Кёко Хаяси - Шествие в пасмурный день
Я не встречалась с Тамики Хара,[22] но постигла его душу в стихотворении «Упокой души»:
Нельзя существовать лишь для себя,
Живи, не забывая мертвых, —
Твержу я день и ночь.
Войди мне в душу, горе!
Скорбь по унесенным смертью,
Пронзи меня!
Одновременно со мной в Хиросиме оказалось несколько человек из Токио, приехавших, чтобы выбрать место для камня, на котором будут высечены стихи Тамики Хара. Я невольно оказалась как бы причастной к поискам. Опаленные развалины каменной стены приглянулись всем, кроме меня. Я, пережившая одну трагедию с Тамики Хара, не могла без волнения видеть цвет этих камней. У гостей Хиросимы, не знающих ослепительной атомной вспышки, руины вызывают иные чувства.
Мне казалось, что пламя окаменело. Или, может быть, на поверхности стен играл отблеск полуденного солнца, нагревшего древние камни? Сколько раз я подходила вплотную к стене и, не веря глазам, проводила по ней ладонью. Рука не ощущала тепла, однако чувствовала хрупкость камня, прожженного насквозь жаром атомной бомбы. Часть стены, обращенная к центру города, приняв удар огненного вихря, обгорела до густо-алого цвета. Внутренняя поверхность почти не изменила природного оттенка. С изувеченных камней тихо струился мертвенно-серый песок. Толщина стен доходила до полутора метров. Человек здесь должен был сгореть дотла. Мне никогда не забыть лиц людей, опаленных атомным пламенем. Не будет ли памятник Тамики Хара выглядеть пылающей раной на фоне стены? Или это плод моего болезненного воображения? Сейчас, через семь лет после атомной бомбардировки, в Хиросиме меня преследовало навязчивое чувство, будто все вокруг обратилось в пламя и кровь.
К стенам тянулись сумеречные тени. Мгновение — и облака зардели вечерней зарей. Я долго простояла у развалин, раздумывая о поэте, который по собственной воле ушел из жизни, и о своей судьбе. Пора возвращаться. Кругом ни души. Я направилась по тропинке вдоль замкового рва и подошла к тонкой иве. Это деревце, казавшееся таким живописным рядом с запущенным рвом, уже давно привлекло мое внимание. Я присела под ивой — вот подходящее место для памятника Тамики Хара! — и, пристроив блокнот на коленях, обтянутых кимоно, принялась рисовать. Художница я никудышная. Наконец мне все-таки удалось изобразить некоторое подобие камня. Подробное описание оттенков его поверхности, травы, россыпи мелких желтых цветочков я доверила словам. Появились двое мужчин с лопатами на плечах. Вероятно, шли домой после уборки территории замка, где проводились спортивные соревнования. Рабочие с любопытством взглянули на женщину, которая склонилась над блокнотом, усевшись на краю рва. Они молча миновали меня, а потом обернулись.
— Бабуля, — услышала я вежливый голос одного из них, — вы что здесь делаете?
— Добрый вечер, — произнес растерянно второй. Я весело отозвалась:
— Вечер добрый!
Они остановились, изучающее глядя на меня.
— Уж не собираетесь ли вы, дописав завещание, наложить на себя руки? Только честно скажите.
— Нет, мне это не грозит.
Мужчины засмеялись и пошли, покуривая, своей дорогой. Я не намеревалась следовать примеру Тамики Хара. Конечно, от смерти никуда не денешься, но я предпочитала пожить на этом свете, хотя и сознавала, что с моим здоровьем планы на будущее строить трудно.
Смеркалось. Развалины стены таяли в надвигающейся темноте, но я по-прежнему чувствовала их присутствие, как будто каждый обломок был живым существом.
Я повернула в ту сторону, где раньше находился учебный плац. Путь мой лежал теперь к лачуге на окраине города, в пяти кварталах отсюда. Стена осталась у меня за спиной, но я ощущала жаркое дыхание окаменевшего пламени. Чувство это было не галлюцинацией, а реальной частицей моего существования.
II
Я остановилась в доме своей младшей сестры Тэйко Кокура. Обиталище Тэйко едва ли можно назвать домом. Что-то среднее между лачугой и бараком — убогая конура под стать разоренному району, в котором она притулилась. Жилища были временными, не приспособленными к тому, чтобы обосноваться в них прочно, однако сестра и ее соседи провели в них семь послевоенных лет. Надежда на скорое переселение в настоящие дома представлялась весьма сомнительной.
«Мечтаю о доме с водопроводом. Доживу ли только?» — вздыхала Тэйко. Сестре был тридцать один год. «Не впадай в отчаяние. Другие ведь из таких бараков, как твой, переезжают в благоустроенные жилища. Многие, верно, теперь живут в человеческих условиях?» — «Нет таких». — «Неужели ни одного? Здесь столько людей!» — «Я не слышала о счастливчиках».
После войны квартал этот представлял собой мусорную свалку, где не осталось ни одного пригодного строения. Всюду валялись кости солдат, сгоревших в атомном пламени. На месте бывшего плаца слепили тысячу времянок. Даже удивительно, что муниципалитет смог построить хотя бы такие прибежища для пострадавших. Предполагали, что они вместят всех, кто остался в Хиросиме без крова. Но когда в город хлынули демобилизованные солдаты и переселенцы, времянки мгновенно заполнились до отказа. К счастью, Тэйко с мужем — школьным учителем — и двухлетней дочкой в конце 1946 года удалось вселиться в так называемый «дом». Он состоял из двух комнат — в шесть и три татами,[23] в которых не было никакой обстановки, потому что всюду шныряли воры. Тэйко с ребенком за спиной отправилась с мужем в жилищную контору, чтобы получить соломенные циновки. Лачуги были стандартными, поэтому мудрствовать над выбором «мебели» не приходилось. Им дали девять потрепанных циновок, несколько дощатых дверей и застекленных оконных рам. Дома оказалось, что циновки, рамы, двери невозможно подогнать как следует. Сойти кое-как приладил их, но все топорщилось, болталось и скрипело.
Потолка не было. Крышу наспех сделали из неструганых грубых брусьев. По утрам сквозь щели пробивались тонкие лучики солнца, и еще заметнее казались торчавшие шляпки гвоздей в брусьях. Как будто ты проснулся в горной хижине.
И все-таки в одну сплошную трущобу эти «дома» не срослись. Жилища располагались на небольшом расстоянии друг от друга, выстроившись в шеренги, как полагается на военном плацу. Люди, оказавшиеся на самом дне, не хотели мириться с коммунальным обитанием и пытались оградить от посторонних семейные тайны. Каждый предпочитал пусть крохотный, но собственный курятник.
На все поселение существовала одна водоразборная колонка. До взрыва из нее брали воду для лошадей. Шестого августа она была разрушена. Жителям тысячи лачуг пришлось долгое время ходить за водой через мост Аиоибаси в район Сакантё. Теперь у единственного источника с утра до вечера толпились люди.
В тот дождливый вечер я по обыкновению поздно вернулась домой. Подав голос с тыльной стороны лачуги, постучала в хлипкую дверь. Из щели на меня глянул огромный черный зрачок сестры. Тонкие келоидные рубцы на щеке казались игрой светотени. Прихожей в лачуге не было, поэтому стоило сделать шаг, как ты оказывался в столовой размером в три татами. Переодевшись в сухую одежду, я уселась перед шатким столиком, и взгляд мой упал на слизняков, копошащихся на полу. Тэйко поставила чай и нехитрую еду.
— До чего отвратительны эти твари!
— Да, их здесь полно.
В углу комнаты Сойти сделал стенной шкаф. Вместо дверцы висела тряпка. Она прикрывала консервные жестянки с соленой водой. Тэйко ловила слизняков сломанными палочками для еды и бросала в крепкий соляной раствор. Тщетные старания — назойливые существа упорно ползли через окна, не защищенные ставнями. Они облепили даже ножки обеденного столика.
— Откуда их такая пропасть?
— Каждый год тайфуны приносят ливни. На плацу ведь нет стока, земля здесь как болото. Пол и тот гнить начал.
— Везде, значит, так?
— Конечно. Дома построены одинаково. Чему удивляться, шесть с лишним лет в них. Деваться некуда.
Сестра прожила семь лет у родственников в Токио, поэтому говорила на столичный манер, но с хиросимским акцентом.
— Крыша у нас тоньше бумаги. А ведь думали, что и трех лет здесь не просидим.
— По-моему, в прошлый приезд слизняков не было. Когда они появились?
— Два года назад. Сначала на кухне, а с прошлого лета житья от них не стало. Как завелись в сезон дождей, так и ползают по всему дому, даже под москитную сетку забираются. Мать несколько раз за ночь встанет, чтобы собрать их в банку. До осени спасения нет, порой глаз не сомкнешь.
В комнате побольше спали бабушка и две дочери Тэйко. Нашей матери семьдесят четыре года, а старшей девочке — шесть лет. Младшую Тэйко родила после атомного взрыва. Стар и млад спали щека к щеке.
Ползающие вокруг стола слизняки отбили у меня аппетит.
