Назир Сафаров - День проклятий и день надежд
В этот раз мне не пришлось долго высиживать у калитки. Появились люди. Много людей — шумные, злые, нетерпеливые. Не попытались пройти в калитку, а стали стучать в нее. Оказывается, она была закрыта, а я, чудак, думал, что нет желающих войти во двор ишана и набрать ведро холодной воды. И еще оказалось, люди эти уже второй, а может, и третий раз барабанили по толстым карагачевым доскам, просили хозяина открыть калитку и, не добившись ничего, уходили. Теперь они снова вернулись.
— Откройте дверь, господин! — кричали люди.
Господин, или, как называли богатого и влиятельного человека в наших краях, — таксыр, не откликался.
— О наш пир! — не унимались люди, — смилостивитесь над жаждущими, дети с утра не видели капли воды.
Пир, то есть духовный наставник, как и положено всякому духовному наставнику, просьбу людей переадресовывал богу.
— На все воля всевышнего, иссякла вода в колодце. Я сам жаждущий и с пустой пиалой сижу в ожидании. Или вы думаете, мои дети не мечтают о капле воды.
— Да, да, мы сочувствуем, господин, — не унимались столпившиеся у калитки, — но разрешите нам своими глазами увидеть пустой колодец и тем самым охладить жар сердец.
Ишан был хитер, иначе ему не пришлось бы нести на себе бремя этого титула. Он ответил людям:
— Если бы вода текла в колодце, то и дверь была бы открыта, таково мое правило. Раз дверь закрыта, значит и вода прекратилась. Или ваши разгоряченные головы не могут понять подобной истины?
— Вы мудры, таксыр, но разрешите нам устыдиться собственных подозрений, дайте глянуть в колодец!
— Так что же, я должен посторонним показывать свою собственность? Греховные мысли недостойны правоверного! Ведь никто из вас, упаси аллах, не поднимет чачван и не покажет чужому лицо своей жены. Зачем же вы требуете подобного от меня?
Ишан был похож на нашего домуллу своим умением выворачиваться из любого, даже самого трудного положения. Видимо, все, причастные к духовным делам, были изворотливы и лицемерны. Я тогда еще верил Сидикхану, и мне казалось, что люди напрасно настаивают, пытаясь уличить ишана во лжи, — он говорил усталым, жалостливым голосом, и слова его звучали убедительно.
Я верил — люди, толпившиеся у калитки не верили.
— Откройте, таксыр, нехорошо испытывать чужое терпение.
— А хорошо ли испытывать мою доброту и без единой таньга черпать ведрами воду.
Вот, оказывается, в чем дело: в городе нет воды и ишан решил заработать на собственном колодце.
— Разве благородно отказывать в подаянии жаждущему? — спросил молодой парень, громче всех стучавший в калитку. Спросил зло и поднял ногу, чтобы пнуть с силой дверь.
— Не вам учить меня, ишана, благородству, — ответил Абдугаруф. — Сказано, нет воды — и проваливайте подобру-поздорову!
Прояви большую сдержанность ишан не произошло бы того, что случилось в следующее мгновение. Толпа налегла на калитку и стала сотнями кулаков и ног колотить ее. Крепкое дерево глухо и недовольно отзывалось на удары, но стояло непоколебимо. Тогда тот зло спрашивал у Абдугаруфа, бросил свое ведро и крикнул:
— Да что ждать от ишана!
Это была уже не просто злость, а злая решимость. Парень кинулся к дувалу.
Мне стало страшно. Прихватив ведерки и коромысло я прижался к стене и испуганными глазам смотрел на разгневанных людей. Стук, крики взбудоражив улицу Самыми страшными были не крики, не гнев а греховная суть самого события: верующие поднимали руку на ишана, на духовного наставника, человека, освященного самим богом, иначе говоря, поднимали руку на самого бога. Конечно, они ничего не сделают с ишаном, а вот возмущенный властитель небес ответит страшной карой. Вот чего я боялся.
Вера моя в святость ишана была непоколебима. Это я уяснил от матушки, от всех старших. Ведь меня со дня рождения отдали под защиту святого Шахи-Зинда, я знак этого отрастили косичку на моей голове. Матушка часто водила меня к одному из ишанов Джизака Баба-хану, соседу Абдугафура, который совершал всякие заклинания, долженствующие оберегать посвященного от несчастий. В прошлом году Бабахан по просьбе матушки гадал, какая дорога ждет меня в будущем. Матушке, конечно, хотелось видеть сына образованным, даже ученым человеком, и она с надеждой смотрела в глаза ишану.
— М-да, — произнес Бабахай. — Будущее открывается не по простому желанию человека, а лишь после приношения жертвы, угодной всевышнему. На смутном пути мальчика видится мне ягненок с белым пятнышком на лбу, через него мы только и узнаем истину.
Матушка поняла ишана. Собрала деньги, заняла какую-то сумму у дяди и подалась на базар отыскивать ягненка с белой отметиной на лбу. Оказалось, что такие ягнята рождаются не часто, во всяком случае, не каждый день и, следовательно, стоят дороже. Бедная моя матушка снова обратилась к дяде и, увеличив долг, приобрела, наконец, жертвенное животное, которое отчаянно брыкалось и блеяло, не желая идти в дом ишана. Мы приволокли ягненка на аркане. Приволокли и стали перед мудрым Бабаханом, ожидая решения собственной судьбы: слева матушка, справа я и рядом со мной ягненок, украшенный белым пятнышком.
— Именно этого ягненка я видел на смутной дороге будущего, — произнес ишан, разглядывая жертву. — Великое счастье! Создатель сам отдал в руки матери судьбу сына.
Легко понять, какой радостью наполнилось сердце моей матушки при этих словах. Слезы благодарности богу, надо полагать, скатились с ее глаз.
— Привяжи ягненка вон к тому дереву, — сказал мне Бабахан, — а сам пройди в мою комнату. О матери позаботятся служанки.
Я сделал все так, как велел ишан, и оказался в небольшой, но богато убранной комнате, устланной мягкими шелковыми курпачами. Бабахан сидел у стены, а мне указал место напротив. В глубокой тишине прошло несколько минут. Ишан, закрыв глаза, шептал что-то беззвучное своими толстыми, отвислыми губами, потом приподнял слегка веки, глянул в мою сторону и обронил таинственное:
— Куф-суф!
Непонятное слово было подкреплено легкими ударами четок о мою голову и плечи. Затем он снова закрыл глаза, снова пошевелил губами и снова коснулся четками моих плеч и головы. Так повторилось несколько раз. Придавленный окружавшей меня таинственностью, онемевший от страха, я сидел не шелохнувшись и не сводил глаз с ишана, с его лица, выражавшего полное отрешение от всего земного. Он находился в эти минуты где-то далеко и, возможно, разговаривал сейчас с самим богом. И разговаривал обо мне, босоногом мальчике по имени Назиркул. Да, тут было отчего потерять дар речи. Что там решит всевышний? Исполнит ли желание моей матушки, сделает ли меня образованным человеком?
Больше всего я робел при ударах четок и слове «куф-суф!». Что-то важное и, наверное, решающее было в нем. Но вот оно прозвучало последний раз. Ишан открыл глаза, устало глянул на меня и сказал:
— Позови мать!
Я выскочил во двор испуганный и ошалелый. Приказание Бабахана, видно, связывалось с каким-то решением бога и сейчас это решение в присутствии матушки будет объявлено. Когда я вернулся с ней в комнату, там уже находились прислужницы. Они держали бедного ягненка, который все еще упирался и жалобно блеял. Ишан на наших глазах сделал надрез на кончиках ушей ягненка и, подставив пиалу, набрал в нее крови. С пиалой он удалился, пробыл где-то минут десять-пятнадцать и вернулся уже с бумагой, свернутой несколько раз. Сквозь белую ткань просвечивали красные буквы молитвы, написанной кровью.
— Возьми! — сказал ишан, протягивая матери записку. — Здесь заклинание…
Матушка бережно приняла бумагу пальцами, прикрытыми рукавами, чтобы не осквернить святость простым прикосновением, поцеловала и завернула в платок, снятый с головы.
Дома заклинание было зашито в черную саржу треугольником и прикреплено навечно к моей тюбетейке.
Ягненок к нам не вернулся, как не вернулись и к другим мусульманам ягнята, взрослые бараны, козы и даже телки годовалые. Несчастным людям хотелось с помощью жертвы защитить себя от напастей, что валились на них, как из рога изобилия. Наивные, они, отрывая от себя последнее, надеялись задобрить с помощью ишана судьбу свою. Ишана задабривали, а вот судьбу — нет. Она продолжала быть к ним жестокой и беспощадной.
Новая напасть — безводье. Оно привело толпу жаждущих к дому Абдугафура. Привело без жертвоприношений, с пустыми ведрами. И калитка оказалась закрытой.
Всегда, сколько я помню себя, закрытая калитка в доме мусульманина была священным рубежом, переступать который не смел никто. Отворявший ее насильно не мог надеяться на снисхождение или прощение. Хозяин имел право убить незваного гостя. И вот священный рубеж одолевали с громким шумом жаждущие. После каждого залпа кулаков я закрывал глаза, боясь небесной кары. Мне чудилось, что в следующее мгновение загремит гром или ударит молния и испепелит все вокруг.
