секте священных животных, которая уже даровала миру Валаамову ослицу[223], и забрала меня с собой. В ту пору мне было всего два месяца. Эта старая дева устраивала вечера, куда приглашала билетцами, сулившими гостям чай и Библию, и попыталась научить меня роковой премудрости дочерей Евы; она пустила в ход протестантскую методу, которая заключается в произнесении длиннейших монологов о личном достоинстве и обязанностях перед ближними – таких скучных, что можно претерпеть любые муки, лишь бы их не слышать.
