Збигнев Крушиньский - На суше и на море
После каждого возвращения в Дом я всегда заставал кого-нибудь нового, взятого на испытание. Мы не гонимся за числом приверженцев, совсем напротив — мы пытаемся уговорить их уехать. И соглашаемся оставить, только когда видим, что вне Дома у них нет шансов выжить. Мы назначаем им короткий срок для выздоровления. Вопреки тому, что пишут газеты, у нас не было летальных исходов. А что касается могилы за беседкой в конце сада, так она появилась во время войны, вероятнее всего кто-то из местных отсыпал из могилы побольше, братской, возле леса, так чтобы иметь в своем обиходе своих собственных покойников. Мы ухаживаем за ней, как за музейным объектом, мертвым положено уважение. Впрочем, я не утверждаю, что наши пациенты будут жить вечно, но пока что все складывается благополучно.
Вместо того чтобы бросать голословные обвинения, я бы посоветовал задуматься над причиной бегств. Газеты каждую неделю печатают новое фото в рубрике под названием «Кто видел?». Кто видел? — это им напоминает репертуар кино, где с афиши не сходит триллер, немой, если не считать криков ужаса. Сегодня мы спросим скорее: «Кто еще не видел», ибо дальнозоркий не видит того, что творится у него под носом с его близкими. Несчастный, одетый в не стиранную год майку с рекламой кроссовок на спине, должен еще раньше был поместить свое фото с надписью: «Это я пропадаю, может, кто меня видел?» Исчезновения никогда не бывают внезапными. Мы исчезаем в течение долгих лет, по кусочку.
Мы собрали целую энциклопедию случаев, тома, акты, архивы. Если бы вытащить на свет Божий все эти темные дела, город погрузился бы во тьму, как после аварии на магистральном кабеле. Типичные? Не бывает типичных, каждый несет свою ношу, каждая рана — на собственной шкуре.
Анна приехала на автобусе, но, не зная точного адреса, сошла не на той остановке и потом шла два часа, спрашивала крестьян, а те каждый раз указывали ей новое направление. В конце концов она худо-бедно дошла, босиком, потому что туфли остались в глине, у нас тут вокруг лессы, которые немало родят, но время от времени что-нибудь да затянут в себя. Она промокла, замерзла, губы такой синевы, как если бы помаду растереть по пеплу, она пыталась что-то сказать, но трудно было понять, на каком языке она говорит. Мы дали ей одеяло и чай, она пила маленькими глотками, поднимая при этом голову, как пьющий из лужи воробей. Мы согрели воду для ванны и простыни, что мало помогло: завернутая в них, она продолжала дрожать, я приложил ладонь к ее лбу и почувствовал снаружи жар, а внутри — холод, как будто на коже растянули изоляцию.
Не сразу удается локализовать сигнум, источник. Анна выглядела здоровой, когда через неделю разница температур пришла в норму. Мы брали ее в круг, чтобы выровнять токи, но ни один из них не был враждебным. Если бы она была калекой, если бы ее точил рак, склероз на каком-нибудь участке, тогда энергия сама искала бы пути. Нет — все указывало на то, что порчи нет. Даже первородный грех не давал свою нормальную картину. Трудней всего лечить тех, кого ничто не беспокоит.
В таких случаях лучше всего ждать и не навредить — известный девиз, в духе которого должны перестроиться все врачи. Вот мы и ждали, предаваясь ежедневным медитациям. Как увидеть знак на расстоянии? Как вздохнуть — всем собою, целиком? Как не замкнуться? Что сделать на обед из листьев и ростков? Анна не включалась, хоть и сиживала в кругу, ела, молчала, а взгляд ее, оторвавшись от глаз, блуждал по стенам.
Мы терпеливо ждали, стараясь не потревожить ее слишком рано. К сожалению, состояние ухудшалось и Анна самопроизвольно удалялась вместо того, чтобы, объединив волю со всеми, приближаться. Ночью я встал и всмотрелся в спящую. Я заметил узкий спектр, появляющийся только тогда, когда на нее падал фиолетовый свет луны. В течение последующих недель мы проделали эпохальную работу, как стахановцы. Я сам вел сеансы, Анна говорила, и с каждым словом становилось яснее, что она освобождается, что камень у нее с души сваливается. Жаль, что не зафиксировали на пленке, которую потом можно было бы раструбить как победный клич на войне, и победительницей оказывалась Анна. В побежденных же — отец, прижимавший ребенка к себе как любовницу, и мать, никогда ребенка не обнимавшая, даже когда застегивала блузку сзади на крючок. А еще — братья, доводившие ее до плача, не голова у них на плечах, а кочан капусты. Учитель, стальным перышком разодравший слою, записанное слитно, как корень. Ксендз, объединивший в один грех два поступка, каждый из которых вполне можно было бы представить и как доброе дело. Первый поклонник, такой напряженный, будто аршин проглотил, а в том единственном месте, где надо быть напряженным, вялый, как лоза.
Можно жить, существовать годами, переваривать, усваивать; вот ревень, он тоже обновляется каждый год и даже еще больше становится, и рвы зарастают травой, хоть никто ее не сеет. Анна так жила, а в доказательство, что пока жива, дышала на зеркальце, и оно покрывалось испариной, и чем холоднее было, тем более обильной была испарина. Она садилась со всеми к завтраку и мазала масло с той же самой пачки, заваривала чай, крепкий, аж бурый. Стирала порошком с энзимами, потом растягивала с другими простыни, напряжение создавалось между одной рукой и другой. «Все в порядке», — отвечала она на акустический вопрос, задаваемый глухими. «Ухожу», — сообщала она, когда уходила. Она все перепробовала: и езду на трамвае в толкучке, и стояние в напирающих очередях, коллективные игры, в которых есть близкий контакт, танцы. В организацию записалась, казначей принимал от нее взносы, но вместо того, чтобы складывать, отнимал. На какое-то время ее увлекло движение за оазисы, оно представилось ей спасеньем для живущих в пустыне. Отшельница среди братства, она ходила, пела, играла. А потом снова оказывалась одна, и торчал гвоздь, который другим, к сожалению, не мешал. Не пригрел ее и католицизм, в котором актом наивысшего одиночества являлось причастие. Не объединяли ее с остальными и библейские проповеди.
Вот таких-то и ждут секты, коим несть числа. Они доберутся куда угодно, как фараоновы муравьи. Недавно я прочитал в местной газете донос в виде вопроса: кто подкармливает абхазов в Сухуми? Бахты. Здесь все мистика, даже затесавшееся сюда сочетание «карма». Уездные бахты, действующие в масштабах планеты, развозят свою отравленную снедь и предлагают ее голодающим, так они уже накормили Азию. Эмиссары ходят из дома в дом и вынюхивают. Благотворительная скорая помощь выдает денежные пособия, которые потом заберет обратно себе, с приростом. Шарлатаны воздевают руки и описывают круг, пророча новую эру каждый квартал. Сайентисты разбавили Фрейда, анализируя старые комплексы под новым названием, заплати — и ты свободен. Жрецы алхимии производят газ зарин, лучше циклона, они склонны превратить всю атмосферу в газовую камеру. Приверженцы Солнцеликого Месяца, Санмуна, дневные и ночные, дежурят круглые сутки, попеременно. Месяцами не снимают одежды зануковцы, последователи Занука с Немеи, счастливейшей из планет, ожидая (вот-вот должна произойти) эвакуации. Они не желают быть спасенными в ночном белье и тапочках. Они знают, что Занук придет.
Тем временем Анна отправляется на поиски, скитается из города в город. Родители думают, что она на каникулах, и ожидают самое большее открытки с приветами: зависшие над морем чайки с красными лапками на фоне синего неба без грома. Одна станция сменяет другую, каникулярная льгота позволяет наездиться вволю. Встречи с ровесниками — симметричный рюкзак и штанины, отрезанные у всех на одной высоте, у колена, сандалии и, как аверс с реверсом, подходящие друг другу мозоли на мизинце подтверждают иллюзию, что путешествие, хоть оно и заключается в перемене мест, здесь абсолютно к месту.
Не обходится дело без наркотиков, в бумажке для курильщиков и в шприце для некурящих. На палаточном поле утром у Анны было видение: она видела всходящую над лесом шаровую молнию, ошибочно принятую ею за солнце. Жители соседней палатки помогли ей прийти в себя, не сообразив, что не для того люди лезут из кожи вон, чтобы сразу вернуться в нее. На следующий день Анне стало не по себе. Что может быть тем самым, позитивным симптомом освобождения от прошлого образа.
— Почему они уходят, почему исчезают? А зачем им оставаться? Что их соединяет? Ужин перед телевизором, помогающим пищеварению, а еще больше — язве? Разговоры о деньгах, которых никогда не хватает, потому что жадность причислена к основным свойствам? Религия, сведенная к минимуму, к нескольким праздникам, небожественная, светская? Автомобиль, который вместо того, чтобы служить в качестве транспортного средства, служит возбуждению зависти? Несколько непрочитанных книг, в которых, впрочем, все равно ничего нет?
Семейные трагедии происходят не тогда, когда отчаявшаяся мать обращается в казенную палату и подает давно уже не актуальный словесный портрет. Трагедии происходят тогда, когда ничего не происходит. Дочь возвращается из школы, в которой все хорошо. Закрывается у себя, в комнатке два на три, из наушников льется запись и припев, точно повторяемый в том же самом звучании. Обед доваривается на медленном огне, давление газа в норме. Кипит чайник со свистком. Собака спит, свернувшись калачиком, и на нас сходит сон, послеполуденная дрема продлевает жизнь на четверть. За окном нехищные голуби и галки ходят по крыше, и за них можно ничуть не бояться — не упадут. В кондитерскую на углу входит парнишка, он запомнит вкус эклера на века, озаренные его (эклера) мгновением. В цветочном магазине рядом открыто цветут цветы, так смело, будто им никогда не суждено завянуть. На переходах стоят другие герои драмы и терпеливо ждут. Блестит великолепием зеркальце такси, урвавшее кусок солнца.
